На первый взгляд тема звучит явным анахронизмом. Действие романа Толстого разворачивается в эпоху наполеоновских войн, а женский вопрос – явление 60-х годов прошлого столетия и никоим образом не ставится в “Войне и мире”. Но вспомним, что “Война и мир” писалась и печаталась в 60-е годы, как раз в эпоху бурного обсуждения женской эмансипации и прочих “вопросов”. Всецело поглощенные семьей и так называемой личной жизнью любимые героини Толстого пришли к читателю почти одновременно с героинями Тургенева, Гончарова, Чернышевского. Героинь Толстого сравнивали с “тургеневскими девушками”, ставили вопрос о сходстве княжны Марьи и Лизы Калитиной, о сатирических принципах Тургенева и Толстого в обрисовке Кукшиной и светского общества. Но нашей задачей будет попытка лишь рассмотреть отношение автора “Войны и мира” к вопросу о назначении женщины, безусловно волновавшему В то время Толстого. И не только под влиянием времени волновавшему, но и потому, что период написания “Войны и мира” совпал с первыми годами семейной жизни, и Толстой, рисуя семьи своих героев, как бы пишет программу семейного поведения для себя и своей жены.
В 1906 году Толстой написал послесловие к рассказу А. П. Чехова “Душечка”. Рассказ этот так нравился Толстому, что он включил его в составленный им “Круг чтения”. “Без женщин – врачей, телеграфистов, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, – пишет в этом послесловии Толстой, – но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным вниманием вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее, – без таких женщин плохо бы было жить на свете”. В героине Чехова Толстой увидел именно такую женщину – самоотверженную, любящую. Ясно, что Толстой даже не считает женский вопрос вопросом” 60-х годов XIX века. В эпилоге “Войны и мира” Толстой говорит об эпохе 20-х годов: “Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя, и не назывались еще, как теперь, вопросами, были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье”. Может показаться, что, по Толстому, настоящие женщины – это женщины типа чеховской Душечки и Наташи Безуховой. Но, во-первых, и в XIX, и в нашем веке, увы, не так уж много людей, которые доросли до толстовского понимания брака; видимо, это дело будущего. Не удостоив пресловутый женский вопрос внимания, Толстой был не позади, а впереди и своего, и нашего времени. Во-вторых, Толстой вовсе не делает Наташу, опустившуюся и бросившую все свои таланты, образцом и рупором своих идей. Наташино перерождение закономерно для ее психологического склада.
Другая и, конечно, самая любимая героиня Толстого – это княжна Марья. Женский вопрос так же мало интересует ее, как и Наташу, но уж ей-то нельзя отказать в твердости характера и духовной самостоятельности. Если уж кто и играет роль Душечки в браке Марьи и Николая Ростовых, то это скорее Николай Ростов. Он смотрит на мир глазами жены, так что Толстой вовсе не за подчинение женщины мужчине, не за домострой, в чем поспешила обвинить автора “Войны и мира” критика демократов-“шестидесятников”. В семье Николая Ростова, которую Толстой рисует едва ли не с большим восхищением, чем семью Пьера, дело обстоит следующим образом: посмеиваясь над Душечкой-Наташей, Николай “забывал, что слово в слово то же, что он говорил о Наташе, можно было сказать о нем в отношении его жены”. И вот эта ведущая роль женщины в семье Ростовых, видимо, и способствовала тому достижению гармонии с окружающим миром, которым вознаграждены Николай и Марья и которого не достигли Пьер и Наташа. Так что на фоне этого “вопросы” и “эмансипация” действительно выглядят праздной игрой отвлеченного умствования. Не – забудем также, что прототипами Николая и Марьи Ростовых были родители писателя. Сказанное, конечно, не умаляет значения семьи Пьера. Мир двух этих семей любимых героев в эпилоге книги – толстовская модель будущего общества. Некоторая полемика с идеями Чернышевского ощущается в обрисовке сестры Наташи – Веры Ростовой. Вера, может быть, не случайно названа Верой. Эгоистичные и недалекие Вера и Берг – тоже по-своему гармоничная пара. Но живая жизнь и единение с людьми закрыты для них навсегда. Убийственным сарказмом звучат слова Толстого о том, что супруги не желали иметь детей, объясняя это необходимостью жить “для общества”. Вера Ростова тоже, как все говорят, умна и рассудительна. Но и Вера для Толстого и Кукшина для Тургенева – пустые куклы, а не женщины. И авторы предоставляют им право толковать о свободе женщин и эмансипации – это удел подобных нравственных уродов. Нельзя не согласиться с выводами этих двух писателей.
Светская львица Элен, ничего не любившая, как говорит Пьер, кроме своего тела, тоже имела репутацию чрезвычайно умной женщины, влиятельной в высших сферах. Она тоже заявляет, что она не такая дура, чтобы иметь детей, и эмансипируется не только от семьи, но и от нравственных принципов вообще. Удивительно, как критики-“шестидесятники” прошли мимо такого великолепного примера эмансипированной женщины, ведь они должны были восхищаться тем, что Элен удалось достигнуть полной свободы и независимости. И уж Элен-то никогда не опустилась бы и не стала бы, как Наташа, показываться растрепанной на людях. Что же вы не восхищаетесь, господа критики, недовольные образом Наташи в эпилоге?
Несколько особняком стоит в ряду женских образов “Войны и мира” образ Лизы Болконской. “Самая обворожительная женщина Петербурга”, она не была ни Элен, ни Наташей. И все-таки ее любовь к князю Андрею и преданность ему несомненны. Беда Лизы в том, что она пыталась обворожительность для всех и жизнь для общества соединить с материнством и преданностью мужу. Может быть, это в конце концов и привело к ее трагической гибели. И здесь напрашивается аналогия с другим рассказом Чехова – “Именины”, героиня которого, светская и обворожительная, живущая “для общества”, потеряла ребенка. Накануне родов она была слишком утомлена спорами о “суде присяжных, о печати и о женском образовании”.
Подведем итоги. Женский вопрос, по, Толстому, выдуман дураками или неудачниками. Он не является какой-то специфической приметой 60-х годов, ибо во все времена находились женщины, не желавшие нести заботы о семье и прикрывающие это рассуждениями о заботах общественных. Это явление, природу которого так глубоко показал Толстой, сродни лицемерию какого-нибудь Растопчина, прикрывающего свои амбиции ссылками на “le bien publique”, или Наполеона, чье непомерное властолюбие историки, с которыми спорит Толстой, выдавали за заботу о Франции и Европе.