Когда мне приходит в голову это звонкое необычное имя — Пастернак, я почему-то сразу вспоминаю не «Зимнюю ночь» — таинственную песню-заклинание, не переводы сонетов Шекспира, не отдельные стихотворения, а целую тему его поэзии. Однажды я даже поймала себя на том, что почти все закладки в моем карманном сборнике Пастернака сделаны по темам: о поэте и поэзии, о творце и творчестве, о человеке, его создании, любви, страданиях и продолжении, о своем следе, оставленном на Земле. Поэзия Пастернака — не самоцель, не то, что возникает в бумажной тишине письменного стола в определенные часы работы, что можно отложить, сделав перерыв, а потом снова вернуться к начатым стихам. Она рядом, во всем:
Февраль. Достать чернил и плакать!..
Конечно, сразу же, с первой строки понимаешь, что эти таинственные чернила — не для делового письма, не для документа, не для каких-то расчетов. Сейчас невидимый поток пробежит по жилам, вспыхнет… А может, и не сейчас, ведь это нельзя предвидеть. Просто надо быть наготове… Так укрощают коней. Так останавливают кровь. Так поворачивают пламя в нужное русло:
И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.
Поэзия вокруг и поэзия в себе самом. Это неотделимо от солнца, неба, воздуха — от самой жизни. Поэтому и такое яркое, выпуклое, многоцветное и разноголосое определение поэзии:
Это — круто налившийся лист, Это — щелканье сдавленных льдинок, Это — ночь, леденящая лист, Это — двух соловьев поединок…
Жизнь, бьющая вокруг, прорастает корнями в твою суть. Ее не отбросишь, как надоевшее, лишнее, второстепенное, ибо это уже — твое, а точнее — часть тебя самого:
Поэзия, я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев; Ты не осанка сладкогласца, Ты — лето с местом в третьем классе, Ты — пригород, а не припев…
Поэзия, само творчество — это уже не выбор, не роль, это судьба:
О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью убивают, Нахлынут горлом и убьют!
Строчки с кровью — это можно понять двояко: как рожденное тобой, частица тебя, что оторвать без крови, отпуская в большую жизнь, на самостоятельную дорогу, нельзя; а также — как храм на крови, как начало большого и настоящего, потому и принесена эта жертва. Игры, роли не будет, жизнь требует «гибели всерьез»:
…Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Когда строку диктует чувство, Она на сцену шлет раба, И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба.
Другого и не может быть: когда искусство начинается с чувства, с сердца, оно становится судьбой, тернистым путем, испытанием. Это касается не только поэзии, но и какого угодно творчества, любого творца — честного творца:
Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси.
Путь творца больше похож на восхождение на Голгофу, чем на путь к славе, и творец своим чутким сердцем ощущает это. Может, еще не поздно сделать шаг назад, в темноту кулис, «утонуть в фарисействе», но тогда ты не будешь героем, не будешь достоин собственных произведений. Произведений, за которые должен отвечать, как за собственных детей, и за уже рожденных, и за тех, что только появятся на свет. Отвечать, как бы ни было тяжело, даже когда ты наедине с рядом вопросов, на которые нет ответа. Недаром же у этого стихо творения символическое название — «Гамлет». Выбор поэта — как осознанный бросок на амбразуру, как шаг навстречу обнаженным клинкам, как единоборство, где за победу платят собственной жизнью.
«Стихи из романа» — поэтические страницы «Доктора Живаго «, как бы подчеркивающие неразрывную духовную связь автора с героем — развивают гамлетовскую тему. Судьба поэта подобна судьбе Христа с его тяжким испытанием в Гефсиманском саду:
Он отказался от противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы. И, глядя в черные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом он молил отца.
Ведь и в высшем проявлении таланта, своей могущественной власти чудо-слова так порой не хватает поддержки и понимания, хотя бы простого участия! Можно, конечно, обратиться к Главному Творцу с просьбой даже не об освобождении — об отсрочке, хоть о каком-то облегчении. Но ведь ответ известен наперед. Именно их, избранников, лучших, посылают на страдания, чтобы искупить собой Зло жизни! Когда я в который раз перечитывала стихотворение «Гефсиманский сад», у меня сложилось впечатление, что это уже не конкретный образ жертвенного пути Христа на Голгофу и даже не просто символ мученического пути творца, а в чем-то это пророчество собственной судьбы Пастернака:
Ты видишь, ход веков подобен притче И может загореться на ходу. Во имя страшного ее величья Я в добровольных муках в гроб сойду. Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты.
Так понимал Борис Пастернак назначение поэта и поэзии в жизни человечества. Так понимал он и свое предназначение.