При первом прочтении рассказа меня, прежде всего, поразила выпуклость, объемность, рельефность деталей. Это можно сравнить с живописью средневековых голландских и вообще скандинавских мастеров. Бросается в глаза сначала центральный образ, потом где-то вдали солнечный зайчик оживляет лицо старца, а серебряная стрела в волосах старухи вдруг сверкнет, будто насмехаясь над ее эгоизмом и честолюбием.
Интересно, что, хотя рассказ называется “Господин из Сан-Франциско”, главный герой вовсе не он. Главного персонажа, похоже, не существует вообще. Этот господин никогда не был Человеком, не жил душой, не страдал. Меня просто оскорбило его отношение к маршруту отдыха, особенно его видение Неаполя, осмотр “пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же… чье-нибудь “снятие с креста”, непременно знаменитое”. Это ханжество и низость. Такой толстокожести нет ни оправдания, ни прощения.
Словно дивертисменты в балете Прокофьева, по всей линии жизни семьи господина из Сан-Франциско автор разбросал элементы языческого обряда. Умершие традиции составляют всю жизнь отдыхающих. Но здесь эти традиции почтительности, гостеприимства и услужливости перерастают в рабскую покорность перед деньгами и раскрепощенную наглость униженных. Невольно вспоминается изречение Малера: “Традиция – это мусорная куча”.
Обращают на себя внимание детали, стиль построения фраз, абзацев, точность сравнений. Возникает впечатление, будто на твоих глазах реставрируют неизвестную фреску Микеланджело. Насыщенно яркие краски, библейский сюжет о тщетности суеты, гармония стихий и атмосферы, которая дышит, слегка обволакивая все окружающее: это и бушующий океан, и пальма, раскинувшая свои старые гигантские листья, и всепожирающая утроба парохода, где кочегары превращены в червей из ада Данте.
Немного недоброжелательна характеристика дочери господина, когда автор показывает причины ее странного поведения: “дочь… то ходила бледная, то оживала… прекрасны были те сложные чувства, что пробудила в ней встреча с человеком, в котором текла необычная кровь”, ибо “неважно, что именно пробуждает девичью душу, – деньги, слава ли, знатность ли рода…” Везде, где автор ставит многоточие, читатель имеет право продолжить мысль, объяснив впечатление. Так возникают моменты соавторства, связывающие дополнительными нитями композицию, цементирующие форму.
Смешно было наблюдать за страданиями миссис во время переезда на Капри. Бунин изящно сравнил держащую в зубах ломтик лимона миссис и неутомимую горничную, “качавшуюся на этих волнах и в зной, и в стужу”.
Важное место занимают в рассказе и прекрасные, будто живые, пейзажи, которые выполняют роль интермедий.
После саркастического передразнивания слугой только что умершего господина идет описание голубого утреннего неба, влажного ветра, солнца за синими горами Италии, и снова земля, гроб, извозчик, смерть, конец. Но нет, жизнь продолжается, снова маленький пароходик пустился в путь и на острове возродился покой. Казалось бы, прекрасный конец. Нет – опять стихия, буря, океан, мрак – ад.
“Вся озаренная солнцем, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу”.
И воздастся вам за деяния ваши!