Звуковая сторона имеет особое значение для понимания стихов Игоря Северянина, постижения его художественного мира. Внимание к звуковой стороне лирического произведения становится одним из пунктов своеобразной “эстетической программы” поэта:
Впивай душою вдохновенной
Святую музыку поэм, –
Читаем в стихотворении “Высшая мудрость”.
Большую роль в этом отношении играет звукопись, “звукотворчество” , а также декламирование поэтом своих стихов перед аудиторией, его особое пристрастие именно к устным выступлениям. Стихотворения Северянина надо не только читать – их нужно слушать. Не случайно сам поэт замечает: “Кто не слушал меня, тот меня не постиг”.
Вот как описывает Всеволод Рождественский манеру исполнения Северяниным своих стихов на “поэзоконцертах”: “Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьяняющая мелодия получтения – полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она убаюкивала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса…”
Таким образом, можно говорить об особом воздействии северянинского стиха на сознание слушателя-читателя. В этом лирическом “гипнозе” поэт находил особую силу воздействия лирики.
Одновременно с этим, звук в творчестве Северянина становится самоценным, самодостаточным, приобретает символическое значение. Звук как бы дополняет поэтический образ и, параллельно, дополняется образом, что создает своеобразную музыкальную атмосферу северянинской лирики. Это дает возможность поэту сделать “пейзаж души” своего лирического героя более ярким, зримым, создать, наряду с цветописью, полноценную объемную картину мира. Так, в стихотворении “Дюма и Верди” Северянин описывает состояние своего героя следующим образом:
Душа элегией объята,
В ней музыкальное саше…
В этом описании, как видим, соединяются два плана человеческого восприятия: звук и запах. Северянин стремится к синтезу, соединению несоединимого, что придает его поэтическому миру объемность, осязательность. Звук у него самоценен, но всегда дополняется другими средствами выражения поэтической мысли.
Некоторые северянинские стихотворения становятся своего рода “заклинаниями”, что вообще свойственно футуризму, которому поэт отдал свою дань: “Астры звездил, звезды астрил…” – слово-заклинание, слово-тайна.
В “поэзе” “Лейтмотивы” поэт так формулирует задачу поэтического творчества:
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!
Отсюда образ соловья в лирике Северянина:
Я – соловей! На что мне критик
Со всей небожностью своей?..
Особенность северянинского “соловья” в том, что, несмотря на свое “бестенденциозное” пение, он пленяет слушателя красотой мотива, чудесной мелодией. Не случайно, возникает образ соловья “чарующего” , “чья песнь посвящена дубраве и первым трепетам ветвей!” Назначение такого певца – пленять и завораживать, дарить сказку. Его “волшебное пение” изначально не имеет идеологической заданности, кроме установки – услаждение. И Северянин пытается поэтически защитить свою идею:
И в пенье бестенденциозном
Не мудрость высшая-ль видна?
Не надо вовсе быть серьезным,
Когда томит тебя весна.
Еще одна важная особеность поэзии Северянина – новаторство в области стиха: “Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив”.
Необычность звучания становится для поэта способом творческого самовыражения, средством поэтической игры, которую он противопоставляет “скуке” предшествующей поэзии. Сравним эту особенность с поэзией В. Маяковского, который также бросает вызов традиции, играючи подзадоривая: “А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?”
Анализируя мелодику стихотворений Северянина, обращаем особое внимание на аллитерацию и ассонанс, их роль в создании поэтического образа.
Зачастую это происходит у Северянина неосознанно, что называется, в силу творческого дара:
Когда на озеро слетает сон стальной,
Бываю с яблоней, как с девушкой больной.
Однако, в других случаях можно предположить намеренность сочетания одинаковых звуков в пределах одного образа, что придает ему особое звучание и смысл: “Моей весны сирень сгрузила в грезы разум” . Здесь нагнетание согласных как бы усиливает загадочность поэтического образа, делает его нарочито непонятным, подчеркивает сложность, причудливость “грез”, фантазий лирического героя. Одновременно, это способствует объединению словесного комплекса в единое поэтическое целое, создает нерасчлененность восприятия.
Или вот еще:…”символ ленных пленов сплина” . Сочетание сонорных “л” мягких создает атмосферу “женоклуба”: ленивый томный “златополдень”, светский салон, где “золотеет паутина”, дух пошлости, скуки, праздности.
Другой пример: “Душу душистую тщательно скрытую в шелковом шелесте…” . Нагнетание глухих и шипящих в создании образа лирического героя определяет его сущность, как бы подчеркивает его расплывчатость, размытость. Поэтому он не случайно “тело имеет универсальное”: перед читателем возникает колоритный образ праздного “эстета, любителя” томного журфикса с “ирисным кэксом”, утопающего в пышном, вычурном интерьере “желтой гостиной из серого клена, с обивкой шелковой…” Так звукопись помогает передать авторскую иронию над пошлостью подобного образа жизни.
В стихотворении “Праздники” звукопись выражает отношение автора к героям – презрение и брезгливость:
…Как похохатывают горожанки,
Обворожаемые рожей лжи, –
Бессодержательные содержанки
Мужей, как собственных, так и чужих…
Оно подчеркивается также словесной игрой, когда обыгрывается значение: “бессодержательные содержанки”.
О музыкальности и мелодизме северянинских стихов говорят даже сами названия его “поэз”: “Лейтмотивы”, “Диссо-рондо”, несколько “Ноктюрнов” и “Увертюр”, “Серебряная соната”, “Эгополонез”, “Искренний романс”, “Элементарная соната”, “Романс”, “Примитивный романс”, “Сонаты в шторм” и т. п. Как видим, многие названия взяты из мира музыки.
Музыкальность и мелодизм стихотворений Северянина – не только способ творческого самовыражения поэта, но и способ отгородиться от действительности, уйти в мир прекрасного, мир фантазий и грез.
Весьма интересна также северянинская игра рифмами. В его лирике мы находим обилие экзотических рифм, неожиданных, сталкивающих совершенно разнородные предметы: ” профиль – Голгофе ль”, “Кронштадт – шоколад”, “Бисмарк – высморк”, “опрелить – стерлядь” и др.
Таким образом, игра рифмой распространяется также на семантику слов, придает им новую эмоциональную окраску, новую образность. Здесь Северянин опровергает собственную мысль о том, что “стала лирика истрепанным клише”.
Характерно, что различные настроения лирического героя Северянина передаются в многообразии тональностей, в которые окрашено то или иное стихотворение. Так, например, в северянинской лирике можно выделить протяжно-мелодичную тональность:
Какая ночь! – и глушь, и тишь,
И сонь, и лунь, и воль…
В ней передается упоенное состояние героя, умиротворенное, порой чуть элегическое. Она часто присутствует в пейзажной лирике периода эмиграции. Такая мелодическая окраска может переходить в напряженно-напевную, восторженно-звонкую:
Светило над мраморною виллою
Алеет румянцем свидания.
Бывает также тональность, передающая ритм плясовой, – грубовато-забористая, стремительная, резкая: “Хорошо гулять утрами по овсу…”. Здесь герой впадает в мальчишество, ему свойственна юношеская резвость, задор, бесшабашность. Подобный ритм иногда переходит в бойко-скороговорочный или в выкрики уличных разносчиков – звонкие, дробно-рассыпчатые: “Мороженое из сирени! Мороженое из сирени…”
Все это примеры того, как поэт играет состояниями души лирического героя, передает его многоплановость, неоднозначность. Его герой никогда не равен самому себе, постоянно примеряет разнообразные маски: то он элегически мечтательный юноша, то утонченный эстет – завсегдатай салона и “женоклуба”; то, жизнерадостный “аполлонец”, упоенный звуками природы, то площадной мальчишка-мороженщик.
Северянин выступает также новатором в области стиховой формы. Он известен как изобретатель таких форм, как рондолет, дизель, миньонет, вирэле, лэ и т. п. Фоника часто играет у Северянина роль словесного украшения, “орнамента”, или, выражаясь его же словом, “разузоривает” поэтический текст, как, например, в “Чарах лючинь”:
…Чернела, чавкая чумазой нечистью, ночь бесконечная,
И челны-чистые, как пчелы-птенчики безречных встреч,
Чудили всячески, от качки с течами полуувечные,
Чьи очи мрачные их чисел чудную чеканят речь.
Это стихотворение ясно показывает, что зачастую звукопись служит своеобразным “украшением”, музыкальной цепочкой. Эту традицию, как известно, продолжил и углубил В. Хлебников: вспомним его знаменитое: “Бо-бе-о-би, пелись губы…”.
В данном случае можно говорить о намеренном подборе однозвучных слов поэтом, его осознанном подходе к созданию стихотворения. Однако подобная нарочитость, утрировка заставляет и читателя “включиться” в фонетическую “игру”: систематическое повторение одного звука вызывает ожидание каждого следующего его появления. Читатель выступает в роли “очарованного” слушателя, внимающего волшебной мелодии “златолиры”, а поэт – музыкантом, чародеем, извлекающим из нее “неразгаданные звуки”. Звуки эти заложены изначально в душе лирического героя, слились с его сущностью:
В детстве слышал я ночами
Звуки странного мотива.
Инструмент, мне неизвестный,
Издавал их так красиво…
…Знает кто? Быть может, струны
Пели мне слова Завета:
“Кто страдает в царстве мрака,
Насладится в царстве света”.
К сожалению, поэту не суждено было осуществить эту мечту. Он умер непонятым, в забвении и нищете…