Одно из последних стихотворений Лермонтова, лирический итог многочисленных исканий, тем и мотивов. Белинский относил это стихотворение к числу избраннейших вещей, в которых “все лермонтовское”. Не будучи символическим, с мгновенной непосредственностью запечатлевая настроение и чувство в их “лирическом настоящем”, оно тем не менее сплошь состоит из высокозначимых в лермонтовском мире эмблематических слов, каждое из которых имеет долгую и изменчивую поэтическую историю. В запеве – тема одинокой участи. “Кремнистый путь” во второй строке, восхищавший Л. Н. Толстого как метко схваченное впечатление кавказского пейзажа, – это и обобщение: путь странника в “пустыне безотрадной”. Но меняется лирическая оценка образа пустыни, устойчивого у Лермонтова: безотрадный край, символ опустошенной жизни здесь становится так же местом уединенного свидания с Вселенной. “Голубое сияние” сообщает земному пейзажу космическую широту и бытейственность, приобщает его к “пространствам синего эфира” и к ночной голубизне “Русалки”. Точно так же через необычайно смелый из философски значительных образов четвертой строки в поэзии Лермонтова возвращаются “звезды” его юности, почти исчезнувшие из зрелой лирики.
Тема песни, возникающая при поддержке гармоничной звукописи в последней строфе, но разлитая в напевном строе всего стихотворения, связывается с тем особым лермонтовским Эдемом, которому он присвоил имя “отрады”, с идеальной полнотой бытия, недостижимой в земных борениях, однако включающей в себя музыкально преображенные земные ценности. “Темный дуб” примыкает к той же цепи образов блаженства. Девятая и десятая строки перекликаются с одиннадцатой и двенадцатой строками “Демона” и с седьмой строкой стихотворения “И скучно и грустно” , отличаясь от них новым настроением задумчивой грусти. Ключевая формула “свободы и покоя”, по видимости, совпадает с пушкинской: “…ищу забвенья и свободы…”. Мотив побега в “обитель мирную” у Лермонтова лишен пушкинской уравновешенности и “превратился в тему романтически универсального избавления” приобщения к неувядающей жизни.
Все эти прежние смысловые моменты лермонтовской лирики вступают здесь в новое трепетно сложное соотношение – душевная тончайшая вибрация, совмещающая восторг пред мирозданием с отчужденностью от него, печальною безнадежностью с надеждой на сладостное чудо.
Природа в стихотворении – не безучастная и не “равнодушная” к человеческой бренности. Герой, казалось бы, готов к ней припасть и, однако, едва прозвучал вопрос вздох: “Что же мне так больно и так трудно?”, как прекрасный мир, чьей реальности воздано должное в первых шести строках, словно бы меркнет для героя, болезненно ощутившего свое неутоленное “я”, и он с неожиданной силой желания прорывается, куда то прочь, в блаженную область.
“Психологическая и моральная утопия свободы и покоя” как вечно длящегося блаженства получила в литературе разноречивые философские оценки: для них это “деятельный покой” в едином ритме с жизнью целого, для других напротив, “дремотная нирвана”, растворение в “космической безмятежности”. В стихотворении, действительно, есть тон глубокой и трагичной усталости, однако “мир и отрада” всегда были для Лермонтова высокими ценностями и подчас пределом бурных стремлений; они противостоят деятельности жизни. В стихотворении желанные “мир и отрада” облекаются в образ вечного расцвета, обретают, по замечанию Д. Максимова, черты “космического эроса” – это “природы жаркие объятия” , которые, быть может, в ином плане бытия вновь раскроются навстречу давнему изгнаннику.
Даже среди богатств русской лирической поэзии стихотворение остается непревзойденным по музыкальности. Как и в “Тучах”, но с большей выразительностью, стиховой строй сочетает черты элегичной медитации и песни. К типично песенным приемам относятся повторы подхваты, сочленяющие строфы.
По словам В. О. Ключевского, пьеса “своим стихом почти освобождает композитора от труда подбирать мотивы и звуки”