Говоря о судьбе Александра Сергеевича Пушкина, всегда начинаешь говорить о вечном в нашей жизни. Он как никто более воплотил в себе всеобъемлющий русский дух и в самой преждевременной кончине его видна трагическая закономерность, свойственная реальной жизни в тогдашней России.
Одной из важнейших особенностей Пушкина является то, что трудно разобрать, когда в нем кончается вдохновенная поэтика и начинается философский анализ. Правильнее было бы сказать, что эти два столь противоположных качества находятся в нем в нерасторжимом единстве. Можно с большой долей вероятности утверждать, что проживи он лет на двадцать больше – в нашей литературе не было бы столь резкого и непримиримого разделения общества на западников и славянофилов с последующей революционизацией нарождающегося сословия разночинцев. В Пушкине этот спор, как и многие другие, был уже прожит до конца и решен к моменту его гибели. Соответственно, многого бы не было бы и в нашей жизни, если вспомнить, что жизнь общества фактически представляла собой литературную жизнь.
Поэт стремился участвовать в жизни тогдашнего общества, страстно желал приложить свою гениальность к обсуждению и решению текущих жизненных вопросов. Конечно, такое участие не могло быть поощрено императором. Буквально спустя несколько лет после ухода Пушкина Николай I затравит молодого Лермонтова, в ряде произведений показавшего пронзительность своего взгляда на существующие порядки. Пушкин, конечно, был мудрее, но проницательность его интуиции была слишком велика для приложения ее к практическим вопросам жизнеустройства. Правительство царя так или иначе почувствовало бы свою никчемность и постаралось бы ликвидировать угрозу.
Пушкину выпала судьба родиться на переломе эпох, быть свидетелем войны с Наполеоном, породившей первые ростки гражданственности в России, и самому быть таким ростком. Его поэтический дар был разнообразен; за что он ни брался, все получалось у него искрящееся и вдохновенное. Можно только предположить, во что вылилось бы это необычайное цветение, проживи поэт еще лет тридцать-сорок. Возможно, стал бы выдающимся философом, издателем, политиком. Опекал бы гениальную молодежь: Лермонтова, Гоголя, Толстого, Герцена, Достоевского… Но… чутко переживавший трагические судьбы талантов Владимир Высоцкий недаром высказался определенно и четко, подметив страшную закономерность:
С меня при цифре “тридцать семь” в момент слетает хмель, – Вот и сейчас как холодом подуло; Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль, И Маяковский лег виском на дуло… Задержимся на цифре “тридцать семь”, – коварен бог, Ребром вопрос поставил: или – или. На этом рубеже легли и Байрон и РембО, А нынешние как-то проскочили…
Есть какая-то фатальность в этой цифре и этом возрасте, чем-то мистическим веет от сонма нелепых и трагических смертей. Слабое утешение, что Пушкин в своей кончине был не одинок.