Колесит по бескрайним российским дорогам “довольно красивая рессорная небольшая бричка”, а в ней – Совершенно новое для России конца 30-х годов XIX века лицо – Павел Иванович Чичиков. Он увлечен невиданной, неслыханной доселе идеей – скупкой “мертвых душ”. Павел Иванович произвел уже впечатление на губернатора, очаровал Манилова, готового даже оплатить ему купчую, а теперь направляется к помещице Коробочке.
Тьма. Дождь. У закрытых ворот гостя приветствует собачий хор, составленный из такого количества солистов, что можно предположить: деревушка порядочная. И встречает тоже порядочная хозяйка -“женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее”.
В доме все допотопно: и старинные обои, и старинные зеркала с заложенными за ними опять-таки старинными колодами карт, и охрипшие от возраста часы. Они еще натужно идут, но время здесь явно остановилось, и не потому, что оно прекрасно, а потому, что некому идти в ногу с ним. Все – как в замедленной съемке: и походка, и речь, и движение мысли. И сама хозяйка, будто слепая и глухая одновременно. Она ничего не видит, не слышит и не знает. А о чем не слышала и чего не знает, того, считает, не существует. Так, по ее мнению, нет ни Манилова, ни Собакевича. Если бы она своими глазами не видела Чичикова – и его бы тоже не было.
Но сама Коробочка реальна, как и ее служанка Фетинья, которая принесла гостю перину, подушку и простыню. Гостеприимству Коробочки нет предела: не хочет ли батюшка выпить чаю? Не нужно ли потереть спину, не почесать ли пятки, как любил это делать на ночь покойный муж?
Она пребывает в домашнем эдеме, украшенном райскими птицами и охраняемом самим Кутузовым, портрет которого затесался среди этих писанных маслом птиц. По двору бродят реальные птицы – индейки и куры, с которыми общаются, вернее, перехрюкиваются свиньи. За всей этой живностью – бесхитростный деревенский пейзаж с фруктовыми садами и огородами. Урожай доверен чучелам с растопыренными руками. На одном из них – чепец хозяйки, тоже своеобразного чучела – говорящей мумии, давно остановившейся в своем развитии. Она как бы заживо похоронила себя в пестрядевых мешочках, шкатулочках, в покупках и продаже пеньки и меда. А теперь вот, надо же, какие-то души у нее купить готовы! Да и как извлекать их для продажи? “Нешто хочешь ты их откапывать из земли?” – недоуменно спрашивает она у “покупщика” Чичикова.
Емко и точно назвал он свою благодетельницу -“крепколобая” и “дубинноголовая”. Действительно, не достучаться до ее куриных мозгов. Не случайно ведь и окно ее избы смотрит не на мир, а на курятник.
Главное для нее -“не понести убытку”. Ведь все и все у нее на учете, без записей наизусть помнит и восемьдесят душ живых, и осьмнадцать умерших. Жаль их очень – не как людей, конечно, а как работников. Вот сгорел от водки кузнец – кто теперь коней подковывать будет?
Не продешевить бы: хороший мастер был, да и остальные – славный народ. Бог с ними, что померли. Продать бы их подороже! А если не удастся -“может, и в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся”.
Удивительно ярко и сочно выписаны Гоголем помещики: их портреты, речь, отношение к идее Чичикова, вся окружающая их обстановка. Но даже всего этого оказалось Гоголю недостаточно для описания Коробочки. Понадобился еще и вывод: “Иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка”. И, наконец, последний штрих: крестьянская девочка Пелагея – собственность Коробочки и ее отражение. Она знает дорогу, но не знает, где право, а где – лево. И, путая столбовую дорогу с трактиром, остается довольна тем, что получила медный грош и посидела на козлах. А чему еще могла порадоваться частная собственность Коробочки? Она как нельзя лучше завершает портрет Настасьи Петровны – единственной дамы в галерее помещиков, при жизни ставших “мертвыми душами”.