История русской литературы
М. В. Ветрова
Эволюция мировоззрения Бориса Зайцева: от символизма и пантеизма к православию
Проблема становления миропонимания Б. К. Зайцева в той или иной степени привлекает внимание многих современных исследователей творчества писателя (работы А. М. Любомудрова, Н. И. Прозоровой, В. Т. Захаровой и др.). В то же время многое в данном вопросе нуждается в прояснении. В ранних произведениях писателя отчетливо звучат пантеистические мотивы. Зайцев эмигрантского периода признан всеми как писатель, сумевший воплотить в своем творчестве целостное православное мировоззрение. В данной ситуации актуальным представляется определение факторов, повлиявших на эволюцию взглядов Зайцева, его переход от пантеизма к православию.
Начало литературного пути Бориса Зайцева приходится на эпоху Серебряного века. Молодой писатель не мог не испытывать влияния новых направлений в искусстве. Рубеж веков с его характерными чертами — интенсивностью культурной жизни, напряженностью религиозно-философских исканий — накладывал отпечаток на любого пишущего. Наша цель — выяснить, в какой мере и в каких формах культура Серебряного века повлияла на становление мировоззрения Зайцева.
Ранний период творчества писателя окрашен в пантеистические тона. Склонность к пантеизму могла сформироваться у него еще в детские годы, прошедшие в калужском крае, в средней полосе России. Юноша тонко чувствовал красоту и своеобразие родной природы, прекрасно ее знал, был азартным охотником, исходившим окрестные леса и поля. В Биографических сведениях», составленных Зайцевым в 1912 году для книги «Русская литература XX века» под редакцией С. А. Венгерова, писатель называет в качестве одного из «главных влияний детства» «постоянное общение с природой» и охоту.
Роман «Заря», открывающий тетралогию Зайцева «Путешествие Глеба», начинается с описания родных мест героя и автора: «Какой невероятный, ослепительный свет, что за жаворонки, голубизна неба, горячее, душистое с лугов веянье. Кажется, что сейчас задохнешься от ощущения счастья и рая, — да, конечно, рай и пришел из Высоцкого заказа, или еще дальше из-за него, в световых волнах. В блаженстве запахов и неизъяснимом чувстве радости бытия. Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал еще ни о рае, ни о Боге маленький человек, но они сами пришли, в ослепительном деревенском утре» . Приподнятый тон описания, способность через красоту мира постигнуть благость Творца — характерные особенности пейзажей зрелого Зайцева. Но восприятие природы душой ребенка, чувствующего, хоть и неосознанно, присутствие Бога в окружающем мире, взято писателем из собственного детства.
Писатель родился и вырос в интеллигентской среде, чуждой Церкви и религии. «В отличие от многих дворянских семей конца XIX века, еще сохранивших православные традиции, в доме Зайцевых царило полное безразличие к вере», — пишет Е. Н. Зайцев, двоюродный племянник писателя. Сам автор «Путешествия Глеба» в очерке «Оптина пустынь» вспоминал: «По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все «такое» суеверием и пустяками» . Однако с ранних лет Зайцеву было свойственно религиозное мироощущение. Проведя детство в тесном соприкосновении с природой, но в отрыве от Церкви, молодой автор начинает свой творческий путь в русле пантеизма.
Пантеистическое мирочувствие обнаруживается во многих ранних произведениях Зайцева. В рассказе «Тихие зори» (1904) герой, выйдя в сад, видит, как «зеленеет небо, деревья, песок», и чувствует, что «кто-то могучий и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопил все вокруг своей безмерною силой» . В написанном в том же году рассказе «Сон» пантеистические мотивы звучат еще отчетливее: «Повсюду вокруг себя и за собой чувствовал Песковский тогда таинственные тихокрылые дуновения, как будто все было наполнено невидимыми и бесплотными существами, будто Бог стоял везде вокруг, куда ни глянь» . Природа воспринимается автором как храм, а совершающийся в ней круговорот жизни — как непрестанное богослужение: «благовонные столбы-гимны», поднимающиеся из деревенских труб, кажутся зайцевским героям «тысячами блистающих кадильниц» , а солнце — это «золотой бог», живущий в «куполе неба».
Разумеется, пантеизм Зайцева носил скорее поэтический, нежели философский характер, не был оформлен в целостное мировоззрение. Это было всего лишь «одеяние юности», поверхностность которого позволила писателю избежать духовного соблазна: как известно, пантеизм является основой многих оккультных течений. Для Зайцева же он послужил ступенью на пути к христианству. В эмигрантском творчестве писателя природа изображается через призму православного понимания. Но красота мира не утрачивает для Зайцева своей ценности, поскольку, по верному замечанию диакона А. Кураева, » и христианству знакомо ощущение сакральности природы. Пантеистическое восприятие природы не как случайного конгломерата мертвых частиц, а как стихии, пронизанной Высшей жизнью, согревает сердце. Но эта поэзия пантеизма сохраняется в христианском восприятии природы. В православии есть живое переживание природы, ощущение литургической гармонии мироздания. Мир никак не есть зло. Он не есть и Бог — но в нем можно ощутить Божие дыхание» [111-
Автор «Голубой звезды» не остался чужд эстетике символизма, но элементы модернистской поэтики соединились в его творчестве с традициями реализма. Художественный метод Зайцева критика начала XX века определила как неореализм. Как отмечает А. М. Любомудров, «определение «новый реализм» впервые было употреблено А. Топорковым именно по отношению к произведениям Б. Зайцева» . В рассказах писателя критик «за пестрой мозаикой незначительной, но все же привлекательной жизни» видит «более значительный, более глубокий фон, безмолвно присутствующий за всеми событиями и лицами, явленными автором. Весь пафос поэзии Зайцева заключается в проникновении и чувстве этих двух реальностей» .
Находясь в эмиграции и вспоминая «молодость — Россию», Зайцев пишет две книги мемуарных очерков — «Москва» (1939) и «Далекое» (1965), подробно воссоздающих атмосферу культуры Серебряного века, в которой «властвовали смутные миазмы, духота, танго, тоска, соблазны. Раздражительность нервов и «короткое дыханье». Немезида надвигалась, а слепые ничего не знали твердо, чуяли беду, но руля не было» . Опираясь на воспоминания писателя и его письма друзьям, можно составить представление о настроениях, владевших молодым Зайцевым, и о круге его общения.
В самом начале творческого пути, в литературном кружке «Среда», Зайцев, вместе с приведшим его туда Леонидом Андреевым, «были «крайняя левая», то есть защитники символистов» . Вечера «Среды», имевшей скорее реалистический, традиционный уклон, Зайцев вспоминает с благодарностью, но отмечает, что «писателю молодому хотелось больше молодости, возбуждения и новизны» .
Воспитанный на русской классике, с детства до глубокой старости пронесший любовь к Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Достоевскому, Чехову, Зайцев в первые годы литературной деятельности зачитывается произведениями символистов, как русских, так и зарубежных. В письмах 1904-1905 годов писатель говорит о своем восхищении творчеством Эмиля Верхарна: «Страшная сила — такие поэты, как он» ; «талантище 196 пробы» .
Взгляды и настроения молодого Зайцева оказываются во многом созвучными исканиям русских символистов. В переписке с близким другом «мистическим анархистом» Георгием Чулковым, писатель неоднократно свидетельствует о собственных симпатиях к представителям символизма: «Я тут вычитал у Сологуба много интересного, и даже чувствую значительную близость к некоторым его переживаниям» . После выхода в свет третьей симфонии Андрея Белого «Возврат» (1904) Зайцев хотел написать на нее рецензию, собираясь «хвалить». В декабре 1904 года, оказавшись причастным к конфликту в журнале «Правда», писатель принимает сторону «нервных, возбудимых и утонченных Бальмонтов», изгнанных из журнала в угоду представителям консервативно-реалистического направления. По этому поводу Зайцев замечает в письме к Чулкову: «приятно быть в меньшинстве. Огромная в этом радость». И далее: «В этом вот отношении Мережковский мне ужасно близок, как бы мы ни расходились в другом» .
Очерки Зайцева из книги «Далекое», посвященные А. Блоку и А. Белому, проникнуты особенно теплым чувством. Несмотря на то что ни с одним из них у автора не сложилось по-настоящему дружеских отношении, в начале литературной деятельности Зайцева многое сближало с обоими символистами. Будучи на год младше Блока и Белого, писатель в одно время с ними вступил в литературу, как и они, испытал влияние Владимира Соловьева. Сходные настроения владели всеми тремя авторами в первые годы XX века. Для Блока и Белого этот период мистико-эсхатологических чаяний получил название «эпохи зорь». У Зайцева тоже были свои «Зори» — так назывался «журнальчик мистико-романтического свойства» , выходивший весной 1906 года, одним из редакторов которого стал писатель. По свидетельству самого Зайцева, «»Зори» сделались не только лишь журналом, но и умонастроением, и какой-то душевной направленностью» . Сотрудники журнала «даже пытались определить «зорическое» миросозерцание», «все со всем «соединяли», «примиряли», разумеется, не обходилось без Владимира Соловьева» . Блок и Белый тоже печатались в этом журнале.
Симпатизируя символистам, Зайцев легко мог примкнуть к их кругу, однако этого не произошло. Жизненный и творческий путь писателя оказался глубоко отличным от путей Блока и Белого. Мистические «откровения» символистов не заинтересовали Зайцева, напряженные духовные искания религиозно-философского Ренессанса практически его не затронули. Эстетика, но не мистика символизма привлекла внимание писателя и оказала влияние на его творчество.
Эмигрантский исследователь Н. Ульянов отмечает трудность пути Зайцева, идущего против течения: «Не легко было ему, двадцатилетнему юноше, вступавшему в литературу, устоять против соблазнов символизма, царившего и правившего в те дни в соловьевско-блоковско-ивановской редакции, который, не довольствуясь поэзией, хотел быть религией. Зайцев не пошел к жрецам, остался с поэтами» . Один из дореволюционных критиков увидел причину этого в укорененности писателя в подлинной жизни. Еще одну черту Зайцева, позволившую писателю преодолеть «соблазны символизма», верно подметил Павел Муратов: «У этого русского писателя есть очень редкая для русского писателя жажда гармонии, страсть единств» . Отсюда, по мнению Муратова, и любовь Зайцева к Италии — стране гармонии, красоты, культуры.
Много лет спустя, в эмиграции, писатель, вспоминая об эпохе «русского Ренессанса», замечает: «не нес Ренессанс этот в корнях своих здоровья — напротив, зерно болезни» . В этом наблюдении, как и в других размышлениях Зайцева о судьбе его поколения и России в целом, автор обнаруживает глубокое понимание сути явлений, их духовных причин. Для литературной среды русского Зарубежья подобное отношение к Серебряному веку было редкостью, ведь многие идеи и явления культурной жизни рубежа веков, включая неразборчивость в духовных вопросах, продолжали процветать и в эмиграции. Пожалуй, в этом вопросе позиция Зайцева была схожей с взглядами И. А. Ильина, в целом, не особенно близкого писателю по духу. В статье «Когда же возродится великая русская поэзия» философ пишет о «поэтическом тупике», в котором находились «предреволюционные декаденты». Считая, что «поэту все позволено», они «предавали поэзию насилию и поруганию. И почти все не умели различать добро и зло, и почти все готовы были поклоняться дьяволу» .
Но даже в молодости, сам являясь частью культуры Серебряного века, Зайцев чувствовал «болезненность», «надлом» эпохи и неизменно противостоял им своим душевным здоровьем, свойственным ему оптимистическим настроем, радостным и благодарным принятием жизни.
Одним из наиболее сильных влияний в первые годы его литературной деятельности стала для Зайцева философия Владимира Соловьева. Показательно, что именно Соловьев пробудил в авторе «Голубой звезды» интерес к христианству, в то время как символисты восприняли от философа, главным образом, его спорные, с церковной точки зрения, идеи.
Начало увлечения Зайцева сочинениями Соловьева относится ко времени первых шагов молодого писателя в литературе. В очерке «Соловьев нашей юности» (1953) автор вспоминает, как, будучи «студентом-мечтателем», привыкшим пренебрежительно относиться к православию, он зачитывался «Критикой отвлеченных начал» и «Чтениями о Богочеловечестве», ставшими для него «блистательным введением в христианство, на пороге которого тогдашняя жизнь, да и собственное развитие, задерживали еще» .
Особенно созвучным мирочувствию Зайцева оказался «ранний Соловьев, очень радостный, очень победоносный». Писатель отмечает, что философ «сразу почувствовался как светлый дух, с которым легко дышать. В построении своем охватывал он Вселенную, над которой сияет Бог. Мир, где мы живем, таинственно соединяется с Богом и устроен так гармонически и мудро, что внушает просто радость» .
Однако отношение зрелого Зайцева к учителю юности далеко от апологии. С присущей ему духовной трезвостью и ясностью ума писатель видит в Соловьеве «различное, как во всякой сложной, глубокой натуре». Упоминая о соловьевской «мистике женственного», о его «двусмысленном опьянении», Зайцев «на афонском языке» называет их «прелестью», «ложным прельщением», пишет, что «оставляют они впечатление почти болезненное» . И все же писатель благодарен философу — «за разрушение преград, за вовлечение в христианство — разумом, поэзией, светом» .
Влияние идей Соловьева на произведения Зайцева активно исследуется современными литературоведами. О. Г. Князева находит отголоски соловьевской философии всеединства в космизме ранних произведений Зайцева — «Священник Кронид», «Миф», «Молодые», «Полковник Розов». В романе «Дальний край» «картина мира, представленная нам писателем, сродни соловьевской, где все находится в единой взаимосвязи и взаимообусловленности» .
Пробуждение в молодом Зайцеве интереса к религии, вызванное увлечением Соловьевым, стало первым шагом на пути писателя в Церковь. Его переход от пантеизма к православию совершался постепенно, без резких переломов. Как отмечает А. М. Любомудров, «плавность внутреннего духовного развития — характерная черта Бориса Зайцева» .
В письме В. И. Стражеву от 21 июля (3 августа) 1906 года Зайцев признается: «Жалею только, что не понимаю христианства. Я думаю, оно заслуживает и лучшего отношения. Знаете ли Вы, что христианство все же совершеннейшее миро — объяснение?» (курсив Зайцева. — М. В.) .
Но уже в начале 1910-х годов в творчестве писателя появляются свидетельства того, что он неуклонно движется в сторону христианства. Евангельский настрой, сменивший пантеистические настроения ранних рассказов Зайцева, особенно значим в произведениях «Изгнание» , «Дальний край» (1912) — «Грех» (1913), «Люди Божии» (1916-1919). Надо заметить, что и душевный склад писателя, и его мировосприятие, и особенности стиля являли собой благодатную почву для укоренения христианства. «От собратьев по Серебряному веку» Зайцева отличает «особая умиротворенность и смирение. Смирение, проявляющееся как принятие, оправдание жизни на ранних этапах творчества, позже, в христианском периоде (обнимающем полстолетия эмигрантской жизни) выступает как всеохватное мировоззрение» .
В 1913 году, в письме к тому же В. И. Стражеву, Зайцев высказывает христианскую по духу мысль: «нет несноснее чувства — раздражения и озлобленности. Тогда же, когда человек признается, что и на нем есть ответственность, доля грехов и вины, — ему становится легче. Не думай, что это пустая фраза, — это результат личного опыта и глубокого убеждения» . Именно эта черта — способность признать собственную ответственность за зло, существующее в мире, — определила отношение писателя к начавшимся вскоре трагедиям войн и революций.
Начало Первой мировой войны стало своего рода рубежом в духовном становлении Зайцева. Характерно восприятие писателем этого события, как и других, последовавших за ним, не столько в военно-политическом, сколько в духовном плане: «это — борьба с антихристом, во всяком случае, — с началом мирового зла» . Осмысление событий мировой истории с точки зрения вечности, стремление вскрыть их духовные причины — основа зайцевского историзма, нашедшего отражение во многих его произведениях. Размышляя над истоками Первой мировой, писатель признается: «все без исключения (курсив Зайцева. — М. В.) ответственны за эту войну. Я тоже ответственен. Мне — это тоже напоминание — о неправедной жизни» . Такая позиция, не имеющая популярности в кругу интеллигенции, свидетельствует о продвижении Зайцева на пути в Церковь.
Новые беды, обрушившиеся на Россию, — революция, голод, террор, а также личная трагедия лишь укрепляют в писателе чувства смирения и покаяния. Крушение всей прежней жизни и пережитые страдания не смогли озлобить Зайцева, поколебать его веру в Промысел Божий.
В 1918-1922 годах писатель создает цикл лирических эссе: «Уединение», «Улица св. Николая», «Белый свет», «Душа», в которых раскрывает свое видение событий. Если сравнить зайцевские эссе с «Окаянными днями» Бунина или с «Черными тетрадями» Гиппиус — контраст будет поразительным. В произведениях Зайцева нет озлобления и ненависти. Однако он ни в коем случае не оправдывает убийц и преступников, захвативших власть в стране. Нельзя не согласиться с А. М. Любомудровым: «кротость» писателя — «не мягкая и аморфная : за ней стоит твердость и строгость — в отстаивании Истины, спокойная решимость на всякую скорбь и даже смерть» .
В июне 1922 года Зайцев навсегда покинул родину. Как и для тысяч других изгнанников, разлука с Россией была для него тяжким крестом, «драмой, отрывом». Но, по мнению писателя, «убиение живой души, насилие над ней есть еще нечто бесконечно худшее» . Оказавшись в эмиграции, Зайцев посвятил все свое дальнейшее творчество открытию «России Святой Руси», находя ее в русских святых и монастырях, писателях и обычных людях. Обретя надежную опору в православии, автор обнаруживает в эмигрантских произведениях тенденцию к воцерковлению литературы, являя собой высокий пример «русского художника» и «православного христианина».
Таким образом, эволюция мировоззрения Б. К. Зайцева характеризуется следующими особенностями: «плавность» духовного развития писателя, его увлечение эстетической, а не мистической, стороной пантеизма и символизма, пробуждение интереса к христианству под влиянием сочинений В. Соловьева, постепенное укрепление в православии в годы Первой мировой войны и революции.