Литература и Крым
Р. М. Горюнова
Прозопоэзия Ильи Сельвинского
Каковы отношения поэзии и прозы? Кажется, ответ на этот вопрос раз и навсегда дан Пушкиным:
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза…
Отношения антагонистические, антонимичные.
Но почему великие поэты создавали прекрасную прозу, а многие прозаики начинали со стихов? Почему у прозаиков их поэзия оставалась, как правило, в отрочестве или юности, тогда как поэты чаще всего пробовали себя в прозе в пору творческой зрелости? И чем проза поэта отличается от прозы прозаика? Почему нет такого понятия, как поэзия прозаика?
Вопрос интересный, но не удостоенный внимания высокой науки, а на материале творчества Ильи Сельвинского практически не исследованный, хотя сам Сельвинский усматривал здесь проблему и постоянно над ней размышлял. Спектр его умозаключений весьма широк: от традиционного понимания прозы как врага поэзии и уверенности, что стихами можно выразить все, что стихи способны вытеснить прозу, до идеи необходимости “поднять поэзию до авторитета прозы”. Можно собрать воедино все высказывания Сельвинского на этот счет и проследить ход, развитие, изменение его мыслей. Но существеннее другое – воплощение этих представлений в творчестве.
У Сельвинского на протяжении всей творческой жизни стихи сосуществовали с прозой (повесть 20-х годов “Записки поэта”, “Челюскиниана” и “Арктика” в 1930-1950-е годы, роман “О, юность моя!”, завершающий путь писателя). Даже в статье “Шота Руставели” (1937) автор анализирует поэму “Вепхис тка – осани”, подходит к финалу и… вдруг признается, что “для выражения своего чувства от красок и звуков Руставели у него, как у поэта, “не хватает уже запаса прозаических слов”, и он “вынужден перейти на стихи”. И действительно, очень сильное стихотворение Сельвинского превращает литературно-критический разбор в гимн, в заклинание, в молитву.
Дай же мне, о Руставели, этот гул и этот пыл,
Чтоб и я среди ущелий не свалился, не застыл;
Чтоб и я, твой давний правнук, до своих последних сил Стих,
Как тигровую шкуру,
На доспехах Проносил.
В первой строчке цитаты метафорически представлены эпос и лирика как родовые понятия (“этот гул и этот пыл”), отличающиеся от прозы и поэзии – форм авторского письма. Но лирика и эпос, поэзия и проза, находясь в разных дискурсах, постоянно пересекаются. Эпопея, поэма – изначально поэтические, стихотворные жанры – в литературе Нового и Новейшего времени становятся прозаическими (“Мертвые души” Н. В. Гоголя, “Взвихренная Русь” А. М. Ремизова, “Солнце мертвых” И. С. Шмелева), а прозаические жанры – роман, повесть, рассказ – обретают поэтическую форму (роман в стихах “Евгений Онегин” А. С. Пушкина, “Пушторг” Сельвинского).
Но есть в науке о литературе и такое понятие, как прозопоэзия. Оно не введено в широкий научный оборот, не вошло еще в словари и справочники, но в “Литературной энциклопедии терминов и понятий” (М., 2003) зарегистрировано и характеризуется как соединение в художественном целом поэзии и прозы, их взаимопроникновение. Свою родословную прозопоэзия ведет с античности, от менипповой сатиры. В русской литературе 20 века автор энциклопедической статьи С. А. Коваленко усматривает прозопоэзию в поэтических драмах А. Блока, мифопоэтическом эпосе В. Хлебникова, в “Поэме без героя” и трагедии “Энума Элиш” А. Ахматовой. О Сельвинском ни слова. Между тем его творчество дает более выразительный, обширный, разнообразный материал для изучения этого художественного феномена.
В границах данной научной статьи обратимся к наиболее яркому и показательному в этом плане произведению – к “Арктике”. В ней отразилось грандиозное событие в жизни поэта – в 1933 году он находился на “Челюскине” в арктической экспедиции академика О. Ю. Шмидта и прошел на собаках по льдам Ледовитого Океана от острова Джинретлен до мыса Сердце-Камень и далее по тундре до бухты Провидения. Сельвинский был настолько поражен открывшимся ему миром и выпавшими на долю челюскинцев трудностями, “мысли его были настолько грандиозны, настолько захватывали дух, что изложить их можно было только стихами” .
Уже во время похода Сельвинский начал писать поэтическую эпопею “Челюскиниана”, фрагменты которой публиковали “Литературная газета”, “Новый мир”, “Октябрь” в 1936-1938 годах. Полностью “Челюскиниана” опубликована не была.
В середине 50-х годов Сельвинский возвращается к теме “Челюскина” и пишет “Арктику”. Связь между произведениями устанавливается датой – 1934-1956. Но если “Челюскиниана” для Сельвинского однозначно эпопея, что закреплено и названием, то “Арктику” автор называет романом в стихах или поэмой. О. Резник относит произведение к жанру романа-эпопеи. Этот вопрос помогает разрешить сам Сельвинский, который в “Арктике” свои авторские чувства передал героине по имени Олисава: “она будет писать. Поэму или Даже (выделено мною. – Авт.) эпопею” . В отличие от литературоведов, склонных отождествлять эти жанровые формы, Сельвинский провел между ними границу словом “даже”. И пояснил: “Впрочем, надо знать свои возможности: она – лирик. Только всего. Эпопею Олисаве не поднять” .
Сельвинский же, поднявший эпопею (“Улялаевщина” – 1923), во вступлении к “Арктике” определяет ее жанр – поэма. Тут же объясняет читателю необычность построения произведения, используя музыкальные термины. Почему музыкальные?
Об интеграции в стиле Сельвинского живописи, музыки и слова уже много сказано. К тому же в арктической экспедиции поэт обрел особое состояние души. Он вспоминал: “Шагая по Арктике с чукчами, я напевал про себя адажио или pas de six и, как несбыточную мечту, представлял себе Большой театр, гибкие ритмы Чайковского, танец Улановой, онегинские строфы Пушкина” . В “Арктике” скажет, что старался “ямбически шагать меж ям и рытвин” . Вероятно, это настроение было столь сильным, что и 20 лет спустя, ожило, определив архитектонику произведения – ее “трехладный, трехголосый фон”.
“Здесь некое подобие симфоний:
Во-первых, ямбы – струнная семья;
Затем
Пойдет
Мой тактовый стих,
Что будет звучать
Как медная группа;
И, наконец, проза, которая, при очень простых, ясных и чистых своих звучаниях, подобна деревянному цеху оркестра: говорит трезво, но не грубо” .
Этот фрагмент и содержательно, и графически демонстрирует найденный автором ключ к теме покорения “арктической державы “.
Повествование окольцовано стихотворными прологом и эпилогом и разделено на 3 части. Почти 2/3 глав (18 из 31-й) написаны стихами, 6 – прозой, 7 – содержат и стихи, и прозу, и элементы драмы.
Разбивка глав на стихи и прозу мотивируется автором характерностью действующих лиц. По Сельвинскому, основным признаком эпоса является характер: “Лепка характера – главная задача эпического поэта” .
В данном случае для характеросложения Сельвинский использует не только возможности эпики и прозы, но и лирики и стихотворной формы речи. Возможности лирики для создания характера, как известно, незначительны, а вот соединение, сочетание и противостояние поэзии и прозы позволяет выявить и оттенить нечто важное в характерах героев. А герои “Арктики” – ” люди всяких знаний, различных лет, ремесел и анкет, культур и талантов, званий и призваний”.
Анализ системы характеров начнем с автора. Он выступает в произведении как очевидец и участник событий. Привязанность сюжета к реальным событиям закреплена в форме дневника, строгой датировке и точной фиксации места действия – явные элементы прозы (особенно показательны в этом плане 1 глава 1 части). Но стремление к поэтизации действительности побудило автора заменить реальное, легендарное, но прозаическое название ледокола “Челюскин” на экзотическое, как бы заимствованное из приключенческих книг – “Остров Грумант”.
С начала и до конца повествования слышим “лирический тембр” голоса автора.
Вот почему писать в одной системе об этих персонажах не хочу.
Начало:
Есть в корабле очертания птицы…
Как я люблю корабли! .
Конец:
Но что ж еще сказать вам на прощанье?
Что вот мой дым, и ундервуд, и клей,
Что грустно мне оставить на причале
Три яруса поэмищи моей.
Но традиционная для поэмы “я-форма”, обеспечивающая лиризм, оказывается недостаточной эпическому таланту Сельвинского. Он охотно использует форму лирических отступлений от эпического сюжета для того, чтобы ввести в повествование автобиографические факты. Более того, включает в систему образов поэта С., не скрывая его идентичности автору. Раздает черты своей личности героям: Королеву – свое увлечение зоографией, любовь к тигру, знание философии и даже свою идею личного бессмертия; командору, профессору Басаргину – свою эрудицию, Олисаве – свой талант поэта. Она пишет поэму об Амундсене. Прием “поэма в поэме” удваивает силу лиризма произведения. Таким образом, “Арктика” пронизана авторским поэтическим восприятием мира, который побеждает прозу жизни.
Мотив “проза-поэзия” – один из важнейших в произведении. В 1 главе обращает на себя внимание сцена ожидания участниками экспедиции первой встречи со льдом. К радостному предчувствию нового, необычного примешивается тревога: “А вдруг это проза?” Но когда открываются льды, захлестывает волна восторга: “Нет, нет, волшебство” .
Или описание вынырнувшего из воды кита:
А кит метался делово и пылко!
И вдруг открылась грубого грубей
Свирепая китовая ухмылка
С затерянным глазенком на губе.
Пред новизной всего святого в мире,
Готового планету повернуть,
Он вынырнул с улыбищею – шире
Всей нашей памяти. И в этом суть!
Я увидал не просто облик зверий,
А лирику, приплывшую сквозь даль…
Поэтическим мировосприятием Сельвинский наделяет почти всех героев. Командор Басаргин чувствует “поэзию льдов”, он лирик по натуре своей. Королев обладает “поэтическим мышлением”, кочегар Костя с детства любил географию, для него “глобус звучал, как музыка”. Морячок Петро читает любимого поэта Сашкужарова и сам пописывает стишки. Есть ли здесь элемент идеализации героев? Безусловно, есть. Но Арктика, по Сельвинскому, “заповедник героев”, “каждый из них достоин оды”. Это люди особого склада души, потому что они соприкоснулись с океаном. “Человек живет не только тем, что можно залучить в руки и запереть в ящик. Нас тянет к океану с неутолимой жадностью. Мы тоскуем о нем, мы рвемся к нему. Но ведь не только же для того, чтобы склеить шкатулку из цветных ракушек! Мы растворяемся глазами в океанской синеве, мы вдыхаем возбуждающие запахи водорослей, мы слышим звон голубой волны на золотистом побережье. И когда мы расстаемся с океаном, разве не живет он с нами дальше, разве не уносим мы его кругозор в своих зрачках, разве его краски и шорохи не входят с этих пор в наше ощущение мира?” .
Океан – символ возвышения человека, глубины его чувств, широты его кругозора, его надбытового, непрозаического сознания.
Функция прозы в произведении – прежде всего в передаче разных эмоциональных уровней персонажей.
Основной конфликт связан с исконно лирической темой любви. Здесь сталкиваются комиссар Королев, отвечающий за идейный и моральный уровень участников экспедиции, и студент Кохановский. Болеслав Кохановский (говорящие имя и фамилия) сначала влюблен в Олесю, но потом увлекся американкой Жанной Руссель, самолет которой разбился, и Жанну подобрал советский корабль. Этот авантюрный элемент в сюжете, явно вымышленный, не уместный в повествовании о героическом походе “Челюскина”, оправдан тем, что позволил Сельвинскому усилить любовную интригу и смело поставить запрещенную в то время проблему. Может ли советский человек полюбить иностранку? Тогда партийная идеология давала однозначный ответ: “Нет!” А променять русоволосую русскую девушку на чужестранку с вызывающе алым, накрашенным ртом? Это равно измене! Так рассуждает Королев, а бывший беспризорник Кохановский не умеет жить по указке, он “беспартиен и влюблен”. Сельвинский заставляет Кохановского вступить в конфликт с комиссаром, бросить вызов обществу, которое в свою очередь подвергло его остракизму. Болеслав вроде бы одумался, даже публично раскаялся, но в финале отказался от этого мира вообще. Он не покидает тонущий корабль, остается в океане.
И вдруг, когда, казалось, пароход
Сейчас нырнет под ледолом и доски,
На юте, там,
Где вырублен проход,
Туманно возникает Кохановский.
– Болесь!
– Прыгай сюда!
– На след!
– Лестница где?
– Скорее!
– Вот глупый…
– Ребята, подожди, подложь тулупы! –
Но неподвижен его силуэт.
Уйдя в воротник, поднявши плечи,
Руки засунувши в рукава,
Улыбкой тихой и сумасшедшей
Он отвечал на эти слова.
Он был от всего уже отрешен.
Быть может, он думал, что мы – его сон?
И все приумолкли. Его решенье
Ясно из самой позы его.
В этой секунде кораблекрушения
Сделать нельзя уже ничего.
Он это знает. Дыхание ровно.
Он ждет. И льдины чего-то ждут.
Стоит человек ни в чем не виновный.
А жить человеку – пять минут.
Не случайно в тексте тема Кохановского представлена исключительно стихами, а тема Королева – прозой. Это форма проявления авторской позиции. Когда Кохановский и Королев вступают в полемику, проза и стихи предстают в виде драматургического диалога (гл. 10 ч. 1; гл. 5, ч. 2).
Но Королев у Сельвинского – не банальный образ рабочего – коммуниста при беспартийном интеллигенте. (Обратим внимание хотя бы на портретные детали: лысина и ярко-черная борода). Автор “Арктики” дает такую типологию людей: “Есть люди книги и люди природы” . Королев поразительным образом сочетал в себе сильные черты обоих типов. Это человек читающий и мыслящий, знающий жизнь, путешественник, ученый-зоограф. Его “деловитость пронизывается лиризмом”. Простые идеологические формулы разбиваются о “загадочную природу наших чувств”. Он, “инженер человеческих душ”, в отчаянии: “насколько легче заниматься зверем, чем человеком” . Королев мучается, ему тяжело дается история с Кохановским. Сначала он действует как предписано, но потом “комиссар впервые попытался подойти к внутреннему миру студента не с деловой стороны, а с лирической” . Внутри Королева сталкиваются проза и поэзия. Кохановский заставил комиссара думать о любви. И он думает, но сам в любви проигрывает. Боится 50-летний комиссар любви 20-летней девушки. Встреча с новым, не принятым в обществе, с истиной воплощается у Сельвинского в метафорическом образе встречи с тигром. Своего тигра Королев испугался. Вот почему его партия в тексте выдержана в прозе.
Но какие устанавливаются отношения между прозой и поэзией в прозопоэзии? Ведь и проза, и поэзия, сосуществуя, должны приобретать новые качества, испытывать взаимодополнение, взаимовлияние.
Сельвинский любил высказывание Сомерсета Моэма о том, что “поэзия, величайшее и благороднейшее из искусств, сообщает собственную жизнь своему скромному партнеру” . Речь шла о пьесах, но то же происходит с прозой. Она заимствует у поэзии ритмику, ассонансы, аллитерации, тропы, цветопись.
“Он шел во льды, как идут в Глав лед” ;
“вся каюта зажглась синевою” ;
“и тут девушку обдало таким жаром, что смуглота ее стала заревом” ;
“И еще говорил, что вся она светится, как счастье, что при ее поморском говорке не надо и песен, что когда видишь ее русые косы, обернутые вокруг головы, всю ее стать, ее повадку, то кажется, будто слышишь птах, полевое зверье, шелест березки” .
А что получает от прозы поэзия? Прозаизацию стиха? Да. Этому способствует введение технических терминов, специальной лексики, разных пластов обыденного и нелитературного языка.
“Но снова льдины из пробоин Прут” ;
“Как передать Серятину пурги” .
Это стихи, но не поэзия. В книге “Я буду говорить о стихах” есть рассуждение Сельвинского о феномене скрипки Страдивари. Он в поющем дереве. “Поэзия прежде всего потому, что соткана из поющих слов” .
Сравним:
Суди мою Олесю без уступок,
Но взвесь и человека сквозь поступок.
И, наконец, как ведьма нелюдима,
Утратив и пристанище и цель,
Сосульками заплаканная льдина
Пришла и принесла с собой метель.
Опять туман. Недвижный. Мы не смеем
Ни крикнуть, ни смеяться. Все во сне.
И вся окрестность кажется музеем
Античных статуй, спящих в тишине.
Там – стихи, а здесь – поэзия. Поэзия превалирует.
Критика 30-х годов не приняла “Челюскиниану”, 50-х годов – “Арктику”. Но Сельвинский писал не для критиков, а для читателя. Своего читателя. Читателя-артиста. А “вдохновенный прозаик в его глазах – поэтический том” . “Арктика” представляет собой, на наш взгляд, художественное целое, органичное явление прозопоэзии.