Теория мотивов и ее вариации
Термин Мотив впервые появился в ХVIII веке как термин музыкальный, однако быстро прижился в литературоведческом лексиконе, и теоретики немецкого романтизма (начало ХIХ века) уже активно им пользовались. Однако подлинно научное значение он приобрел после фундаментальных исследований выдающегося русского филолога А. Н. Веселовского (1838 – 1906). Обладая широчайшей эрудицией и великолепно владея новейшими для того времени методологиями анализа, Веселовский создал стройное учение о зарождении и взаимопроникновениях разных элементов художественного сознания в любых – даже очень несхожих культурах. Веселовский предлагал по мере необходимости абстрагироваться от конкретных форм словесного творчества, сосредоточившись на фундаментальных моментах сходства (скажем, почему все культуры имеют сказки или лирические песни, и т. д.).
Применив этот метод к исследованию мировых сюжетов, Веселовский предложил вычленять Мотивы – простейшие, далее не членимые повествовательные единицы (например, представление солнца и луны мужем и женой, ставшее основой для огромного числа мировых сюжетов), и Сюжеты – темы, “в которых снуются разные положения-мотивы” .
Другими словами, сюжет – это причудливая комбинация мотивов, когда те же самые структурные элементы оказываются в разных позициях и разных связях (отсюда и глагол “снуются” – как челноки в ткацкой машине). Бесконечное разнообразие сюжетов ученый предлагал свести к относительно ограниченному числу комбинаций мотивов. “Простейший род мотива, – писал А. Н. Веселовский, – может быть выражен a + b: злая старуха не любит красавицу и задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет” .
Теория мотивов оказала огромное влияние на все европейское литературоведение. Русская наука восприняла ее непосредственно – в связи с авторитетом имени Веселовского; западноевропейская – более сложно, через последующие литературные школы, опирающиеся на идеи Веселовского. Прежде всего это уже упоминавшаяся нами формальная школа, развившая и в чем-то даже абсолютизировавшая теорию Веселовского. Кроме того, огромное влияние на западноевропейское литературоведение оказали идеи русского фольклориста В. Я. Проппа (1895-1970), воспринявшего и творчески переосмыслившего традицию теории мотивов. На этом построены знаменитые исследования Проппа: “Морфология сказки”, и “Исторические корни волшебной сказки”, оказавшие большое влияние на мировую науку.
Сегодня в мире существует огромная литература, посвященная теории мотива. Здесь много своих нюансов и тонкостей. Например, дискуссионным является вопрос о “неразложимости” мотива. В. Я. Пропп считал этот тезис А. Н. Веселовского неточным, ведь любой мотив можно “разбить” (скажем, пример Веселовского со злой старухой и красавицей не является неразложимым – старуха может быть мачехой, а может злой королевой; красавица может быть падчерицей, а может соперницей – и т. д.). Поэтому Пропп предпочитал термин Функция как более точный, во всяком случае, для древних сюжетов: запрет, нарушение, дарение и т. д. Однако, как позднее показал К. Леви-Стросс, и функция тоже не является абсолютно неразложимой. Очевидно, надо иметь в виду, что мотив как таковой не вычленяется в “чистом виде”, он всегда облекается конкретным содержанием, а “чистый” мотив – такая же теоретическая абстракция, как, например, “человек вообще”. Мы никогда не опишем “человека вообще” (ведь он всегда имеет определенный пол, возраст, национальность и т. д.), но это не означает, что человека не существует.
Вообще абсолютизация абстрактных схем, чем порой грешили теоретики формализма, – вещь коварная. В свое время замечательный филолог В. М. Жирмунский остроумно заметил, что с точки зрения “чистых схем” сюжет “Евгения Онегина” аналогичен сюжету басни о журавле и цапле: “А любит Б, Б не любит А: когда же Б полюбил А, то А уже не любит Б” . В то же время, замечает исследователь, “для художественного впечатления “Евгения Онегина” это сродство с басней является весьма второстепенным” . В связи с этим нельзя пренебрегать “тематическим наполнением сюжетной схемы” .
В то же время умелое использование методики анализа мотивов позволяет филологу увидеть неочевидные переклички самых разнородных сюжетов. Что, например, объединяет пушкинские “Сказку о золотом петушке”, драматическую сценку “Каменный гость”, поэму “Медный всадник” и стихотворение “Памятник”? Кажется, между этими произведениями нет ничего общего, их сюжеты совершенно различны. Однако задавший такой вопрос Р. О. Якобсон увидел неожиданную общность мотива: герой живет, пока не “оживает” статуя, но ожившая статуя влечет за собой смерть героя. Этот мотив преследует Пушкина постоянно, из произведения в произведение. Но что скрывается за этим? Поставив вопросы таким образом, Якобсон создал одно из самых блестящих исследований поэтики Пушкина. Именно эта способность отвлечься от конкретики, увидеть общее в разном, неожиданно сформулировать проблему является сильной стороной данной методики.
Включение понятие мотива в теорию сюжета совершило подлинный переворот в фольклористике. Оказалось, что разные сказки и мифы часто имеют однотипные структуры.
Разработка теории мотива позволила сделать более строгим и точным анализ отношений различных элементов в структуре сюжета, сама методология сюжетного анализа обрела научную четкость и доказательность.
Неоценима роль анализа мотивов при исследовании различного рода литературных влияний, традиций. В качестве примера можно привести исследование Вяч. Вс. Иванова “Темы и мотивы Востока в поэзии Запада”, где автор показывает не только существование “восточных” мотивов в западноевропейской поэзии, но и их трансформацию в другой (европейской) культуре.
Конечно, ясное понимание значения и возможностей анализа системы мотивов приходит со временем. Может быть, не стоит сейчас сразу пытаться заглянуть “и туда, и сюда”, чтобы полнее представить себе потенциал этой методологии. Пока важно понять, что анализировать сюжет можно с разных позиций и что эти методики не отменяют, а дополняют друг друга.
Веселовский А. М. Историческая поэтика. М., 1989. С. 305.
Там же. С. 301.
А. Греймас, К. Леви-Стросс, Т. Себеок, П. Маранда, Р. Барт, Цв. Тодоров – вот только некоторые из блестящей плеяды мировых филологов и культурологов, открыто признававших влияние идей В. Я. Проппа на свое научное мировоззрение. Подробнее об этом см., напр.: Леви-Стросс К. Структура и форма: размышления об одной работе Владимира Проппа // Семиотика. М., 1983., С. 400-428; Бремон К. Структурное изучение повествовательных текстов после В. Я. Проппа // Там же. С. 429-435.
Леви-Стросс К. Указ. соч. С. 416-422.
Жирмунский В. М. К вопросу о формальном методе // Жирмунский В. М. Указ. соч. С. 104.
Там же.
Там же.
Якобсон Р. О. Статуя в поэтической мифологии Пушкина // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 147-180.
Исследования в этой области проливают свет не только на происхождение фольклорных жанров, но и позволяют глубже интерпретировать литературные тексты. Прекрасный пример этому – популярность работ О. М. Фрейденберг в среде филологов. См.: Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936. Именно анализ мотивов позволил другому выдающемуся филологу – Б. М. Гаспарову – очень глубоко и нестандартно прокомментировать многие “темные места” “Слова о полку Игореве”. См.: Гаспаров Б. М. Поэтика “Слова о полку Игореве”, М., 2000.
Чтобы почувствовать это, достаточно прочитать, например, “Теорию литературы” Б. В. Томашевского. Томашевский одним из первых попытался описать механизмы взаимодействия мотивов в структуре сюжета. См.: Томашевский Б. В. Указ. соч. С. 179-206.
См.: Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3. М., 2004. С. 174-209.