А. А. Вознесенский
В начале “оттепели” наиболее популярны были стихи Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского. Они и стали лидерами той поэтической группы, которую станут называть “шестидесятниками”. Именно поэты-“шестидесятники” развили самую бурную творческую активность, именно ради того чтоб услышать их стихи, ломились толпы в концертные залы и на стадионы. Это они, “шестидесятники”, вновь привили любовь к стихам миллионам людей, открыли им дверь в огромную библиотеку шедевров отечественной и мировой поэзии. Но тогда, в начале “оттепели”, люди хотели слушать их стихи, далеко не всегда совершенные, часто еще ученические, корявые. Значит, эти поэты говорили что-то такое, в чем остро нуждались их современники. И говорили так, что сказанное ложилось на сердце слушателям и читателям.
Поэты-“шестидесятники” наиболее остро восприняли “оттепель” и выразили ее. Наученные видеть в поэзии прежде всего акт гражданского поведения, они мучительно переживали открывшуюся правду о том, что получило обтекаемое название “преступление культа личности”, и бескомпромиссно отвергли притязания сил вчерашнего дня на сохранение своей власти. Свой публицистический пафoc они нередко выражали в откровенно риторической форме, порой прибегая к прозрачным аллегориям.
У “шестидесятников” “оттепель” встретила полное приятие, надежды на скорое освобождение от пороков, ибо они мыслились лишь как “искажение”, как деформация прекрасной идеи. С этим настроением времени совпадало настроение возраста, в котором пребывали сами поэты, – юношеский восторг, чувство свежести, пора возвышенных надежд, романтическая вера в светлое будущее. Эмоциональный подъем был искренним и сильным. Об этом свидетельствуют не столько прямые декларации, сколько та поэтика, в которой подсознательно выражалось радостное настроение, веселая игра мускулов, жажда свежести, новизны. Это состояние выражало себя прежде всего через поэтику тропов.
В этом отношении особенно характерны метафоры раннего Андрея Вознесенского. В их ассоциативное поле втянуты новейшие представления и понятия, рожденные веком научно-технической революции и модерна: ракеты, аэропорты, Ту-104, антимиры, пластмассы, изотопы, битники, рок-н-ролл и т. д. Но менее всего здесь следует видеть прямое преломление внешней реальности. Тем более, что с приметами НТР соседствуют у Вознесенского образы и русской старины, и великих художественных свершений, и отзвуки глобальных событий. “Метафору я пониманию не как медаль за художественность, а как мини-мир поэта. В метафоре каждого крупного художника – зерно, гены его поэзии”, – утверждает Вознесенский. И когда он пишет: “Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот – аэропорт!”, то в этом неожиданном уподоблении очень несоизмеримых понятий, в их увязывании еще и звуковыми перевертышами выражает себя, прежде всего самоощущение лирического героя – жадность до нового, жажда открытия иных, неведомых доселе горизонтов, поиск новых символов веры. Своими метафорами Вознесенский переводит существование души человека в координаты отечественной и мировой культуры, в круговорот современной мысли, овладевающей космосом и микромиром элементарных частиц, в масштабы всего земного шара. И вместе с тем этот грандиозный мир воспринимается героем Вознесенского без пиетета, а скорее фамильярно, по-свойски, озву – чиваясь порой низовым жаргоном (“Он дал кругаля через Яву с Суматрой!” – это о художнике Гогене сказано в “Параболической балладе”). И когда поэт лихо уподобил земной шар арбузу: “И так же весело и свойски, как те арбузы у ворот – Земля мотается в авоське меридианов и широт!” (“Торгуют арбузами”, – то подобное панибратство было знаком молодого задора, уверенности в своих силах.
За всем этим ощущалось новое мироотношение. Но оно потребовало возвращения уважения к культуре стиха, активизации смыслового потенциала стиховой формы.
Точку опоры в своем противоборстве с “силами ночи” “шестидесятники” искали в тех же утопических представлениях, которые традиционно связывались с понятиями “революция”, “Октябрь”, “коммунизм”. Для них эти понятия уже стали мифологемами, они потеряли живую плоть, их замещали знаки – буденовка, красное знамя, строка революционной песни, которые становились в их стихах эмблемами нравственной чистоты, самоотверженности, свободы и справедливости.
Но главное – эмоциональный пафос гражданской лирики “шестидесятников” стал совсем иным. Прежде всего это проявилось в той живой непосредственности, эмоциональной отзывчивости, с которой они резонируют на судьбы отдельных людей, на жизнь всей страны, на беды целого мира. Накал сопереживания таков, что лирический герой порой сливается с объектом своего сострадания, перевоплощается в него. Например, программное стихотворение Вознесенского “Гойя” (1957) все целиком построено как цепь таких перевоплощений, в которой Центральное место занял пластический образ: “Я – горло повешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой…” Широко раздвинув горизонты гражданского переживания и придав ему глубоко личный характер, поэты-“шестидесятники” стремились преобразить традиционный социальный пафос советской гражданской лирики в пафос гуманистический, общечеловеческий.