Ю. П. Кузнецов
Юрием Кузнецовым была предпринята радикальная попытка переосмысления мифа «тихой лирики». Кузнецов последовательно и в высшей степени сознательно обнажает мифологические черты своего художественного мира (активно используя образы, почерпнутые из «Поэтических представлений славян о природе» А. Н. Афанасьева и скандинавских преданий) и полностью изгоняет элегическую сентиментальность. В итоге созданный Кузнецовым мир приобретает резко трагические и в то же время языческие, как бы донравственные, докультурные черты. Он одновременно воспевает и «сказку русского духа», и «хаос русского духа». Милый сердцу поэта «кондовый сон России», вековой душевный покой, по его мнению, искони прекрасен и гармоничен, потому что освобожден от придуманных нравственных установлений, от «ига добра и любви» («Тайна добра и любви»). Не случайно даже символический абстрактный образ поиска древнего истока, поиска, прорезывающегося через позднейшие наслоения истории и культуры, — даже он несет смерть живому, даже он беспощаден и жесток: «Из земли в час вечерний, тревожный Вырос рыбий горбатый плавник, Только нету здесь моря! Как можно! Вот опять в двух шагах он возник. Вот исчез, снова вышел со свистом. — Ищет моря, — сказал мне старик. Вот засохли на дереве листья — Это корни подрезал плавник».
Лирический герой Кузнецова мечется между двумя крайностями. С одной стороны, он мечтает вернуться к этому изначальному языческому — сверхчеловеческому! — покою, возвышаю
Щемуся над заблуждениями человечества. Тогда в его лирике появляются стихи, наполненные презрением к «поезду» человеческого быта, к «обыкновенному» человеку, который «не дорос» до простора: «ему внезапно вид явился настолько ясный и большой, что потрясенный он сломился несоразмерною душой». С другой стороны, лирического героя Кузнецова не покидает чувство пустоты, тоска по пониманию и теплу. Это предельно обостренное чувство богооставленности, экзистенциального одиночества. «Не раз, не раз о помощи взывая, огромную услышу пустоту…», «Все, что падает и кружится, великий ноль зажал в кудак…», «Меня убили все наполовину, а мне осталось добивать себя…», «Мир остался без крова и хлеба. Где вы, братья и сестры мои?» — такие безысходные формулы проходят через его лирику, зримо свидетельствуя об условности и абстрактности предлагаемых «сверхчеловеческих», «языческих» решений. Поэзия Кузнецова стала эпилогом «тихой лирики», доказав с несомненным талантом невозможность построения нового религиозного сознания на основе «крови и почвы» — тех категорий, которые выступают из мира «тихой моей родины», лишенного элегической дымки.