Ставшая дебютом Байрона-драматурга философская трагедия “Манфред”, пожалуй, наиболее глубокое и значимое из произведений поэта в диалогическом жанре, не без оснований считается апофеозом байроновского пессимизма. Болезненно переживаемый писателем разлад с британским обществом, в конечном счете побудивший его к добровольному изгнанию, неотвратимо углублявшийся кризис в личных отношениях, в котором он сам порою склонен был усматривать нечто фатально предопределенное, – все это наложило неизгладимый отпечаток “мировой скорби” на драматическую поэму, в которой наиболее зоркие из современников – не исключая и самого великого немца – усмотрели романтический аналог гетевского “Фауста”.
Никогда еще непредсказуемый автор “Чайльд Гарольда”, “Гяура” и “Еврейских мелодий” не был столь мрачно-величествен, так “космичен” в своем презрении к обывательскому уделу большинства, и в то же время так беспощаден к немногим избранным, чья неукротимость духа и вечное искательство обрекали их на пожизненное одиночество; никогда еще его образы так не походили своей отчужденной масштабностью на заоблачные выси и недоступные хребты Бернских Альп, на фоне которых создавался “Манфред” и на фоне которых разворачивается его действие. Точнее, финал необычайно широко набросанного конфликта, ибо в драматической поэме, охватывающей, по существу, последние сутки существования главного героя, важнее, чем где-либо еще у Байрона, роль предыстории и подтекста. Для автора – а, следовательно, и для его аудитории – монументальная фигура Манфреда, его томление духа и несгибаемое богоборчество, его отчаянная гордыня и столь же неисцелимая душевная боль явились логическим итогом целой галереи судеб романтических бунтарей, вызванных к жизни пылкой фантазией поэта.
Поэма открывается, как и гетевский “Фауст”, подведением предварительных – и неутешительных – итогов долгой и бурно прожитой жизни, только не перед лицом надвигающейся кончины, а перед лицом беспросветно унылого, не освященного высокой целью и бесконечно одинокого существования. “Науки, философию, все тайны / Чудесного и всю земную мудрость -/Я все познал, и все постиг мой разум: / Что пользы в том?” – размышляет изверившийся в ценностях интеллекта анахорет-чернокнижник, пугающий слуг и простолюдинов своим нелюдимым образом жизни. Единственное, чего еще жаждет уставший искать и разочаровываться гордый феодал и наделенный таинственным знанием запредельного отшельник, – это конца, забвения. Отчаявшись обрести его, он вызывает духов разных стихий: эфира, гор, морей, земных глубин, ветров и бурь, тьмы и ночи – и просит подарить ему забвение. “Забвение неведомо бессмертным”, – отвечает один из духов; они бессильны. Тогда Манфред просит одного из них, бестелесных, принять тот зримый образ, “какой ему пристойнее”. И седьмой дух – дух Судьбы – появляется ему в облике прекрасной женщины. Узнавший дорогие черты навек потерянной возлюбленной, Манфред падает без чувств.
Одиноко скитающегося по горным утесам в окрестностях высочайшей горы Юнгфрау, с которой связано множество зловещих поверий, его встречает охотник за сернами – встречает в миг, когда Манфред, приговоренный к вечному прозябанию, тщетно пытается покончить самоубийством, бросившись со скалы. Они вступают в беседу; охотник приводит его в свою хижину. Но гость угрюм и неразговорчив, и его собеседник скоро понимает, что недуг Манфреда, его жажда смерти – отнюдь не физического свойства. Тот не отрицает: “Ты думаешь, что наша жизнь зависит / От времени? Скорей – от нас самих, / Жизнь для меня – безмерная пустыня, / Бесплодное и дикое прибрежье, / Где только волны стонут…”
Уходя, он уносит с собою источник терзающей его неутолимой муки. Только фее Альп – одной из сонма “властителей незримых”, чей ослепительный образ ему удается вызвать заклятием, стоя над водопадом в альпийской долине, может он доверить свою печальную исповедь…
С юности чуждавшийся людей, он искал утоления в природе, “в борьбе с волнами шумных горных рек / Иль с бешеным прибоем океана”; влекомый духом открытия, он проник в заветные тайны, “что знали только в древности”. Во всеоружии эзотерических знаний он сумел проникнуть в секреты невидимых миров и обрел власть над духами. Но все эти духовные сокровища – ничто без единственной соратницы, кто разделял его труды и бдения бессонные, – Астарты, подруги, любимой им и им же погубленной. Мечтая хоть на миг снова свидеться с возлюбленной, он просит фею Альп о помощи.
“Фея. Над мертвыми бессильна я, но если / Ты поклянешься мне в повиновеньи…” Но на это Манфред, никогда ни перед кем не склонявший головы, не способен. Фея исчезает. А он – влекомый дерзновенным замыслом, продолжает свои блуждания по горным высям и заоблачным чертогам, где обитают властители незримого.
Ненадолго мы теряем Манфреда из виду, но зато становимся свидетелями встречи на вершине горы Юнгфрау трех парок, готовящихся предстать перед царем всех духов Ариманом. Три древние божества, управляющие жизнью смертных, под пером Байрона разительно напоминают трех ведьм в шекспировском “Макбете”; и в том, что они рассказывают друг другу о собственном промысле, слышатся не слишком типичные для философских произведений Байрона ноты язвительной сатиры. Так, одна из них “…женила дураков, / Восстановляла падшие престолы / И укрепляла близкие к паденью / превращала / В безумцев мудрых, глупых – в мудрецов, / В оракулов, чтоб люди преклонялись / Пред властью их и чтоб никто из смертных / Не смел решать судьбу своих владык / И толковать спесиво о свободе…” Вместе с появившейся Немезидой, богиней возмездия, они направляются в чертог Аримана, где верховный правитель духов восседает на троне – огненном шаре.
Хвалы повелителю незримых прерывает неожиданно появляющийся Манфред. Духи призывают его простереться во прахе перед верховным владыкой, но тщетно: Манфред непокорен.
Диссонанс во всеобщее негодование вносит первая из парок, заявляющая, что этот дерзкий смертный не схож ни с кем из своего презренного племени: “Его страданья / Бессмертны, как и наши; знанья, воля / И власть его, поскольку совместимо / Все это с бренным прахом, таковы, / Что прах ему дивится; он стремился / Душою прочь от мира и постигнул / То, что лишь мы, бессмертные, постигли: / Что в знании нет счастья, что наука -/ Обмен одних незнаний на другие”. Манфред просит Немезиду вызвать из небытия “в земле непогребенную – Астарту”.
Призрак появляется, но даже всесильному Ариману не дано заставить видение заговорить. И только в ответ на страстный, полубезумный монолог-призыв Манфреда откликается, произнося его имя. А затем добавляет: “Заутра ты покинешь землю”. И растворяется в эфире.
В предзакатный час в старинном замке, где обитает нелюдимый граф-чернокнижник, появляется аббат святого Мориса. Встревоженный ползущими по округе слухами о странных и нечестивых занятиях, которым предается хозяин замка, он считает своим долгом призвать его “очиститься от скверны покаяньем / И примириться с церковью и небом”. “Слишком поздно”, – слышит он лаконичный ответ. Ему, Манфреду, не место в церковном приходе, как и среди любой толпы: “Я обуздать себя не мог; кто хочет / Повелевать, тот должен быть рабом; / Кто хочет, чтоб ничтожество признало / Его своим властителем, тот должен / Уметь перед ничтожеством смиряться, / Повсюду проникать и поспевать / И быть ходячей ложью. Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок – я тоже”. Оборвав разговор, он спешит уединиться, чтобы еще раз насладиться величественным зрелищем заката солнца – последнего в его жизни.
А тем временем слуги, робеющие перед странным господином, вспоминают иные дни: когда рядом с неустрашимым искателем истин была Астарта -“единственное в мире существо, / Которое любил он, что, конечно, / Родством не объяснялось…” Их разговор прерывает аббат, требующий, чтобы его срочно провели к Манфреду.
Между тем Манфред в одиночестве спокойно ждет рокового мига. Ворвавшийся в комнату аббат ощущает присутствие могущественной нечистой силы. Он пытается заклять духов, но тщетно. “Дух. Настало время, смертный, / Смирись. Манфред. Я знал и знаю, что настало. / Но не тебе, рабу, отдам я душу. / Прочь от меня! Умру, как жил, – один”. Гордый дух Манфреда, не склоняющегося перед властью любого авторитета, остается несломленным. И если финал пьесы Байрона сюжетно действительно напоминает финал гетевского “Фауста”, то нельзя не заметить и существенного различия между двумя великими произведениями: за душу Фауста ведут борьбу ангелы и Мефистофель, душу же байроновского богоборца обороняет от сонма незримых сам Манфред.
“Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!” – бросает он на прощание аббату.