Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Помпадуры и помпадурши
Очерки (1863-1874)
В кратком предисловии автор говорит о том, что книга эта написана с целью пролить свет на очень своеобразную сферу жизненной деятельности, в которой все настолько темно и неопределенно, что каждый начинающий помпадур нуждается в экспликациях и толкованиях. Ну, например, приезжающий на новое место начальник должен знать, как организуются его и чужие встречи и проводы, как относятся к подчиненным, к закону, к выбору помпадурши и т. п. Автор книги вместо наставлений читателям избирает форму пространных рассказов. Именно они скорее всею высветят весь спектр помпадурской деятельности.
Начальники меняются довольно часто. Это прежде они засиживались на одном месте, потому что от начальника ничего не требовалось, кроме того, чтобы называться администратором. Теперь же требуется, чтобы он еще какую-нибудь “суть понимал, чтобы был надежным и благонравным от самой природы”. Чиновник, по определению, человек непременно преданный, на всех начальников смотрит одинаково, потому что все они начальники. Так вот, встречать начальников надо с максимумом радушия, провожать же – другое дело, требующее более тонкой политики. Торжество прощания должно носить характер исключительной преданности. “Мы поняли, – изрекает ответственный за тосты и спичи, – что истинное искусство управлять заключается не в строгости, а в том благодушии, которое в соединении с прямодушием извлекает дань благодарности из самых черных и непреклонных сердец”.
В то время как новый начальник либеральничает, создавая новую эру и в согласие ему настраивается весь подначальный люд, старый администратор выслушивает от бывших наушников доклады о новых деяниях “заменившего незаменимого” и садится за мемуары, на первых страницах которых уже отмечено, что “первым словом, которое опытный администратор имеет обратить к скопищу чем-либо недовольных, – это слово матерное”. Задача номер два: добиться административного единогласия как противодействия такому же многогласию. Обывателя следует всегда держать в строгости, всеми способами воздействуя на его порочную волю. “Юный! Если ты думаешь, что наука сия легка, – разуверься в этом…”
Вместе с помпадуром исчезают с горизонта и помпадурши, хотя их судьбы иногда складываются вполне утешно. Надежда Петровна Бламанже сумела подчинить себе и нового помпадура, и период ее нового правления отмечен бесполезными жестокостями: она и выслала из города, и удалила от должности, и разлучила близких людей.
Конечно, помпадурские биографии складываются по-разному. Есть и такие, которые весьма неожиданны. Никто никогда не думал, что Дмитрий Павлович Козелков, которого сверстники называли кто Митенькой, кто Козликом, кто Козленком, однажды начнет управление губернией. Облик его тотчас меняется, в лице возникает какая-то “глянцовитая непроходимость”. Пытаясь очаровать губернских чиновников, он произносит немало глупостей, но со временем его поначалу хорошо принятая болтовня всем надоедает, и в его уже помпадурскую душу западают семена сомнения. Он становится “задумывающимся администратором”, что значит не что иное, как “разброд мыслей”. Мысли бродят в его голове, “как в летнее время мухи по столу. Побродят-побродят и улетают”. От сомнения он переходит к решимости, страстному желанию что-то предпринять, желательно в опоре на закон, например задать порку маленькому чиновнику из мешан за то, что тот ходит всегда подвыпивши… Интересно ему узнать, а что же думают о его правлении простые люди, и он, переодетый в простое платье, отправляется на городскую площадь. Случайные прохожие и простые люди отвечают ему, что закона для простых людей не существует, только “планида”. “Закон – это для тех, кто наверху”. Первые исполнители и нарушители закона – это всего лишь помпадуры, которых легко сменить, если они перестают соответствовать определенному положению вещей. А если кто вздумает возмутиться или, пуще того, начать бороться с законом, то “из всех щелей выползут ябедники и доносчики, следящие за зеркальной поверхностью административного моря”. В таком случае помпадуры гибнут десятками.
Недоумение вызывает старый добрый помпадур, вдруг кончающий свой административный бег. “Как можно-с?” Ведь нет примера, чтобы помпадур, однажды увядший, вдруг расцвел вновь. Поэтому, лишь только задуют ветры перемен, помпадур думает, что все, что он пьет и ест, случается с ним “в последний раз”. В последний раз ему отдаются почести, оказываются услуги, звенит музыка. А когда на эту существенную тему говорит компания экс-помпадуров, то вспоминается бывшее привольное житье-бытье, стерляжья уха, цены на рябчиков и индюков, любопытнейшие сенатские указы. Никто из помпадуров не предполагает, что в будущем их ожидает возмездие. Напрасно они думают, что всегда можно дерзить в государственных интересах, мода на определенные шутки кончается, и пенки снимают лишь помпадуры с абсолютным политическим слухом. Власть – штука суровая, при перемене ветра на “иной операционный базис мыслей” никакие заслуги, выполненные в виде донесений, предписаний, постановлений и указов, не спасут. Придут другие люди, для которых новый образ мышления станет чем-то вроде усвоенной с молоком матери идеи. Они-то и станут новыми помпадурами.
Общественное развитие происходит быстро: от копеечной взятки обыватели быстро переходят к тысячной или десятитысячной. Взятка иной раз отливается в форму, о которой даже не догадаешься, настолько она имеет облагороженный вид. “Сегодня в человеке важно не геройство и способность переносить лишения, а покладистость, уживчивость и готовность”. И тут для помпадура снова начинается счет на копейки. “Ради возможности оприходовать лишнюю монетку он готов ужиться с какой угодно внутренней политикой, уверовать в какого угодно бога”. Однако сумей при этом выразить отсутствие всяких опасений, сумей, если новый начальник приехал, ежемгновен-но и неукоснительно трепетать. Тогда только ты пройдешь в “дамки”.
Ну, а что же в этот момент образованное общество? Его одолевает апатия: “Идти некуда, читать – нечего, писать – не о чем. Весь организм поражен усталостью и тупым безучастием ко всему происходящему. Спать бы лечь хорошо, но даже и спать не хочется”. Литература и журналистика вымешают отсутствие своих собственных и политических, и общественных интересов на Луи-Филиппе, Гизо и французской буржуазии. Но и тут звучат бесформенные общие фразы: “Скучное время, скучная литература, скучная жизнь. Прежде хоть “рабьи речи” слышались, страстные “рабьи речи”, иносказательные, но понятные, нынче и “рабьих речей” не слыхать. Я не говорю, чтобы не было движенья, – движенье есть, но движение докучное, напоминающее дерганье из стороны в сторону”.
Впрочем, и на фоне общего застоя и отупения иногда возникают достойные лица, такие, например, какзиждитель прогресса граф Сергей Васильевич Быстрицын, наладивший хозяйство у себя в Чухломе, а потом пытавшийся это сделать в масштабах России. Обозревая “с птичьего полета” страну, он видит в ней “сотни тысяч, миллионы, целое море мучеников” и понимает, что их грешно изводить, придумывая жестокую и косную внутреннюю политику”. Ясно ему также, что русское “общежитие без водки немыслимо”: “В нашем суровом климате совершенно обойтись без водки столь же трудно, как, например, жителю пламенной Италии обойтись без макарон и без живительных лучей солнца, а обитателю более умеренной полосы, немцу – без кружки пива и колбасы”. Быстрицын начинает войну с семейными разделами и общинным владением. В кругу друзей Быстрицын идет еще дальше, он мечтает о всеобщем возрождении, о курице в супе Генриха IV и даже на ушко может шепнуть: “Хорошо бы жизнь была так организована, чтобы каждому доставалось по потребностям”.
Однако такие, как Быстрицын, работают среди многих прочих, препятствующих любым начинаниям, поскольку дело государственных чиновников не мудрствовать лукаво, не смущать умов, не созидать, а следить за целостью созданного, защищать то, что уже сделано, например гласные суды и земства. Для административного творчества сейчас нет арены, но что же делать помпадурам, обладающим живой энергией, ее необходимо куда-нибудь поместить!
Во вставной новелле-утопии “Единственный” автор представляет еще одного “симпатичного” помпадура, “самого простодушного в мире”. Как философ от администрации он убежден, что лучшая администрация – это отсутствие таковой. Чиновники строчат бумаги, а он не желает их подписывать: “Зачем-с?” В городе должны быть только праздничные дни, тогда не может быть никаких экзекуций, революций, бунтов: начальники бездействуют.
Самой большой трудностью для этого помпадура становится выбор помпадурши, ибо по этому поводу ни уставов, ни регламентов не существует. Негласно вроде требуется, чтобы женщина была высокопоставленная дама, но у начальника вкус к мещанкам. После недолгих поисков он находит белотелую вдову у дверей кабака. Довольно долго ему потом пришлось объяснять квартальным, что нельзя помпадура подстерегать по ночам.
В городе в течение десяти лет правления не случилось ни одного восстания, ни одного воровства. Обыватели отъелись, квартальные тоже, предводитель просто задыхался от жира, помпадурша та и вовсе стала поперек себя шире. Помпадур торжествовал, начальство о нем не вспоминало. А в родном городе у всех на уме было только одно: “заживо поставить ему монумент”.
В заключении книги автор приводит мнения знатных иностранцев о помпадурах. Преобладает суждение о существовании в России особого сословия – помпадуров, “нарушающих общественную тишину и сеящих раздоры” (австрийский серб Глупчич-Ядрилич). А “Ямуцки прынц, слова которого записаны его воспитателем Хабибулой, ему возражает: “Ай-ай, хорошо здесь в России: народ нет, помпадур-есть-чисто! Айда домой риформа делать! Домой езжал, риформа начинал. Народ гонял, помпадур сажал; риформа кончал”.
Этой фразой записки о помпадурах заканчиваются.
О. В. Тимашева