М. М. Пришвин
У стен града невидимого. Светлое озеро
Родина моя – маленькое имение Орловской губернии. Вот туда, наслушавшись споров на религиозно-философских собраниях в Петербурге, я и решил отправиться, чтобы оглянуться по сторонам, узнать, что думают мудрые лесные старцы. Так началось мое путешествие в невидимый град.
Весна. В черном саду поют соловьи. Крестьяне в поле словно ленивые светлые боги. Повсюду разговоры о японской войне, о грядущем “кроволитии”. В Алексеевку пришли сектанты – “бродили где-то крещеные и веру потеряли”, пугают геенной огненной. “Да это же не Христос, – думаю я, – Христос милостивый, ясный без книг…”
Вторая моя родина – Волга, кондовая Русь со скитами, раскольниками, с верой в град невидимый Китеж. Под Иванову ночь собираются со всех сторон странники на Ветлугу в город Варнавин, чтобы ползти “ободом друг за дружкой всю ночь” вкруг деревянной церковки над обрывом. Варнава-чудодей помог царю Ивану взять Казань. Теплится над его гробницей свеча, а в темном углу пророчествует бородатая старуха: “…И придет Аввадон в Питенбург, и сядет на царство, и даст печать с цифрой шестьсот шестьдесят шесть”. С годины Варнавы паломники возвращаются в Уренские леса. Здесь по скитам и деревенькам живут потомки ссыльных стрельцов, сохраняют старую веру, крестятся двумя перстами. “Что-то детски наивное и мужественное сочеталось в этих русских рыцарях, последних, вымирающих лесных стариках”. Прятались они по болотам, седели в ямах, читали праведные книги, творили молитву… Чтобы узнать о них, недоверчивых, настороженных, дают мне в провожатые молодого книжника Михаила Эрастовича. С трудом мы добираемся до известного в округе Петрушки. Подростком он убежал в заволжские леса Бога искать. Христолюбец Павел Иванович отрыл ему яму, накрыл досками, дал книги, свечи, по ночам носил хлеб и воду. Двадцать семь лет провел Петрушка под землей, а как вышел, настроил избушек, собрал вокруг себя стариков. Но это уж после закона о свободе совести! Говорят мне староверы, что опасаются: “не перевернется” ли новый закон на старые гонения? Жалуются на попа Николу: забрал из монастыря в Краснояре лучшие иконы в никонианскую церковь, ризы содрал, третьи пальчики приписал, помолодил, сидят теперь веселые, будто пьяные…
В селе Урень “что ни двор, то новая вера, тут всякие секты раскола”. Однако находят себя в старообрядчестве и люди образованные. Встретил я на Волге доктора и священника в одном лице, “верующего, как и народ, в то, что был Иона во чреве китовом три дня под действием желудочного сока”. Этот доктор дал мне письмо к архиерею, с которым я собрался обсудить, возможна ли “видимая церковь”. “Церковь не должна идти в наемники к государству” – вот содержание нашего долгого разговора. При мне архиерей впервые, не таясь, а средь ясного дня приехал к мирянам, вышел на площадь и проповедовал. Звонят колокола, радуются полуразрушенные часовни и большие восьмиконечные кресты.
Но есть “церковь невидимая”, хранимая в душе человеческой. Потому стекаются странники к Светлому озеру, к “чаше святой воды в зеленой зубчатой раме”. От каждого исходит лучик веры в богоспасаемый невидимый град Китеж. За сотни верст несут тяжелые книги, чтобы “буквой” победить противников. Чувствую, что и я начинаю верить в Китеж, пусть отраженной, но искренней верой. Мне советуют послушать праведницу Татьяну Горнюю – ей дано видеть скрытый в озере град. И всякий надеется на это чудо. Старушка опускает в трещину у березовых корней копеечку и куриное яйцо для загробных жителей, другая подсовывает под корягу холстину: обносились угодники… В каком я веке? На холмах вокруг Светлояра пестро от паломников. Мой знакомый старовер ульян вступает в спор с батюшкой. Из толпы выходит большой старик в лаптях и говорит о Христе: “Он – Слово, он – Дух”. С виду обыкновенный лесной мужик с рыжей клочковатой бородой, а оказалось – “непоклонник, иконоборец, немоляка”. Встречался Дмитрий Иванович с петербургским писателем Мережским, переписывается с ним, не соглашается: “Он плотского Христа признает, а, по-нашему, Христа по плоти нельзя разуметь. Коли Христос плотян, так он мужик, а коли мужик, так на что он нам нужен, мужиков и так довольно”.
На обратном пути от Светлого озера к городу Семенову Дмитрий Иванович знакомит меня с другими немоляками, ложкарями-философами. Они увлечены “переводом” Библии с “вещественного неба на духовного человека” и верят, что, когда все прочтешь и переведешь, настанет вечная жизнь. Они спорят с заезжими баптистами, отказываются видеть в Христе реального человека. Чувствуя мой искренний интерес, младший из немоляк, Алексей Ларионович, открывает тайну, как они забросили богов деревянных, поняв, что “все Писание – притча”. Взял Алексей Ларионович тайком от жены иконы, переколол их топором, сжег, да ничего не произошло: “дрова – дрова и есть…” А в божницу опустевшую поставил свой ложкарский инструмент (на него по привычке крестится жена). Какие тайные подземные пути соединяют этих, лесных, и тех, культурных, искателей истинной веры! Сотни их, виденных мною, начиная от пустынника Петрушки и кончая воображаемым духовным человеком, разделенным с плотью этими немоляками, прошли у стен града невидимого. И кажется, староверский быт говорит моему сердцу о возможном, но упущенном счастии русского народа. “Обессиленная душа протопопа Аввакума, – думал я, – не соединяет, а разъединяет земных людей”.