ИЗ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX ВЕКА
А. П. Чехов
ДРАМАТУРГИЯ
Идейно-художественное своеобразие
Творчество Чехова, и в особенности его драматургия, оказало огромное влияние не только на русскую литературу, но и на весь литературный процесс XX века. Это объясняется тем, что уже на рубеже веков писатель “нащупал” те общественные процессы, которые тогда лишь зарождались, описал трагическую потерянность личности во времени и пространстве, ее дезориентированность в изменившемся мире.
Важное отличие Чехова-драматурга заключается именно в том, что он затрагивает широкие социально-психологические темы. В центре его произведений стоят так называемые “лишние люди новой формации”. Они – выразители духовной неопределенности, характерной для их времени. Эта неопределенность, отсутствие идеалов и целей жизни, беспомощность, бессилие, безволие, фразерство, склонность к дешевому обличению и дешевому саморазоблачению – черты, наиболее ярко в них воплотившиеся. Причем эти черты свойственны почти всем героям Чехова – и старшему и младшему поколению. Связи между “отцами и детьми” порваны, между ними нет чувства преемственности и нет взаимного уважения. В этом разрыве не отражается поступательный ход истории, как это было, например,
В романе Тургенева “Отцы и дети”. В пьесах Чехова рознь поколений исторически бесплодна, это лишь один из симптомов разрушительной болезни, поразившей общество. Эта болезнь выражается в почти всеобщем эгоизме, во взаимной нелюбви, в неуважении к человеку, в неумении и нежелании понять и пожалеть его.
В пьесах воссоздается неспешное течение жизни, и сюжетные ситуации вплетаются в картины будничного быта с подчеркнуто домашними, комнатными разговорами. В этом Чехов сближается с традицией разговорной пьесы Островского и Тургенева. Но здесь есть и существенная разница. Дело в том, что у Островского речь была средством характеристики социальной среды или психологического склада личности: ругань самодура, бойкий говорок свахи, лирическая, “песенная” речь людей горячего сердца. У Тургенева обыденная речь всегда была на грани тончайших словесных поединков и незаметно переходила в них. У Чехова же речь персонажей существует сама по себе, она как бы становится самостоятельной сценической стихией. Речь персонажей часто не имеет в пьесах никакого значения для развития действия, а лишь создает ощущение “паутины мелочей” и всяческих пустяков текущей повседневности. В ней подробно изображается, например, как люди долго здороваются при встрече, обмениваются приветствиями, шутят, болтают. Это драма о недуге целого поколения, о легкой возбудимости и быстрой утомляемости, о разочарованности и безверии, о дурном “гамлетизме”, прикрывающем безделье и безволие. Для творчества Чехова (врача и социолога) характерно, что симптомы заболевания социального, нравственного и физического в его изображении сближаются. И действительно, в его произведениях огромное количество больных людей. Общество подвержено болезням социальным, как человек – физическим; об этом во второй половине XIX в. говорили часто, сближая социальную “терапию” с медицинской. В 80-е гг. интересовались патологическим явлением паралича воли, т. е. таким состоянием, когда человек знает, что ему следует делать, но у него нет воли желать, когда он видит и понимает свой долг, но не может его выполнить. Это рассматривалось как болезнь поколения, “загипнотизированного” неподвижной, окаменевшей на десятки лет действительностью.
О болезнях современности Чехов говорит и в своей знаменитой пьесе “Чайка”.
“Чайка” – пьеса вопросов, а не ответов. В ней все сложно, запутаны отношения между людьми, человеческие характеры противоречивы. Например, Аркадина эгоистична, мелочна и легкомысленна, но в то же время может быть добра и великодушна. Тригорин придерживается традиционных форм в литературе, его отношение к ней серьезно и строго. В литературе своего времени он признанный авторитет. Однако все это не мешает ему в личной жизни быть человеком слабым и безвольным. Треплев – человек с задатками новатора, но без той внутренней силы и дисциплины духа, которая нужна смелым реформаторам. У Нины Заречной вера в свое призвание соединяется с жалобными стонами “обессилевшей чайки”. Жизнь, показанная в пьесе, груба, и прозаична, но в то же время поэтически приподнята над бытом.
Символический смысл в пьесе имеет образ чайки. Он связывается и с судьбой Треплева (он сам предсказывает, что убьет себя, как убил чайку), и с судьбой Нины, и с Тригориным, который сперва увидел в убитой чайке сюжет для небольшого рассказа о девушке, загубленной, как чайка, а потом забыл весь этот эпизод. Образ чайки в итоге вырастает до широкого символа чего-то бессмысленно загубленного и забытого – символа, относящегося не к определенной человеческой судьбе, а ко всей жизни, развертывающейся в пьесе. Пьеса (и это характерно для драматургии Чехова в целом) вся насыщена символами.
В духе романтической символики написана даже пьеса Треплева. Его “мистерия” завершается “гармонией прекрасной”, победой Мировой Души над дьяволом, “началом материальных сил” (сравн. с мечтами Ани и Пети Трофимова о будущем “саде” из пьесы “Вишневый сад”).
В целом Чехов сохраняет бытовой театр, но вместе с тем пронизывает бытовые эпизоды совершенно новой стилистикой: это и обилие символических образов, это и недосказанность пьесы, и незавершенность судеб ее героев. Чехов пытается показать жизнь как единое целое, не разложимое на замкнутые, законченные эпизоды. Надо сказать, что все эти новаторские черты “Чайки” были поняты не сразу, и на первом представлении в Александрийском театре в Петербурге (1896) пьеса провалилась. Лишь Московский Художественный театр с его смелым реформаторством сумел дать жизнь чеховской “Чайке”. Премьера пьесы на сцене этого театра в 1898 г. стала триумфом Чехова-драматурга и знаменательным событием в истории русского театра.
В то время, когда создавалась “Чайка”, в России была уже известна драматургия, связанная с именами Ибсена, Гауптмана, Метерлинка. С их пьесами в театр проникли веяния символизма, а отчасти и натурализма.
Однако при том, что Чехов знал их творчество, идейно-художественное содержание его пьес было в корне отлично. Задача Чехова-драматурга заключалась не в том, чтобы отвергнуть прозу жизни, отвернувшись от нее или превратив ее в нечто таинственное и мистически-прекрасное (как это делали символисты), а в том, чтобы показать, как в бедной и скудной жизни, неподвижной и застывшей, у самых обыкновенных людей возникает томление духа и появляются смутные надежды на возможность иного существования. В особенности сильно эти черты сказались в пьесах, созданных после “Чайки”. Герои пьес Чехова мечтают увидеть “жизнь светлую, прекрасную, изящную”, такой, какая наша, земная жизнь должна была бы быть. Это общее стремление не всегда выражается прямо, чаще это бывает в финалах чеховских пьес, когда действие уже кончилось. Тогда звучат проникновенные лирические монологи, обычная сдержанность оставляет людей, и они говорят так, как не говорили на протяжении всей пьесы. Обычно же герои и героини пьес погружены в себя, слов, объединяющих их с другими людьми, нет, каждый решает главные вопросы жизни сам. Никто никому ничем помочь не может, и речи действующих лиц – лишь произнесенные вслух размышления. Разговора в истинном значении этого слова, когда один человек убеждает другого или, наоборот, соглашается с ним, – такого разговора очень мало. Создается впечатление, что между людьми распались связи и погасло взаимопонимание. Однако это не совсем так. Напротив, герои чеховских пьес понимают друг друга, даже когда молчат, или не слушают своих собеседников, или произносят ничего не значащие слова. Между ними установилось сердечное единение.
Этот особый характер театральной речи (когда люди говорят как бы невпопад и отвечают не столько на реплики собеседников, сколько на внутренний ход собственных мыслей и все-таки понимают друг друга) именуется обычно “подводным течением”. Его нельзя смешивать с таким диалогом, в котором говорящий что-то утаивает или намекает на нечто, понятное не всем участникам разговора (так бывает, например, в пьесах Тургенева). У Чехова нет ни утаивания, ни намеков. В его пьесах все говорят о своем и для себя, но в “подводном течении” разрозненные “струи” сливаются. Чеховские пьесы строятся как бы на взаимодействии двух течений – внешнего и подводного.