И. С. Тургенев
Записки охотника: Бирюк
Автор “Записок” ехал вечером с охоты на дрожках. Разразилась гроза. В разгар ненастья появилась высокая фигура лесника, пригласившего охотника к себе. Они ехали довольно долго, наконец, в блеске молний показалась небольшая избушка среди двора, обнесенного плетнем.
Девочка лет двенадцати, открывшая им дверь, присела на скамейку и стала качать люльку. Лесник был “высок, плечист и сложен на славу… Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза”
Он сообщил, что имя его Фома, а прозвище – Бирюк. Это прозвище было известно автору “Записок”. Все окрестные мужики боялись Бирюка: “Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, – силен, дескать, и ловок, как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет”.
А как сам Бирюк объясняет свое рвение?
– Должность свою справляю, – отвечал он угрюмо, – даром господский хлеб есть не приходится.
Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.
– Аль у тебя хозяйки нет? – спросил я его.
– Нет, – отвечал он и сильно махнул топором.
– Умерла, знать?
– Нет… да… умерла, – прибавил он и отвернулся.
Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.
– С прохожим мещанином сбежала, – произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке.
– На, дай ему, – проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок.
– Вот и его бросила, – продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.
– Вы, чай, барин, – начал он, – нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…
– Я не голоден.
– Ну как знаете. Самовар я бы вам поставил, да чаю у меня нету…
Гроза утихала. Мы вышли вместе. Дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился.
– Во… вот, – проговорил он вдруг и протянул руку, – вишь, какую ночку выбрал… Я с тобой пойду… хочешь? Пойдемте.
Сначала один только Бирюк различал в шуме листьев стук топора, потом слышнее стали мерные удары. “Глухой и продолжительный гул раздался…
– Повалил… – пробормотал Бирюк.
Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело. Лесник велел спутнику подождать и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. Сквозь шум ветра доходили слабые звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала…
– Куда? Стой! – загремел вдруг железный голос Бирюка.
Другой голос закричал жалобно, по-заячьи…
– Вре-шь, вре-шь, – твердил, задыхаясь Бирюк, – не уйдешь.
Он повалил вора, закрутил ему кушаком руки на спину. Мужик был мокрый, в лохмотьях.
– Отпусти его, – шепнул я на ухо Бирюку, – я заплачу за дерево. Но лесник ничего не ответил. Опять стал накрапывать дождь и вскоре полил ручьями. С трудом добрались до избы. Лесник бросил пойманную лошаденку посреди своего двора, ввел мужика в комнату, посадил в угол. Тот сидел неподвижно на лавке, худой, морщинистый, с испитым лицом.
– Фома Кузьмич, – заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым, – а Фома Кузьмич.
– Чего тебе?
– Отпусти.
Бирюк не отвечал.
– Отпусти… с голодухи… отпусти.
– Знаю я вас… вор на воре.
– Отпусти, – твердил мужик, – прикашшик… разорены, во-как… отпусти!
– Разорены!.. Воровать никому не след.
– Отпусти, Фома Кузьмич… не погуби.
Бирюк отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал головой и дышал неровно.
– Отпусти, – повторял он с унылым, отчаяньем… Ей богу, с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во-как, приходится.
– Лошаденку-то, хоть ее-то… один живот и есть… отпусти!
– Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не приходится.
– Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того…
– Э, да что с тобой толковать; сиди смирно…
Мужик внезапно выпрямился…
– Ну, на, ешь, на, подавись, на… душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей…
– Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? – заговорил с изумлением лесник.
– Пьян!.. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!
– Ах ты… да я тебя!
– А мне что? Все едино – пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби – один конец; что с голоду, что так – все едино. Пропадай все: жена, дети, – околевай все… А до тебя, погоди, доберемся!
Бирюк приподнялся.
– Бей, бей, – подхватил мужик свирепым голосом, – бей, на, на, бей…
– Молчать! – загремел лесник и шагнул два раза.
– Полно, полно Фома, – закричал я, – оставь его…
– Не стану я молчать, – продолжал несчастный. – Все едино – околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету… Да постой, недолго тебе царствовать! Затянут тебе глотку, постой!
Бирюк схватил его за плечо… Я бросился на помощь мужику… “Не троньте, барин!”, – крикнул лесник. Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку, но к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
– Убирайся к черту со своею лошадью! – закричал он ему вслед, – да смотри в другой раз у меня…
– Ну, Бирюк, – промолвил я наконец, – удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.
– Э, полноте, барин, – перебил он меня с досадой, – не извольте только сказывать. Да уж лучше я вас провожу, – прибавил он, – знать дождика-то вам не переждать…
Через полчаса он простился со мной на опушке леса.