А. И. Куприн
Юнкера
В самом конце августа завершилось кадетское отрочество Алеши Александрова. Теперь он будет учиться в Третьем юнкерском имени императора Александра II пехотном училище.
Еще утром он нанес визит Синельниковым, но наедине с Юленькой ему удалось остаться не больше минуты, в течение которой вместо поцелуя ему было предложено забыть летние дачные глупости: оба они теперь стали большими.
Смутно было у него на душе, когда появился он в здании училища на Знаменке. Правда, льстило, что вот он уже и “фараон”, как называли первокурсников “обер-офицеры” – те, кто был уже на втором курсе. Александровских юнкеров любили в Москве и гордились ими. Училище неизменно участвовало во всех торжественных церемониях. Алеша долго еще будет вспоминать пышную встречу Александра III осенью 1888 г., когда царская семья проследовала вдоль строя на расстоянии нескольких шагов и “фараон” вполне вкусил сладкий, острый восторг любви к монарху. Однако лишние дневальства, отмена отпуска, арест – все это сыпалось на головы юношей. Юнкеров любили, но в училище “грели” нещадно: грел дядька – однокурсник, взводный, курсовой офицер и, наконец, командир четвертой роты капитан Фофанов, носивший кличку Дрозд. Конечно, ежедневные упражнения с тяжелой пехотной берданкой и муштра могли бы вызвать отвращение к службе, если все разогреватели “фараона” не были бы столь терпеливы и сурово участливы.
Не существовало в училище и “цуканья” – помыкания младшими, обычного для петербургских училищ. Господствовала атмосфера рыцарской военной демократии, сурового, но заботливого товарищества. Все, что касалось службы, не допускало послаблений даже среди приятелей, зато вне этого предписывалось неизменное “ты” и дружеское, с оттенком не переходящей известных границ фамильярности, обращение. После присяги Дрозд напоминал, что теперь они солдаты и за проступок могут быть отправлены не к маменьке, а рядовыми в пехотный полк.
И все же молодой задор, не изжитое до конца мальчишество проглядывали в склонности дать свое наименование всему окружающему. Первая рота звалась “жеребцы”, вторая – “звери”, третья – “мазочки” и четвертая (Александрова) – “блохи”. Каждый командир тоже носил присвоенное ему имя. Только к Белову, второму курсовому офицеру, не прилипло ни одно прозвище. С Балканской войны он привез жену-болгарку неописуемой красоты, перед которой преклонялись все юнкера, отчего и личность ее мужа считалась неприкосновенной. Зато Дубышкин назывался Пуп, командир первой роты – Хухрик, а командир батальона – Берди-Паша. Традиционным проявлением молодечества была и травля офицеров.
Однако ж жизнь восемнадцати-двадцатилетних юношей не могла быть целиком поглощена интересами службы.
Александров живо переживал крушение своей первой любви, но так же живо, искренне интересовался младшими сестрами Синельниковыми. На декабрьском балу Ольга Синельникова сообщила о помолвке Юленьки. Александров был шокирован, но ответил, что ему это безразлично, потому что давно любит Ольгу и посвятит ей свой первый рассказ, который скоро опубликуют “Вечерние досуги”.
Этот его писательский дебют действительно состоялся. Но на вечерней перекличке Дрозд назначил трое суток карцера за публикацию без санкции начальства. В камеру Александров взял толстовских “Казаков” и, когда Дрозд поинтересовался, знает ли юное дарование, за что наказан, бодро ответил: “За написание глупого и пошлого сочинения”. (После этого он бросил литературу и обратился к живописи.) Увы, неприятности этим не закончились. В посвящении обнаружилась роковая ошибка: вместо “О” стояло “Ю” (такова сила первой любви!), так что вскоре автор получил от Ольги письмо: “По некоторым причинам я вряд ли смогу когда-нибудь увидеться с Вами, а потому прощайте”. Стыду и отчаянию юнкера не было, казалось, предела, но время врачует все раны. Александров оказался “наряженным” на самый, как мы сейчас говорим, престижный бал – в Екатерининском институте. Это не входило в его рождественские планы, но Дрозд не позволил рассуждать, и слава Богу. Долгие годы с замиранием сердца будет вспоминать Александров бешеную гонку среди снегов со знаменитым фотоген Палычем от Знаменки до института; блестящий подъезд старинного дома; кажущегося таким же старинным (не старым!) швейцара Порфирия, мраморные лестницы, светлые зады и воспитанниц в парадных платьях с бальным декольте. Здесь встретил он Зиночку Белышеву, от одного присутствия которой светлел и блестел смехом сам воздух. Это была настоящая и взаимная любовь. И как чудно подходили они друг Другу и в танце, и на Чистопрудном катке, и в обществе. Она была бесспорно красива, но обладала чем-то более ценным и редким, чем красота.
Однажды Александров признался Зиночке, что любит ее и просит подождать его три года. Через три месяца он кончает училище и два служит до поступления в Академию генерального штаба. Экзамен он выдержит, чего бы это ни стоило ему. Вот тогда он придет к Дмитрию Петровичу и будет просить ее руки. Подпоручик получает сорок три рубля в месяц, и он не позволит себе предложить ей жалкую судьбу провинциальной полковой дамы. “Я подожду”, – был ответ.
С той поры вопрос о среднем балле стал для Александрова вопросом жизни и смерти. С девятью баллами появлялась возможность выбрать для прохождения службы подходящий тебе полк. Ему же не хватает до девятки каких-то трех десятых из-за шестерки по военной фортификации.
Но вот все препятствия преодолены, и девять баллов обеспечивают Александрову право первого выбора места службы. Но случилось так, что, когда Берди-Паша выкликнул его фамилию, юнкер почти наудачу ткнул в лист пальцем и наткнулся на никому не ведомый Ундомский пехотный полк.
И вот надета новенькая офицерская форма, и начальник училища генерал Анчутин напутствует своих питомцев. Обычно в полку не менее семидесяти пяти офицеров, а в таком большом обществе неизбежна сплетня, разъедающая это общество. Так что когда придет к вам товарищ с новостью о товарище X., то обязательно спросите, а повторит ли он эту новость самому X. Прощайте, господа.