ТРАГИЧНОСТЬ ПОЭТИЧЕСКОГО МИРА В ПОЭЗИИ ЦВЕТАЕВОЙ
Жизнь и творчество М. Цветаевой отмечены напряженной трагедийностью. Ее стихия – душевное горение, безмерность чувств, постоянный выход за пределы нормы, состояние конфликта с окружающим миром:
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!
Эти строки – воплощение отчаянного одиночества. Действительно, судьба преследовала М. Цветаеву с редким ожесточением. Она всегда была обездолена и страшно одинока. Ощущение своего “сиротства” и “круглого одиночества” было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли:
Под свист глупца и мещанина смех
Одна из всех – за всех – противу всех!
Сей громкий зов в небесные пустоты.
Трагедия состояла в том, что у поэтессы не было никакой возможности приспособиться к окружающему миру, и, безмерно тяготясь одиночеством, она усугубляла его своим бунтарством, вызовом:
Руку на сердце положа:
Я не знатная госпожа!
Я – мятежница лбом ц чревом.
Поэтому любовь в поэтическом мире М. Цветаевой – всегда трагедия, поединок роковой, всегда спор, конфликт. Ее любовная лирика – неистовая, буквально захлебывающаяся болью:
Где бы ты ни был – тебя настигну,
Выстрадаю – и верну назад.
Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет Бог.
Перед нами действительно – “вопль вспоротого нутра”. Постоянно “вытесненная в себя, в единоличье чувств”, несмотря на браваду, дерзкий вызов, М. Цветаева всю жизнь отчаянно искала сочувствия, отклика, понимания. Едва ли можно у другого поэта найти столь частое прямое обращение к читателю, к потомкам, такой предельно искренний, доверительный тон, такую обнаженность чувств:
К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
В эмиграции М. Цветаева как бы потеряла почву, осталась наедине с собой, без читателя, наедине со своим смятением, со своей трагедией. Здесь уже трагедию переживало само поэтическое слово.
Стремясь к сжатости и скорости (впрочем, это было свойственно М. Цветаевой и раньше), она создавала настолько сложный и темный стихотворный язык, что читателю было очень трудно воспринимать ее произведения. Запутанный синтаксис, пропущенные и подразумеваемые глаголы, умолчания – все это превращало ее стихи в ребусы:
Спорый бог,
Скорый бог,
Шпоры в бок – бог!
Взлет, всплеск, всхлест, охлест – бог,
Сам черт на веслах – бог.
В принципе, само поэтическое ремесло для М. Цветаевой всегда было трагедийным. Поэт никогда не совпадает со своей эпохой, с читателем:
Двадцатого столетья – он,
А я – до всякого столетья.
Поэт отделен от современности причастностью к тайнам бытия, но это не спасает его от жестокости окружающего мира.
Судьба М. Цветаевой была трагична. Но она всегда говорила, что “глубина страдания не может сравниться с пустотой счастья”. И, наверное, только страдая, можно наполнить стихи таким чувством, такой энергией, как у М. Цветаевой.