Романы Федора Достоевского поведали человечеству о великих битвах за сердца и души людей, о поисках и падениях, об отречениях и обретениях путей к истине, добру, красоте через муки и заблуждения лжеидей лжепророков, через страдания душевные, через путаницу понятий, шаткость идейных устоев, к царству справедливости на земле, мечта о котором неистребимо жила в народе.
Мир писателя – это именно мир, нечто единое и целостное, каждая часть которого находится в необходимой взаимообусловленности со всеми остальными. И срывание масок с лиц героев, обнажение за ними личин” или обнаружение ликов в мире Достоевского происходит на всех уровнях идейно-образной ткани его произведений. Вот некоторые из таких, незаметных на первый взгляд, взаимосвязей.
В “Мертвом доме” едва ли не единственный преступник, в котором автор не желает открыть ничего человеческого, – Газин: “Рассказывали тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из удовольствия”. Именно в связи с этим героем возникает образ “огромного, исполинского паука, с человека величиною”. Не случайно этот же образ связан и с сущностью Ставрогина. “Мне всегда казалось, – говорит ему Лиза, – что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться”. Ставрогин предлагает ей, по существу, “вечность”, схожую с той, о которой в другом романе размышляет Свид-рнгайлов. Нужно заметить, что у Свидргайлова “было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску”, как и у Ставрогина. Любопытно и замечание Свидригайлова, что если бы ему было дано каким-либо образом устроить “вечность” по своему разумению, то он бы “так непременно нарочно сделал”.
Газин любил резать детей “из одного удовольствия”. Из того же, по существу, удовольствия растлил (убил духовно) и тем самым послужил причиной и физического самоубийства ребенка – Ставрогин. Этот же грех лежит, видимо, и на совести Свидригайлова. Не случайно видится ему в ночь перед самоубийством маленькая девочка с лицом камелии, как не случайно возникает в связи с его именем образ паука.
Но убить ребенка в символике народного сознания и значит убить в себе все человеческое, убить в. себе “бога”, “продать душу дьяволу” (вспомним “Ночь накануне Ивана Купала” Гоголя). Здесь борьба между “богом” и “дьяволом” за души этих героев, по существу, завершена. Раскольников ведь в идейно-стилевом плане романа тоже убийца ребенка. И не случайно и в связи с ним возникает зловещий образ паука. “Вздор! – говорит он Соне. – Я просто убил, для себя убил, для себя одного, а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне в ту минуту все равно должно было быть!..”
Но сама эта фраза уже предполагает две возможности. И уж во всяком случае, Раскольнйкову претит свидригайловская вечность банки с пауками, он как раз ни за что бы так нарочно не придумал, хотя его преступление и открывает для него объективно возможность такой вечности.
Призрак паука непосредственно возникает как результат убийства “ребенка” – Лизаветы. Раскольников сознает, что, совершив преступление, он и “себя убил”, “принцип убил”. А ведь он и сам ребенок – “дите” (в идейно-стилевом, в глубинном смысле романа). “Паук” присосался к “ребенку”, но не убил его еще до конца. Вся дальнейшая борьба за воскресение Раскольникова в “метафизическом” плане романа и есть борьба против “паука” за воскресение в герое “ребенка”.
Восстановить в человеке человека – это и значит прежде всего (в глубинном идейно-стилевом плане мира Достоевского) восстановить в человеке ребенка. В этом плане представляется весьма существенным то изменение, которое внес писатель в окончательный текст романа. Лизаве-та, по замечанию одного из героев, вечно была беременна, в том числе и в момент ее убийства. “Ее же потрошили. На шестом месяце была. Мальчик. Мертвенький”, – говорит кухарка Настасья. Раскольников не мог бы не знать об этом. Убивая Лизавету, он сознательно убивал бы не только ребенка, просвечивающего в ее лице, но и реального ребенка, уже готовящегося к жизни, но так бы и не успевшего родиться. А это и была бы последняя сделка с дьяволом, подписание соглашения о продаже ему души. Воскресение Раскольникова было бы невозможно. Некому было бы воскресать.