Романы Федора Достоевского поведали человечеству о великих битвах за сердца и души людей, о поисках и падениях, об отречениях и обретениях путей к истине, добру, красоте через муки и заблуждения лжеидей лжепророков, через страдания душевные, через путаницу понятий, шаткость идейных устоев, к царству справедливости на земле, мечта о котором неистребимо жила в народе.
Мир писателя — это именно мир, нечто единое и целостное, каждая часть которого находится в необходимой взаимообусловленности со всеми остальными. И срывание масок с лиц героев, обнажение за ними личин» или обнаружение ликов в мире Достоевского происходит на всех уровнях идейно-образной ткани его произведений. Вот некоторые из таких, незаметных на первый взгляд, взаимосвязей.
В «Мертвом доме» едва ли не единственный преступник, в котором автор не желает открыть ничего человеческого, — Газин: «Рассказывали тоже про него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из удовольствия». Именно в связи с этим героем возникает образ «огромного, исполинского паука, с человека величиною». Не случайно этот же образ связан и с сущностью Ставрогина. «Мне всегда казалось, — говорит ему Лиза, — что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться». Ставрогин предлагает ей, по существу, «вечность», схожую с той, о которой в другом романе размышляет Свид-рнгайлов. Нужно заметить, что у Свидргайлова «было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску», как и у Ставрогина. Любопытно и замечание Свидригайлова, что если бы ему было дано каким-либо образом устроить «вечность» по своему разумению, то он бы «так непременно нарочно сделал».
Газин любил резать детей «из одного удовольствия». Из того же, по существу, удовольствия растлил (убил духовно) и тем самым послужил причиной и физического самоубийства ребенка — Ставрогин. Этот же грех лежит, видимо, и на совести Свидригайлова. Не случайно видится ему в ночь перед самоубийством маленькая девочка с лицом камелии, как не случайно возникает в связи с его именем образ паука.
Но убить ребенка в символике народного сознания и значит убить в себе все человеческое, убить в. себе «бога», «продать душу дьяволу» (вспомним «Ночь накануне Ивана Купала» Гоголя). Здесь борьба между «богом» и «дьяволом» за души этих героев, по существу, завершена. Раскольников ведь в идейно-стилевом плане романа тоже убийца ребенка. И не случайно и в связи с ним возникает зловещий образ паука. «Вздор! — говорит он Соне. — Я просто убил, для себя убил, для себя одного, а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне в ту минуту все равно должно было быть!..»
Но сама эта фраза уже предполагает две возможности. И уж во всяком случае, Раскольнйкову претит свидригайловская вечность банки с пауками, он как раз ни за что бы так нарочно не придумал, хотя его преступление и открывает для него объективно возможность такой вечности.
Призрак паука непосредственно возникает как результат убийства «ребенка» — Лизаветы. Раскольников сознает, что, совершив преступление, он и «себя убил», «принцип убил». А ведь он и сам ребенок — «дите» (в идейно-стилевом, в глубинном смысле романа). «Паук» присосался к «ребенку», но не убил его еще до конца. Вся дальнейшая борьба за воскресение Раскольникова в «метафизическом» плане романа и есть борьба против «паука» за воскресение в герое «ребенка».
Восстановить в человеке человека — это и значит прежде всего (в глубинном идейно-стилевом плане мира Достоевского) восстановить в человеке ребенка. В этом плане представляется весьма существенным то изменение, которое внес писатель в окончательный текст романа. Лизаве-та, по замечанию одного из героев, вечно была беременна, в том числе и в момент ее убийства. «Ее же потрошили. На шестом месяце была. Мальчик. Мертвенький», — говорит кухарка Настасья. Раскольников не мог бы не знать об этом. Убивая Лизавету, он сознательно убивал бы не только ребенка, просвечивающего в ее лице, но и реального ребенка, уже готовящегося к жизни, но так бы и не успевшего родиться. А это и была бы последняя сделка с дьяволом, подписание соглашения о продаже ему души. Воскресение Раскольникова было бы невозможно. Некому было бы воскресать.