Русская литература 1-й половины XIX века
Как развивается тема свободы в лирике А. С. Пушкина?
Любой общественный строй имеет свои недостатки. И в истории Древней Греции, и на современной карте мира чередуются наследственное единоличное правление с демократической выборной властью. Что лучше: случайность рождения или случайность выбора? Обреченность на долгие годы идти по одному, часто нездоровому, пути или метаться в хаосе от одного к другому? Как дать людям уверенность в будущем, если в тридцатые годы ХХ века в Германии последовательно выбрали человека и правительство, утопивших полмира в крови единовластного произвола? Века напряженнейших поисков общественной мысли не дали ничего, кроме пессимистических утверждений и утопий, которые опровергают ученики средней школы. Обширный исторический опыт порождает причудливые гибридные формы, которые в последние годы все чаще и чаще демонстрируют свою нестабильность. Прекрасные мечты человечества иногда топят в крови очередную нацию, с тем чтобы рухнуть со своих пьедесталов меньше чем за век, с пьедесталов, на поверку вознесенных на высоту плахи. Уютная стабильность оборачивается колоссальным отставанием от остального мира. И над этим нерешенным вопросом качается набатный колокол искусства, предупреждающий о безнравственности, жестокости, указывающий на величие, красоту каждой мыслью о том, как обрести гармонию и справедливость в одной стране, да и во всем мире. Скромных человеческих сил не хватает на решение этих вопросов, остается обратиться к слову гения – А. С. Пушкина. Уже по стихотворению “К Чаадаеву” (1818) можно судить, насколько важна была тема свободы для Пушкина. Чувство личное и чувство гражданское сливаются воедино, стирается грань между любовным свиданием и жаждой послужить отчизне: Мы ждем с томленьем упованья Минуты вольности святой, Как ждет любовник молодой Минуты верного свиданья. Счастье поэта оказывается неотделимо от благоденствия России (“…взойдет она, Звезда пленительного счастья…”), стремление к нему – прямой долг, стоящий выше требований времени, долг чести (“Пока сердца для чести живы…”). В стихотворении “Вольность” (1817) Пушкин прямо указывает на то, как он видит это благоденствие, и не только для России. Жанр этого стихотворения – ода, что подразумевает и возвышенный слог, и высокий предмет освещения, и наиболее общую постановку темы, в отличие от интимной окраски дружеского послания, которому и надлежит быть скорее эмоциональным, нежели рассудочным. “Неволя” в оде – это как произвол власти, так и покорность тех, кто склоняется перед нею, и с самого начала стихотворения они осуждаются вместе – одно порождает другое: “Хочу воспеть Свободу миру, На тронах поразить порок”; “Питомцы ветреной судьбы, Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы!”; “Рабства грозный гений И Славы роковая страсть”. Ни те, ни другие не могут обладать всей полнотой власти. Единственная сила, которой поэт доверяет, – сила Закона, абсолютного, одинакового для всех и не делающего уступок: “Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье”; “Стоите выше вы народа, Но вечный выше вас Закон”. Пушкин приводит две картины нарушения Закона: “сверху” и “снизу”. Оба раза тирания в самом типичном ее виде свергается во имя изначально высоких идеалов и более законного правления, но власть, построенная на преступлении, обречена на крах. В первой картине, казни Людовика, этот финал представлен в образе Наполеона, который из романтического идеала превращается в почти демоническую силу. Изображению Наполеона посвящена целая строфа, и осуждение выходит уже за рамки гуманности (“Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу”). К этому финалу причастна вся Франция (Молчит Закон – народ молчит”), и поэтому кара ее заслужена, а неволя закономерна (“…злодейская порфира На галлах скованных лежит”). Во второй картине, убийстве Павла I, такого финала нет, но он – в ощущении выпущенных строф, в морали последней строфы. В самом убийстве появляется мотив зверства, восточной дикости (“Как звери, вторглись янычары”), подчеркивается низость обеих сторон: “памятник тирана”, “Калигулы последний час”, “Молчит неверный часовой”, “Врата отверсты в тьме ночной Рукой предательства наемной”, “О стыд! О ужас наших дней!”, “Падут бесславные удары… Погиб увенчанный злодей”, “Вином и злобой упоенны Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх”. Не с такими лицами ведут к счастью. Стихотворение “Деревня” (1819) начинается как элегия – восхвалением “пустынного уголка”, лиричными картинами, граничащими с пасторалью. Тем резче выступает поразительная картина крепостног
о бесправия людей, равно губительного для господ (“Здесь Барство дикое, без чувства, без закона”, “здесь тягостный ярем до гроба все влекут, Надежд и склонностей в душе питать не смея”) и для рабов, и Пушкин рассчитывает на вмешательство царя: Увижу ль, о друзья! Народ неугнетенный И Рабство, падшее по манию царя, И над отечеством Свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная Заря? Но потом Пушкин разочаруется в своих упованиях. Надежды на государя, надежды на народ оказались беспочвенны: ничего не менялось. И в 1823 году появилось стихотворение “Свободы сеятель пустынный…”, в котором поэт, используя формулы библейских текстов, отказывается от этих надежд. Не поэт беспомощен перед беззаконием, те, на кого он уповал, не желают иной жизни. Строки второй строфы звучат, как приговор: Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич. Своеобразным итогом этих размышлений становится стихотворение “(Из Пиндемонти)”, написанное в год смерти поэта. Мнимый перевод никогда не существовавшего стихотворения модного поэта – это не только способ обмануть цензуру, но и указание на общечеловеческую значимость вывода. В первой части поднимаются все вопросы, волновавшие тогда русскую общественную мысль, поднимаются, чтобы объявить об их бессмысленности, объявить словами из “Гамлета”, подчеркивая их суетность под призмой истории. Единственная свобода, которой теперь жаждет поэт, – свобода своя и для себя, личная, выражающаяся в возможности выбирать свою дорогу, например, дорогу чистого, высокого искусства. Пушкин больше не претендует на знание на государственном уровне. Свободный выбор каждого человека – вот та свобода, к которой, после долгих мытарств, приходит он в конце жизненного пути.