Размышляя над особенностями комедии “Горе от ума”, И. А. Гончаров отметил, что в группе действующих лиц “отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, …тогдашний ее дух, исторический момент и нравы”. Он отметил также, что комедия осталась бы лишь картиной нравов, не будь в ней Чацкого, вдохнувшего живую душу в действие от первого своего слова до последнего. Без фигуры Чацкого, без его страстных монологов пьеса не обрела бы такой популярности, не стала бы одним из самых любимых
произведений подлинных патриотов России.
Но если Чацкий – один умный человек на 25 глупцов, почему в последнем действии он является перед нами растерянным, с “мильоном терзаний” в груди? Только ли крушение его любви к Софье тому причина? Нет, он кипит негодованием, окунувшись в мир “нескладных умников, лукавых простаков, старух зловещих, стариков…” Словом, под град его стрел попадает уходящий век и его принципы, тянущие свои щупальцы к новому.
Последнее действие лишь подводит итог столкновениям на этой почве между фамусовским обществом и главным героем.
Чацкий – умный, образованный человек. Как характеризуют его другие персонажи, “он
малый с головой”, “славно пишет, переводит”. Раньше он служил, занимал высокое положение, но не нашел в этом пользы, потому что приходилось служить лицам, а не делу. А “вписаться в полк шутов” и покровителей Чацкий нехочет: “Служить бы рад, прислуживаться тошно” – его кредо. За свои взгляды, идущиевразрез с общепринятыми, он “объявлен мотом, сорванцом”, потому что имением управлял “оплошно”, т. е. по-своему, три года путешествовал, что в глазах света только добавило странности его поведению. Неудачи и странствия не выветрили его энергии. Он не кажется разочарованным, когда появляется в доме Фамусова, и его разговорчивость, оживление и остроты не только от свидания с Софьей. Ведь дым Отечества ему сладок и приятен, хотя Чацкий и знает, что ничего нового не увидит, везде одно и то же.
Чувствуя в Софье неискренность, какую-то фальшь, Чацкий, как человек честный, пытается понять ее. Его ум и чувства раздражены скрытой ложью, и все, к чему он раньше
старался быть снисходительным, возмущает его. Так “интрига любви” становится “общей
битвой” передового человека с мракобесами своей эпохи.
Прежде всего, Чацкий настроен против “века минувшего”, так любимого Фамусовым, против раболепства, покорности и страха, косности мышления, когда
Сужденья черпают из забытых газет
Времен очаковских и покоренья Крыма.
Ему противна круговая порука знати, мотовство и пиры, но более всего негодование в нем
возбуждает крепостничество, при котором преданных слуг выменивают на борзых собак,
продают поодиночке “от матерей, отцов отторженных детей”. Чацкий не может
уважать таких людей даже на безлюдье, не признает за ними права на суд над новым
веком. И они, в свою очередь, считают таких, как Чацкий, разбойниками, опасными
мечтателями, проповедующими самое для них страшное – вольность.
Для Чацкого занятия наукой, искусством – это творчество, высокое и прекрасное, а для
других оно равносильно пожару. Ведь удобнее, “чтоб грамоте никто не знал и не учился”,
лучше шеренги и муштра.
От монолога к монологу нарастает раздражение Чацкого, и дело тут не только в Софье. “Дома новы, а предрассудки стары” – вот что главное. Поэтому такими едкими становятся его реплики, направленные на носителей этих предрассудков, старых и молодых. Он посеял неприязнь, а пожал “мильон терзаний”.
Слух о сумасшествии Чацкого пал на благодатную почву, иначе фамусовское общество и не смогло бы объяснить его поведение, желчное, придирчивое. Белой вороне не место среди черных, ее надо отторгнуть. Клеветой отгораживая Чацкого, все вздыхают
свободней, а герой слабеет. Его монолог “Да, мочи нет: мильон терзаний” звучит, как
жалоба, и болью отзывается в сердце. Не только Чацкий, но и Отечество унижено существующим порядком, засильем иностранщины, когда “пустое, рабское, слепое подражание” заменяет национальную культуру, а “умный, бодрый… народ” даже по языку господ принимает занемцев.
Вот поэтому в последней сцене мы видим Чацкого таким возмущенным. Разочарованный в любви и не нашедший “ни звука русского, ни русского лица”, обманутый и оболганный, Чацкий бежит из Москвы “искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок”, унося, как терновый венец, “мильон терзаний”. Но его принципы не развенчаны. Гончаров верно заметил, что “Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь
смертельный удар качеством силы свежей.
Неужели он, вечный обличитель лжи, о котором говорится в пословице “Один в поле не воин”? Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и – всегда жертва”.