В ноябре 1898 года начинается переписка двух писателей. Молодой Горький пишет Чехову: “…я хотел бы объясниться Вам в искренней, беззаветной любви, кою питаю к Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить восторг перед удивительным талантом Вашим..”. Нам трудно сказать, как относился в то время к литературным опытам Горького Чехов, но ответное письмо содержит добрые слова: “Дружески жму руку”.
С Горьким связано одно из немногих выступлений Чехова с прямым объяснением своей общественной позиции. В 1900 году Чехов был избран почетным академиком Пушкинского отделения Российской академии наук. В 1902 году, когда по указанию царя было аннулировано избрание Горького в почетные академики, Чехов, как и В. Г. Короленко, демонстративно отказался от этого звания.
Казалось бы, не так уж велика разница во времени начала их творческой деятельности (первый рассказ Горького “Макар Чудра” выходит в 1892 году, а первый сборник Чехова “В сумерках” – в 1887 году), но эта разница в пять лет весьма ощутима. Горький пережил революцию и стал основателем социалистического реализма, Чехов не дожил до революции 13 лет и считался писателем, завершающим традицию критического реализма. Врач, гуманист, интеллигент, он никогда бы не принял кровопролития и не оправдал бы, как Горький, кровь во имя святой цели.
Ранний Горький весь пронизан скрытыми цитатами из Чехова. Широко использует он чеховские приемы: открытые завязку и финал, тесное переплетение философских идей с бытовыми житейскими подробностями. Он вслед за Чеховым разрабатывает толстовские идеи. В письме к Суворину Чехов называет “основными положениями” толстовства обличение войны и суда; еще раньше, в 1886 году, выходит рассказ “В суде”, где показано не менее впечатляющее, чем в романе “Воскресение”, заседание суда. А в 1894 году Горький опубликовал повесть “Горемыка Павел”, где описал “великий акт человеческого правосудия” над Павлом Арефьевым Гиблым. Манера изображения суда чрезвычайно схожа с чеховской. Прокурор – добродушный человек с тараканьими усами, способный придавать своему лицу свирепое выражение голодного бульдога, защитник, злоупотребляющий жалкими словами. И на фоне этого гротескного изображения – трагедия несчастного человека, которому не разрешают в последний раз побывать на могиле убитой им женщины.
Существует ряд горьковских рассказов, определенно ориентированных на художественную манеру Чехова. Очевидна связь между “Черным монахом” и “Ошибкой” Горького. Однако чеховская идея Коврина об избранничестве трансформируется и становится мыслью о всеобщем спасении людей Кравцова. Больше того, в черного монаха Коврина не верит никто, идея жизни ради других так сильно действует на Ярославцева, что он начинает представлять себя – ни много ни мало! – учеником Спасителя.
Со временем пути творчества этих двух писателей расходятся, но связующие нити еще сохраняются. Оба писателя беспощадно срывают маски с реальности, указывают на пошлость окружающей жизни. И главное – чеховский и горьковскии идеал человека некоторое время (пока положительным героем Горького не стал революционер) схожи. В пьесе “Дядя Ваня” Астров говорит о героине: “Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас красотой – и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… А праздная жизнь не может быть чистой”. Почти то же говорит и Фома Гордеев: “Красивый человек и жить хорошо должен”. –
Горький найдет свой идеал позже, в новом герое – революционере, а Чехов так и не найдет свой идеал.
Скоро Горький увидел ограниченность чеховского реализма в отсутствии призыва людей к героическим поступкам, в отсутствии культа человека – активного преобразователя действительности. В письме к жене, сразу после похорон Чехова, Горький пишет о том, что пошлость в конечном счете восторжествовала над гробом ее обличителя, и причину этого, несомненно, он видит в пассивном ей противостоянии.
Не является случайным тот факт, что родным театром и для пьес Чехова, и для пьес Горького стал МХАТ. Но если, по словам Станиславского, Горький – “главный начинатель и создатель общественно-политической линии в Художественном театре”, то пьесы Чехова – его главный психологический источник, “не будет его пьесы – театр потеряет свои аромат”. Любопытно, что оба писателя переживали за судьбу пьес друг друга, хотя и писали принципиально о разном. Правда, пьеса “На дне” кажется иногда немного чеховской. В ней также чувствуется томящая безысходность, гнетет душный воздух застоявшейся жизни… Там нет положительного героя, который, вынув свое горящее сердце, вел бы людей к светлому будущему. Там у людей вообще нет будущего. Горький частично использует и некоторые чеховские приемы: его герои также не слушают друг друга, невпопад произносят символические фразы.
В одной из своих статей Блок сказал, что Горький не совсем интеллигент. Усомниться же в том, что истинным интеллигентом был Чехов, не может никто. Вероятно, отсюда и берет начало столь разное понимание роли интеллигенции в их творчестве.
Для Чехова интеллигенция – это и та прослойка общества, которая в большинстве своем в душе еще больше опошляется от самодовольного сознания принадлежности к интеллигенции. А те, кто болезненно чувствует, как Васильев в “Припадке”, ужас и грязь общества, вынуждены пить на ночь бром.
Интеллигенция Горького – “ломовая лошадь истории”, которой предписано вынести на себе тяжесть предводительства, ведя за собой народ, который будет завершать дело революции.
В написанном после смерти литературном портрете человека с “мягкой, милой улыбкой” видно – Чехов остался для Горького таким, каким виделся писателю в юности.