Поэма “Возмездие”, по замыслу поэта, должна была охватить всю ширь его размышлений о жизни, о судьбах родины как единственной всеобщности, способной поглотить индивидуалистическую отчужденность личности. И тогда символика ястреба, хищно парящего над лугом, начинает казаться поэту ограниченной судьбой демонических отщепенцев. Ястребу демонических сил истории нужно противопоставить нечто незыблемое, неоспоримое в своей изначальности. Этим синтезирующим началом всех начал, при всех оговорках и сомнениях, для поэта была родина как совокупность народного существования, народного бессмертия.
Так возникает самостоятельное стихотворение “Коршун”, призванное завершить цикл “Родина” – важнейшую тематическую группу лирики третьего тома.
Стихотворение как будто сохранило все элементы аналогичного отрывка поэмы, хотя стало почти вдвое короче. На первый взгляд, и концовки тождественно скорбные. В поэме – категоричность утверждения: судьба детей России – “чтоб их терзали ястреба”. В стихотворении концовка приобретает вопросительную интонацию: доколе?
Вместе с материнской грудью младенец впитывает в себя рабьи призывы к терпению и покорству. Но мятеж, полыхание деревень возникают над унылой покорностью. По сравнению с отрывком поэмы сдвинулась сама социальная география стихотворения. В поэме коршун символизировал демоническую силу индивидуалистической отчужденности, вторгшейся в полупатриархальную среду дворянского рода, не чуждого просвещению, – либерального прекраснодушия. Ведь в предисловии к поэме А. Блок утверждал, что развитие рода достигалось и ценою утраты высоких свойств.
В стихотворении иное обобщение, перед нами не судьба крестьянского рода, а доля деревенская, тут крестьянская мать причитает над младенцем о крестной доле его. В двенадцати строках стихотворения предстала судьба народная, над которой нависло хищное раскрылие коршуна.
Однако в обоих вариантах коршун вырастает в собирательный образ зла. Однако зла преодолимого, – вопросительная интонация “Доколе?” уже указывает, что срок настанет, не вечным же быть хищному парению.
В одном из самых проникновенных стихотворений А. Блока – “Русь”, с его зачином “Ты и во сне необычайна”, глубоко личной интонацией звучит строфа:
И сам не понял, не измерил,
Кому я песню посвятил,
В какого бога страстно верил,
Какую девушку любил.
Поэт действительно не всегда знал, какому богу верит, но вне страстной веры и не представлял себе искусства.
Поэма Блока была посвящена возмездию истории, поэт предавал казни социальную среду, близкую ему по крови, по строю переживаний. Он и себя возводил на плаху, но и тут загадывал:
Какие ж сны тебе, Россия,
Какие бури суждены?..
Отбрасывая иллюзии, тут же и признавал:
Но в эти времена глухие
Не всем, конечно, снились сны…
Путей в сферу социально прекрасного Блок не знал. Поэтому лишь в лирических снах способен он был прорваться в манящую невесомость будущего, – субъективно поэт не мог не верить в это будущее.
Так возникает и стихотворение “Новая Америка”, отнесенное поэтом к циклу “Родина”, столь необычайное для А. Блока. В поэме “прекрасные черты” никак не прорезывались, а вне вещих снов поэзия Блока не могла развиваться. В промышленном развитии сонной, нищей страны поэту мнится такой разлив бытия, что даже и эстетически он радостно приемлет внешнюю непривлекательность фабричного будущего:
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далекой дали…
В самом противопоставлении “пригнувшимся” к земле ковылям, пахнущим пустынной отрешенностью, “свободной” гари, рвущихся из далекой дали гудов – заложен огромный смысл. В наследие от русского искусства А. Блок принял святое преклонение перед неяркой красотой родного края. Он приумножил эту национальную традицию, ведь и ему так много раскрыла русская природа, ее “шелесты в овсе”.
А в стихотворении “Новая Америка” поэт утверждает:
На пустынном просторе, на диком
Ты все та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…
Черный уголь – подземный мессия,
Черный уголь – здесь царь и жених.
Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!
В этом ощущении России “невестой” все то же лирическое, интимное отношение к родине.
Если покорно следовать архитектонике трех томов лирики, легко впасть в искушение спрямить путь поэта, приписать ему жесткую определенность мотивов, а при желании – и неоправданно героизировать его биографию, подвести его к поэме “Двенадцать” прямиком, строевым шагом.
В действительности все было весьма запутанно. В мучительных, а часто и болезненных метаниях поэта противоречия эпохи сказывались и осложнялись его субъективной смятенностью, максимализмом его требований, его стремлением соизмерять хмурую логичность действительности с лиризмом его поэтических представлений. Интеллигент и гуманист, А. Блок страдал от реального противоречия между ростом буржуазной цивилизации и нравственной угнетенностью личности. Это было страданием реальным, коренившимся в объективных условиях действительности. На разных этапах поэтического развития Блока это понятие “лирической величины” изменялось. В стихах “На поле Куликовом” в гениальном озарении предстало единство субъективной воли и долга народного подвижничества.
Начиная свой творческий путь, молодой Блок, остро ощущая свою субъективность, порывался к несомненностям, пусть и мистически понятым. В стихах “На поле Куликовом” субъективность становится моментом народной всеобщности. На ранних стадиях своего творческого самосознания Блока больше беспокоила проблема самоопределения. В стихах “На поле Куликовом” личный момент сохранился, и он придал всеобщности искания неотразимую силу лирического волнения.
Замечательно само начало первого стихотворения:
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
Неторопливость стиха, повторное упоминание грусти, стремление вдруг окинуть Русь взглядом, привычным к ее неяркой красоте, стремительно прерывается запальчивостью строф, звучащих призывом и клятвой:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.
Бросается в глаза, это неоднократно отмечалось в литературе о Блоке, что в стихах “На поле Куликовом” поэт обращается к родине с личной интонацией. “О, Русь моя! Жена моя!” Так мог сказать только Блок, для которого и в “Стихах о Прекрасной Даме” интимное чувство сливалось с космосом. И тут Русь – “лирическая величина”, немыслимая вне индивидуального существования поэта. Понятия “родины” и “жены” – слились.
Пусть ночь. Домчимся.
Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь…
Используя реальный эпизод исторической хроники, поэт придал ему обобщенный смысл. Мятежность, неуспокоенность, вера в святость протеста зазвучали современной болью, злободневным отсутствием общественного долга художника: судьба народная стала выражением и личной доли поэта:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Экспрессивная живопись призвана тут создать обобщенный образ народной судьбы. Опять появляется излюбленный Блоком поэтический образ мчащегося коня. Бег степной кобылицы, мчащейся над ковыльными степями, под алеющим кровью закатом, – вечен, ибо вечен бранный путь народа, и только в сновидениях, сквозь кровь и пыль, маячит недостижимый покой.
И стихотворение заканчивается скорбной строфой:
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
Но это эпическая скорбь, полная преклонения перед величием происходящей драмы. Все стихотворение становится введением к эпосу народной борьбы за правое дело. “Из сердца кровь струится!”, ибо правое народное дело стало и личным подвигом поэта.
Нужно учитывать, что 1908 год был годом мрачнейших переживаний поэта – личных и общественных. Поэтому и исторический “оптимизм” стихов “На поле Куликовом” двойствен, прямолинейному толкованию он не поддается. Лирический герой стихотворения восклицает: “И вечный бой!”, но это возглас не только воина ХIV века, но и его дальнего потомка, рафинированного человека XX века, продолжающего ощущать себя перед враждебным станом готовым к битве.
Исторический оптимизм поэта складывается в признании непобедимости народного рвения “за святое дело мертвым лечь”. Личное отчаяние, прорывающееся в некоторых стихах А. Блока, да и в его прозаических высказываниях и письмах, в цикле “На поле Куликовом” поглотилось величавостью народного дерзания. Мертвенность покоя, покорности оказалась мнимой, ибо извечный бой завещан нам историей.
Отсюда во втором стихотворении цикла вещие строки:
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат… –
Символически напоминают, что Куликовская битва продолжается, а все стихотворение заканчивается драматической строфой: “Я – не первый воин, не последний…
История предстала перед взором поэта в неумолимости своего движения сквозь кровь, горе, в героическом подвиге народа. И это ощущение истории как реальности народной жизни и стало формой приобщения поэта ко всеобщему.
В творчестве А. Блока стихи “На поле Куликовом” имели значение огромное. Поэт неоднократно обращался к исторической трагедии разрыва между народом и интеллигенцией. В этой сложной драматической коллизии он не искал однозначных решений. Он наглядно убеждался, что в условиях социальной нищеты происходит разрыв между народом и культурой, что народ – за неграмотностью – не читает выстраданных им книг, а в этом заключена трагедия не только народа, но и самой интеллигенции. Его собственная душевная мука была отражением этой социальной трагедии. В сложной символике цикла стихов, посвященных реальному событию народной истории, лирический герой приобщается к муке и подвигу народа и тем преодолевает свою роковую отчужденность.
Последнее стихотворение цикла “На поле Куликовом” помечено декабрем 1908 года, а несколько раньше, в октябре, Блок создал стихотворение “Россия”* в котором вновь обращается к символической, столь любимой им гоголевской тройке, несущейся по бескрайним просторам России. Но это уже не “птица-тройка”, – Блок увидел стертые шлеи, вязнущие в расхлябанных колеях расписные спицы колес-
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, –
Как слезы первые любви!
Вновь все тот же мотив: “О, Русь моя! Жена моя! До боли.” Причудливо переплетаясь, проходят тоскливая боль о нищете серых изб и преклонение перед женственной тенью:
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей.
И заканчивается стихотворение воспоминанием о мгновенном взоре из-под платка и осторожной тоске ямщика, песней погоняющего свою захудалую, увязающую в родимой хляби тройку. < ..> В стихотворении “На железной дороге” героиня Блока приобрела необычайную рельефную демократичность.
Прекрасная Дама аристократична, она соизмерялась с неоглядностью космоса, Незнакомка прекрасным, но чуждым видением прошла сквозь низменный быт. А девушка на затерянном полустанке – дитя народа, за ее единичной судьбой – множество демократичных судеб.
Девушка “в цветном платке” с затерянного полустанка и ратник ХГѴ века, задумавшийся о судьбе родины на берегу Непрядвы, оказались в общем поэтическом цикле, ибо при всем своем различии выражали демократические устремления поэта. История как проявление роевой жизни народа приобретала в его глазах непоколебимую несомненность. Народен герой Куликовской битвы, он сам говорит о себе: “Я – не первый воин, не последний”, на его плечи пала судьба родины; народен образ блоковской девушки – сестры толстовской Катюши Масловой. На ее плечи также пала железная тоска родины. Оба эти образа воплотили и веру поэта, и его же отчаяние, неприятие им ужаса реального исторического бытия. Историческая ответственность героя совпала с его демократической природой. Это ощущение нового героя и укрепило “могучую тоску” поэта по освежающей грозе, по новой битве у берегов символической Непрядвы, реки национального освобождения.
В неправом мире “не может сердце жить покоем”, но не может оно жить и бороться в одиночку, ибо принадлежит народу, народной рати, только и способной вести битву за родину, за мир – достойный человека.