И главное, главное: Россия…
Б. К. Зайцев
Из писателей-изгнанников Борис Зайцев внес едва ли не самый значительный вклад в русскую литературу 20 века. Поэт прозы, крупнейший представитель русского литературного зарубежья, сподвижник и друг великого Бунина, Борис Константинович Зайцев без малого три четверти века служил русской литературе (1881-1972). Он был во всех отношениях “последним” в русском зарубежье: умер в 1972 году, в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю “старую” эмиграцию.
Пятьдесят зайцевских книг на русском языке и более двадцати на других языках перечислены в библиографии Рене Герра, изданной в 1982 году в Париже. Это целая библиотека замечательных произведений, восхищавших самых взыскательных ценителей искусства слова. Но этот перечень, конечно, не охватывает сотни этюдов, эссе, портретов, очерков, рассказов, дневниковых записей и писем, которые можно найти в подшивках российских и эмигрантских газет, журналов, альманахов. Все эти бесценнные документы эпохи принадлежат, конечно, не только тому времени, в которое писались, ибо они написаны пером и сердцем большого мастера.
В литературу Борис Зайцев пришел в ту знаменательную пору, о которой сам на склоне своих лет восхищенно скажет, что она была “той полосой русского духовного развития, когда культура наша в некоем недолгом “ренессансе” или “серебряном веке” выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX”. Творческая энергия художников слова устремляется к поиску ответа на вопрос, сформулированный М. Горьким: как отобразить “всю адову суматоху конца и бури начала XX” (Письмо А. М. Горького к А. К. Воронскому). Взрывной характер эпохи трех революций толкал писателей и поэтов на поиски новых качеств своего главного инструмента – слова. Одни изобретательно раскрывали еще не использованные возможности реалистического метода, других увлек символизм, третьи уходили вглубь синтетизма и экспрессии. Читая мемуары Зайцева, мы обнаруживаем, что непримиримые литературные манифесты, ни в чем не сходные творческие принципы, различные литературные школы и группы в итоге оставили миру “великанов на все времена”: это Александр Блок, Андрей Белый, Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак и др.
Что отличает самого Бориса Зайцева от его великих современников? Нельзя не заметить, что даже у крупных художников броская виртуозность формы подчас подавляет и подчиняет себе содержательную сторону произведения. Зайцев же от произведения к произведению шлифует свой стиль, освобождая его от красивостей и мелодраматизма. В итоге в литературе утвердился мастер, осознавший свою высокую художническую миссию.
Ранние произведения писателя пронизаны чувством слиянности с природой, ощущением единого, живого и восходящего к Космосу мира, где все взаимосвязано – люди, волки, поля, небо. Отсюда и некая “безличность” зайцевской прозы. В то же время пантеизм писателя, его язычество воплощается с помощью нежных словесных красок, импрессионистического авторского письма. Его много печатают в изданиях самых разных направлений. А. Блок пишет о нем в статье “Литературные итоги 1907 г.”: “Борис Зайцев открывает все те же пленительные страны своего лирического сознания; тихие и прозрачные. И повторяется”.
Далее движение Зайцева-художника можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к традиционной русской духовности. Характерным примером этого “срединного” Зайцева может служить рассказ “Аграфена” – “житие” простой русской крестьянки, попавшей в город, в услужение, и воротившейся в деревню. Это как бы русский вариант “Простой души” Флобера, на другой национальной почве возросшей. Бури чувств, испытания и несчастья пронеслись через душу женщины, и вот наступило успокоение, обретение света и осмысленности прожитой жизни.
Если говорить о дореволюционном творчестве писателя, то итоговой можно считать повесть “Голубая звезда” с главным героем, бескорыстным и честным мечтателем Христофоровым. Искания русской интеллигенции накануне великих социальных потрясений выражены здесь в прозрачном зайцевском слове, создающем особое настроение нежности и печали, почти гипнотическое. В этом и проявляется тайна дарования писателя, магия его воздействия на читателя.
События двух революций и гражданской войны изменили и духовный, и художественный облик Зайцева. Писатель пережил лишения, голод, а затем и арест. В 1922 году вместе с издателем Гржебиным он выехал в Берлин, за границу. Как оказалось, навсегда.
Однако события, приведшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Он много размышлял о пережитом и пришел к непреклонному выводу: “Ничто в мире зря не делается. Все имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают. Бессмысленного нет” (“Москва”). Пережитое вызвало в писателе религиозный подъем, можно сказать, что он стал жить и писать при свете Евангелия. Стихия сострадания и человечности пронизывает теперь его прозу: “Улица Св. Николая”, “Белый свет”, “Душа”. Одновременно возникает цикл новелл, далеких от современности – “Рафаэль”, “Карл V”, “Дон Жуан”, “Италия”. Тональность всех этих книг единая: спокойная, почти летописная.
В 1925 году увидела свет его житийная повесть “Преподобный Сергий Радонежский”. Она стала в его творчестве веховой, ибо положила начало будущим его жизнеописаниям. Необычность и новизна повести состоит прежде всего в том, что писатель использует предельно скупые, неброские словесные краски в создании облика своего героя – выдающегося церковного и политического деятеля Древней Руси. Б. Зайцев намеренно уходит здесь от своей изысканной стилистики, добиваясь аскетической – как у иконописцев – простоты. Читая жизнеописание знаменитого русского святого, отмечаешь особенность в его облике, Зайцеву, видимо, очень близкую. Это скромность подвижничества. Черта очень русская, – недаром Сергию Радонежскому противопоставляется в повести другой, католический святой – Франциск Ассизский. Преподобный Сергий не отмечен даром красноречия. Но зато излучает свой тихий свет, незаметно и постоянно. ” В этом отношении, как и в других, – говорит Зайцев, – жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренне-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично”.
Сергий последовательно тверд и непреклонен в совей кротости, смирении, скромности. Когда монастырская братия вдруг начала роптать, он не впал в пастырский гнев, не принялся обличать своих “детей” за греховность. Он, уже старик, взял посох свой и ушел в дикие места, где основал скит Киржач. И другу своему, митрополиту московскому Алексию, не позволил возложить на себя золотой крест митрополичий: “От юности я не был златоносцем, а в старости тем более желаю пребывать в нищете”. Так завоевывает св. Сергий на Руси тот великий нравственный авторитет, который только и позволяет ему свершить главный подвиг жизни – благословить князя Димитрия Московского на битву с Мамаем и ордой татарской…
Преподобный Сергий Радонежский для Зайцева – неотъемлемая часть России, как и Жуковский, как и Тургенев, Чехов, которым он посвятит свои книги. И в книгах этих надо всем торжествует мысль о Родине, о России. В своем дневнике Зайцев как-то записал: “… если возможно счастие, видения рая на земле: грядет оно лишь из России”.
В 1929 году Зайцев начинает работать над повестью “Жизнь Тургенева”, тем самым вступив на неизведанный путь. Жанр художественной биографии тогда пребывал еще во младенчестве. Мода на него и слава его только-только зарождались – с выходом в свет первых книг-биографий Андре Моруа во Франции и Юрия Тынянова в России. Еще не существовало советской серии “Жизнь замечательных людей”, ставшей законодательницей этого популярного жанра.
Появление новаторской книги Зайцева было встречено хором единодушных похвал. Но дело было не только в новаторстве жанра. Тургенев с молодых лет писателя был в числе его кумиров. И в книге о нем Зайцев прежде всего выразил свою глубокую любовь и признательность. Жуковскому и Чехову он тоже посвятит свои повести, которые наряду с “Жизнью Тургенева” станут одними из лучших книг жанра “творческой биографии”. Зайцевские беллетризованные жизнеописания высоко ценятся потому, что в них начисто отсутствует творческий домысел и вымысел, они почти литературоведческие достоверны. Кроме того, в этих книгах раскрывается и образ самого автора – верующего, благожелательного человека, большого мастера слова, “поэта в прозе”.
Свою главную книгу – четырехтомную автобиографическую эпопею “Путешествие Глеба” – Зайцев создал также в зарубежье. Это был итог двадцатилетнего напряженного и счастливого труда. Его тетралогия вобрала в себя все веховые события XIX века – первой трети XX века, то есть то самое время, которое само стало одним из главных героев и явилось нервом всей его мемуарно-биографической прозы. Как и другие писатели русского зарубежья. Борис Зайцев вдалеке от родины обращается к впечатлениям детства, отрочества, молодости, словно желая хотя бы в строках книги сохранить навеки ушедшее, тот сладкий и горький сон прошлого, имя которому Россия. Это центр всего произведения: жизнь и склад русских людей, русские пейзажи, поля, леса, веси и грады, безмерность русская.
Трезво и спокойно подытоживал писатель закономерность свершившегося: “Тучи мы не заметили, хоть бессознательно и ощущали тяжесть. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции – народ же “безмолвствовал”, а разрушительное в нем копилось… Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов. Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?” Вот она, святая святых Бориса Константиновича Зайцева, внутренний источник его тихого негасимого света. Взять на себя ответственность, бороться за “душу живу” в русском человеке, утверждать ценности духовные, без которых люди теряют смысл бытия. Многим из нас предстоит открыть для себя этого русского писателя, книги которого несут уроки добра и свет милосердия.
Сам писатель не дождался того часа, когда его книги и его высокое поэтическое слово придут к читателям России. Но мы дождались этого, и сейчас в русскую культуру возвращается все то, что он вдохновенно создавал для нее и во славу ее. Имя Бориса Зайцева будет украшать страницы истории русской литературы XX века наряду с теми, кто, как и он, в изгнании творил во имя России.