М. А. ШОЛОХОВ
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
В первую послевоенную зиму во время одного из путешествий повстречал рассказчик высокого сутуловатого мужчину с мальчиком лет пяти-шести со “светлыми, как небушко, глазами”.
Во время перекура встречный (он был шофером) рассказал о своей жизни.
Все трудности, переживаемые страной, перенес и Андрей Соколов.
В Гражданскую войну воевал, вернулся – семья от голода погибла. Работал сначала на заводе. Женился на женщине, может быть, и не красивой, но с золотой душой.
“Придешь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьется, чтобы и при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить.
Смотришь на нее и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь ее, скажешь:
“Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось”. И опять у нас мир, и у меня покой на душе.
…Вот что это означает – иметь умную жену-подругу”.
Было дело, выпивал Андрей, но как родился у него сын, а потом и две дочки, отошел от пьющих товарищей.
“Изучил автодело, сел за баранку на грузовой. Потом втянулся и уже не захотел возвращаться на завод.
За рулем показалось мне веселее. Так и прожил десять лет и не заметил, как они прошли. Прошли как будто во сне. Да что десять лет! Спроси у любого пожилого человека – приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил!”
Выстроил Андрей дом, завела жена двух козочек, дети учились хорошо, особенно старший – Анатолий.
Да вот – грянула война.
Плакала жена Ирина, прощаясь, когда муж на фронт уходил. Так плакала, как по мертвому. Так плакала, что он даже рассердился, оттолкнул ее… И целовал потом в холодные губы, и утешал, а до сих пор простить себе не может, что все-таки – оттолкнул.
Писал Андрей с фронта не много, не хотел жаловаться – ведь и в тылу было не сладко.
“Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!”
На войне Андрей шоферил, дважды был ранен, и вот в мае сорок второго года попал в плен.
Оглушило его снарядом, подобрали немцы, увидели, что мужик сильный – и забрали работать на рейх.
Сапоги с него один из фашистов снял, Андрей же в насмешку протянул ему и портянки. Чуть не застрелили его за эту “шутку”.
Сила духа Андрея проявляется не только в умении посмеяться над врагом, но и в том, что он помнит добро.
Согнали пленных в разрушенную церковь, один из них врачом оказался. Бродил всю ночь среди бойцов и спрашивал:
– Раненые есть?
Кому мог – помогал. Герою рассказа вправил вывихнутую руку. И благодарность к врачу, верному своему долгу, живет в сердце Соколова многие годы.
Но и подлецов он помнит. Был один такой, который сказал офицеру: “Если завтра, перед тем как гнать нас дальше, нас выстроят и будут выкликать комиссаров, коммунистов и евреев, то ты, взводный, не прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку снял, так за рядового сойдешь? Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен. Я первый укажу на тебя!”
Придушил Соколов предателя, как “гада ползучего”.
А фашисты наутро расстреляли все-таки несколько человек, тех, которые были похожи на евреев, – кудрявые и нос горбинкой.
Отчаянный Соколов решился на побег.
“Только ничего у меня не вышло из моего мечтания: на четвертые сутки, когда я был уже далеко от проклятого лагеря, поймали меня. Собаки сыскные шли по моему следу, они меня и нашли в некошеном овсе”.
“Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголек откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били Богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют. И кулаками били, и ногами топтали, и резиновыми палками били, и всяческим железом, какое под руку попадется, не говоря уже про винтовочные приклады и прочее дерево”.
“Били за то, что ты – русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии. И кормили везде, как есть, одинаково: полтораста грамм эрзац-хлеба пополам с опилками и жидкая баланда из брюквы… До войны весил я восемьдесят шесть килограмм, а к осени тянул уже не больше пятидесяти. Одна кожа осталась на костях, да и кости-то свои носить было не под силу”.
В одном из лагерей работали на каменном карьере. “Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагерфюрером, был у нас немец Мюллер. Невысокого роста, плотный, белобрысый и сам весь какой-то белый: и волосы на голове белые, и брови, и ресницы, даже глаза у него были белесые, навыкате.
По-русски говорил, как мы с тобой, да еще на “о” налегал, будто коренной волжанин”.
Это был не человек, а настоящий зверь.
“Бывало, выстроит нас перед блоком, идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. Это он называл “профилактикой от гриппа”.
Однажды один доносчик сообщил коменданту о критическом замечании Соколова о лагерном режиме.
На следующий день по доносу вызвали Андрея на расправу.
“За столом – все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб, сало, моченые яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и – не поверишь – так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою…”
Полупьяный Мюллер грозит русскому пленному пистолетом.
“А потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: “Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия”.
За немецкую победу Соколов не выпил, выпил за свою погибель. Полный стакан шнапса – и закусывать не стал: “Я после первого стакана не закусываю”.
“Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: “Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться”. Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: “Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!” А я ему свое: “Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать”.
Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол.
Захотелось мне им, проклятым, показать, что, хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались”.
Отпустили храброго русского солдата, даже дали с собой сала и хлеба. В бараке на хлеб не напали (Андрей был без памяти: три стакана шнапса голодному изработавшемуся человеку – не шутка!), а ждали, пока он придет в себя.
Соколов, конечно, сказал, что делить надо на всех поровну.
“Досталось каждому хлеба по кусочку со спичечную коробку, каждую крошку брали на учет, ну, а сала, сам понимаешь, – только губы помазать. Однако поделили без обиды”.
Потом определили Соколова в водители к толстому немецкому майору. Улучил Андрей подходящий момент и тюкнул майора заранее подготовленной гирькой в левый висок.
Привез майора и папку с важными документами к советским войскам.
Отправили Андрея в госпиталь.
Там он и получил письмо от соседа: фашистская бомба попала в его родной дом, погибли жена и дочки. А сын ушел добровольцем на фронт.
“Попал Анатолий в артиллерийское училище; там-то и пригодились его таланты к математике.
Через год с отличием закончил училище, пошел на фронт и вот уже пишет, что получил звание капитана, командует батареей “сорокапяток”, имеет шесть орденов и медали. Словом, обштопал родителя со всех концов. И опять я возгордился им ужасно! Как ни крути, а мой родной сын – капитан и командир батареи, это не шутка! Да еще при таких орденах.
Это ничего, что отец его на “студебеккере” снаряды возит и прочее военное имущество. Отцово дело отжитое, а у него, у капитана, все впереди.
Аккурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер…”
После войны отправился Соколов подальше от родных мест – из Воронежа в Урюпинск.
Поселился у приятеля, опять стал грузы возить. Там он в шоферской чайной и нашел своего нового сынишку.
“Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки – как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился – кто что даст”.
Отец маленького Ванюшки погиб на фронте, мать умерла. Ночует где придется, ест что достанет.
“Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: “Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети”. И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю:
“Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?” Он и спросил, как выдохнул: “Кто?” Я ему и говорю так же тихо: “Я – твой отец”.
Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: “Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!” Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром”.
Бездетные хозяева дома приняли Ванюшку растроганно, накормили. Хозяйка пошила одежонку.
“Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него…”
Из Урюпинска Андрей Соколов решил перебраться в другие места. Вот, кочует вместе с сыном.
“Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина”.