“Война и мир” – одна из тех книг, которую нельзя забыть. “Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна, когда все ждут неминуемого переворота – надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе”, – сказал Л. Толстой в этом романе.
В самом его названии – вся жизнь человеческая. А еще “Война и мир” – модель устройства мира, вселенной, поэтому и появляется в IV части романа (сон Пьера Безухова) символ этого мира – глобус-шар. “Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров”. Вся поверхность его состояла из капель, плотно сжатых между собой. Капли двигались, перемещались, то сливаясь, то разделяясь. Каждая стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но и другие, сжимаясь, иногда уничтожали друг друга, иногда сливались воедино. “Вот жизнь”, – сказал старичок учитель, когда-то учивший Пьера географии. “Как это все просто и ясно, – подумал Пьер, – как я не мог знать этого прежде?”
“Как это все просто и ясно”, – повторяем мы, перечитывая полюбившиеся страницы романа. И эти страницы, как капли на поверхности глобуса, соединяясь с другими, составляют часть единого целого. Так, эпизод за эпизодом, мы продвигаемся к бесконечному и вечному, что есть жизнь человека. Но писатель Толстой не был бы философом Толстым, если бы не показал нам полярные стороны бытия: жизнь, в которой пре обладает форма, и жизнь, вмещающая всю полноту содержания. Именно с этих толстовских представлений о жизни и будет рассмотрен эпизод именин в доме Ростовых.
Курьезный и нелепый случай с медведем и квартальным вызывет в доме Ростовых у одних добродушный смех (у графа Ростова), у других – любопытство (преимущественно у молодежи), а кто и с материнской ноткой (Марья Дмитриевна) грозно пожурит бедного Пьера: “Хорош, нечего сказать! Хорош мальчик! Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел”. Ох, побольше бы таких грозных наставлений Пьеру Безухову, может быть, и не было бы непростительных ошибок в его жизни. Интересен и сам образ тетушки – графини Марьи Дмитриевны. Она всегда говорила по-русски, не признавая светских условностей; надо заметить, французская речь в доме Ростовых звучит гораздо реже, чем в петербургской гостиной (или почти не звучит). И то, как почтительно все встали перед ней, отнюдь не фальшивый обряд вежливости перед “никому не нужной тетушкой” Шерер, а естественное желание выразить уважение почтенной даме.
Таково старшее поколение Ростовых, живущих в согласии с движениями души. А каково же младшее? Всех представил здесь Толстой: Веру, Николая, Наташу, Петю, родственницу Соню, друга Бориса, не обошел вниманием и будущего мужа Веры – Берга.
Об этой паре хочется сказать отдельно. “Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно… голос у нее был приятный…” Вера слишком умна для этого семейства, но ум ее обнаруживает свою ущербность, когда соприкасается с эмоционально-душевной стихией этого дома. От нее веет холодом и непомерным высокомерием, недаром она станет. женой Берга – именно ему она под стать, этому наивному эго-центрику. “Спокойно и учтиво” размышлял Берг о преимуществе пехоты против кавалерии, не замечая “ни насмешки, ни равнодушия” окружающих. Вполне серьезно, совсем в духе полковника Скалозуба, мечтал о вакансиях, полученных за счет убитых на войне. “Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу”.
Берг и Вера, увы, несут в себе шаблоны салонной противоестественной жизни. Они не имеют собственной жизненной программы, довольствуются заимствованной на стороне. Противоестественно также будет их желание не иметь детей… В этом их обоюдном согласии (тогда как для Толстого любовь к детям есть одно из самых естественных свойств человека) – какая-то машинная расчетливость, неприкрытый эгоизм. Так и пройдут они по жизни, извращая подлинное человеческое бытие. Да, прав был старый граф, говоря: “Что греха таить… Гра-финюшка мудрила с Верой…” Вот и намудрила, что младшая дочь в день своих именин поразительно честно и открыто заявляет: “Ты этого никогда не поймешь… потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет”. Этой тринадцатилетней девочке уже дано понять душевную пустоту старшей сестры.
“Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка” – такой мы впервые видим Наташу. И с ее образом входит в роман тема “живой жизни”. Переполненная оптимизмом, она стремится везде поспеть: утешить Соню, по-детски наивно объясниться в любви к Борису, поспорить о сорте мороженого, спеть с Николаем романс “Ключ”, станцевать с Пьером. Толстой пишет, что “сущность ее жизни – любовь”. В ней и соединились самые ценные качества человека: любовь, поэзия, жизнь.
Конечно, мы не верим ей, когда она “на полном серьезе” говорит Борису: “Навсегда… До самой смерти”. “И, взяв его под руку, она со счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную”.
“Умна она?” – спросит впоследствии Пьера княжна Марья. Пьер задумался./Я думаю, нет,” – сказал он, – а впрочем – да. Она не удостаивает быть умной”. Не удостаивает быть умной? Поразительно! Т0 есть она изначально отдается бессознательному следованию жизни, не снисходя до размышлений о своем месте в ней. Вот Вера и Берг находят свое место – “жить ради общества”. Все действия Наташи определены требованиями ее натуры, а не рациональным выбором, поэтому она не просто участница определенной частной жизни, ибо не принадлежит одному семейному кругу, а миру всеобщего движения.
И может быть, именно ее имел в виду Толстой, говоря об исторических персонажах романа: “Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью”.
Она и не пытается понять свою роль, тем самым уже определив ее для себя и для других. “Весь мир разделен для ‘меня на две половины: одна – она и там все – счастье, на дежда, свет; другая половина – все, где ее нет, там все уныние и темнота”, – скажет князь Андрей четыре года спустя. Но пока она сидит за именинным столом, смотрит на Бориса по-детски влюбленным взглядом. “Этот же самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться, не зная чему”.
Так и обнаруживает себя Наташа в бессознательном движении, и мы видим ее натуральность, то качество, которое составит неизменное свойство ее жизни. Между Наташей-девочкой, с ее импульсивным порывом навстречу всему живому, между Наташей-девушкой, восхищенной глубокой красотой лунной ночи в Отрадном, и Наташей-матерью, с радостным лицом показывающей пеленку с желтым пятном, нет существенного различия, ибо все это натурально, не фальшиво. Радость матери при здоровье ребенка так же поэтична, как и первый поцелуй, как и восторг перед необозримостью и неохватностью жизни.