ФИЛОСОФСКИЙ РОМАН ЛЕРМОНТОВА
Свобода человека становится высочайшей человеческой ценностью только на путях добра. Нет этого сочетания – и она может оказаться свободой самых античеловеческих, противоречащих природе человека, проявлений, свободой умирания в человеке человека. И это тоже подтверждает опыт жизни Печорина, ибо, как ни ценны и ни близки нам те истинные обретения, что есть в этом опыте, он не может быть истинным в своей цельности.
Указать на эту неистинность, осудить индивидуализм Печорина как жизненную программу, как философию жизни не составляет уже для нас, сегодняшних людей, непосильной задачи. Но в этом преимущество именно нашего времени, а наше время открывает перед нами эти возможности лишь потому, что вобрало в себя опыт, выстраданный предыдущими поколениями, – в том числе и поколением Печорина. Да, самому Печорину сбросить с себя вериги своего индивидуализма не удалось, хотя опыт этого индивидуализма и наталкивал его на истины, живое переживание которых несло в себе реальное отрицание индивидуализма. Похоже, что и сам Лермонтов, “сильно симпатизирующий с ним”, по словам Белинского, был где-то только на половине той дороги, которую указывало ему и его герою живое переживание этих истин. Но он их чувствовал, он их ощущал, и можно только поражаться той его проницательности и тому реализму, с которым он сумел указать на них (и в этом тоже предваряя Достоевского) в своей “истории человеческой души” Печорина.
Всмотримся – на протяжении всего романа Печорин неустанно демонстрирует верность своему принципу: принимать страдания и радости других только в отношении к себе, как “пищу”, поддерживающую его душевные силы. Вторжение “в мирный круг честных контрабандистов”, вырванная из родной семьи и брошенная Бэла, упорное преследование княжны Мери, ее обманутая любовь, смерть Грушницкого, холодное пари с Вуличем, где ставкой жизнь человека…
И вправду, словно “топор в руках судьбы”, словно “орудие казни”! И – “всегда без сожаления”, всегда и во всем лишь “для себя, для собственного удовольствия…”
Но что же? Каковы результаты?
“Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головой…”
Ну, а как с декларированным “первым моим удовольствием” подчинять “моей воле все, что меня окружает”? Насколько подтверждено то уверение, что “возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха” – “первый признак и величайшее торжество власти”, что “быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права”, – “самая… сладкая пища нашей гордости” и что счастье и есть не что иное, как “насыщенная гордость”?
Да, Печорин не устает “подчинять своей воле все окружающее”, служит “причиною страданий и радостей” других, “не имея на то никакого положительного права”, и, следовательно, недостатка ощущения “насыщенной гордости” у него нет. Но где же второй член тождества – счастье?
Увы, вместо счастья – утомление и скука. Попытки обмануть себя разнообразием насыщающей гордость “пищи” не дают результата – оказывается, что к жужжанию чеченских пуль можно привыкнуть почти так же, как к писку комаров, а невежество и простосердечие дикарки так же надоедает, как и кокетство знатной барышни… И даже в лучшем из забвений – истинной и глубокой женской любви – настоящего забвения все же опять – таки нет: ведь и ее дары, поглощаемые как пища для поддержания душевных сил, в сущности, уже не дары, а заранее взвешенное удовольствие. При известном житейском опыте в них нет с этой точки зрения никакой новизны: холодный рассудок, ведущий счет добытому, заранее знает порядок этих наслаждений, длительность и насыщающую способность каждого из них. Каждый шаг Печорина – словно издевательская насмешка судьбы, словно камень, положенный в протянутую руку. Каждый шаг его с неумолимой последовательностью показывает, что полнота жизни, свобода самовыявления невозможны без полноты жизни чувства, а полнота чувств невозможна там, где прервана межчеловеческая связь, где общение человека с окружающим миром идет лишь в одном направлении: к тебе, а не от тебя.
Душа его не вовсе “испорчена светом” – это напрасное обвинение, трагическое, больное, но все-таки счастье. Живая жизнь его души. В том-то и дело, что она все-таки живет, а поскольку живет, постольку и не может заглушить в себе действительных своих потребностей. Она помнит, что именно былой “пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни”. Вопреки всем уверениям Печорина, что он лишь для собственного удовольствия добивается любви молоденькой княжны Мери, душа его страстно жаждет истинной, зависимой влюбленности, и Печорин с удивлением ловит себя на том, что ждет встречи с Мери. “Наконец, они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужели я влюблен?.. Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать”.
Он уверяет себя, что постоянная привязанность – всего лишь “жалкая привычка сердца”. Но он вынужден признаться, что его, пожалуй бы, удовлетворила эта “жалкая привычка”. Он смеется над своей “глупой” природой, но с трепетом вслушивается в невольные, манящие какой-то неясной надеждой движения своего сердца. И не без радостного увлечения он чувствует, что при возможности потерять Веру она становится для него вдруг всем, становится дороже всего на свете!.. “Уж не молодость ли со своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять?.. Истина – вещь дорогая. За нее платят иной раз и жизнью. И чтобы добыть ее, иной раз нужны усилия многих поколений. Одной жизни на это может и не хватить.
Но зато всякая жизнь, бывшая действительным поиском этой истины, навсегда входит в духовный опыт человечества. И если историей своей жизни Печорин указал хотя бы на путь к этой истине тем, кто с сочувствием и состраданием, с напряженнейшим интересом, захваченный беспощадной откровенностью и предельной искренностью Печорина, выслушал его исповедь, то не достаточное ли это оправдание его горькой судьбы?.. И не достаточное ли это “оправдание” и для Лермонтова, хотя истина эта не была еще, видимо, до конца осознана и им самим. Недаром, как я уже упоминал, Белинский отметил в свое время, что “хотя автор и выдает себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи – удивительное сходство”. Эта близость автора к герою, сказавшаяся в том, что “он не в силах был отделиться от него и объективировать его”, справедливо была оценена Белинским как причина некоторой неопределенности, “недоговоренности” общей идеи романа.
Историей жизни Печорина Лермонтов рассказал нам, читателям, о том, что путь индивидуализма противоречит живой природе человека, с ее действительными запросами. Он, одним из первых в русской литературе поднявший эту тему, которая стала потом существеннейшей для всего XIX века, показал нам, что подлинные и высшие радости, подлинную полноту жизни живая человеческая душа начинает обретать лишь там, где связь между людьми строится по законам любви, добра, благородства, справедливости. Он рассказал нам о том, что только на этом пути свобода воли, самостоятельность решений, обретенная человеком, осознавшим свою суверенность, раскрывает свою цену и может надеяться стать наконец когда-то сосудом действительной Истины. Так же, как и трезвость мысли, реалистичность взгляда на мир, глубинное знание человеческого сердца.
1987