Сюжет, образы, проблематика одной из поэм В. Маяковского

“Облако в штанах” – это вершина дореволюционного творчества Владимира Маяковского.

Поэма вышла отдельным изданием в 1915г. Ее первоначальное название – “Тринадцатый апостол”. Толчком к написанию была любовь Маяковского к девушке, с которой он встретился в Одессе. Развитая, не чуждая новых общественных и художественных

веяний, она, тем не менее, была напугана темпераментом молодого Маяковского, тем “пожаром сердца”, о котором он написал в своей поэме. Однако содержание поэмы переросло историю непонятой любви. В “Облаке в штанах” соединились все основные

темы раннего Маяковского. Любовная линия заставила их звучать по-другому-резче, сильнее, надрывнее…

“Облако в штанах” не просто писалась, но “вышагивалась” Маяковским во время пребывания в Финляндии, где он, не имея денег, попеременно обедал у знакомых, назвав это “семипольной системой”: “Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье “ем” Чуковского, Понедельник – Евреинова и т. д.” “Вечера шатаюсь пляжем. Пишу “Облако”…” (“Я сам”.)

В поэме отразилась главная мировоззренческая тема раннего Маяковского – его богоборчество. Это роднит его с М. Горьким, с которым он встречается в это время в Муста-мяки: “Читал ему части “Облака”. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне

весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.

Все же храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея”.

Ерничество Маяковского, однако, не снимает вопроса о близости бунтарства раннего Горького и богоборчества Маяковского. В глазах обоих мир создан Богом не таким, каким его нужно было создать:

Я думал – ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик…

Эй, вы! Небо!

Снимите шляпу! Я иду!

Горький мог вполне искренно расплакаться над этими строками. Это и его сокровенная идея: протест Человека против несовершенства Божьего мира. Только горьковский Человек либо абстрактен (собирательный образ всего человечества, выраженный в словах Сатина в “На дне”: “Это не ты, не я, не они… нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном!”), либо его сущность отражают различные горьковские персонажи, но не сама личность писателя. Маяковский сам вступает в поединок с Богом. Через интимный сюжет (любовь к Марии) он устраняет последний зазор между поэтом и

лирическим героем. Непонятая любовь – только следствие общего неприятия Поэта миром. Образ Марии приобретает евангельский смысл. Евангельская Мария и ее сестра Марфа встретили и приютили Иисуса. Грешница Мария Магдалина стала Его последовательницей. Наконец, дева Мария была родительницей Иисуса по велению Бога. Все эти образы так или иначе задействованы в поэме Маяковского, но “вывернуты” по-своему. Поэт – новый Иисус, несущий миру свою истину. Это истина не божественная, но земная. И ее отрицательная часть – страшна и неприятна людям. Мир обветшал, мир

распадается. В нем нарушены все человеческие отношения, царит полное взаимонепонимание. Это грозит неизбежной катастрофой. Но люди не желают в это поверить и прячутся в уютные социальные ниши:

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на замасленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огрбмив мощью голоса, Иду – красивый, двадцатидвухлетний…

Поэт недаром подчеркивает свой возраст (моложе Иисуса, когда тот стал Учителем) и пишет об отсутствии в своей душе “седого волоса”. Ему важно доказать, что он представитель молодого мира, который идет на смену старому, ветхому – миру

Бога-отца. Однако визит нового мессии ничем не оправдан свыше. Он весь целиком – из этого мира. И оттого его образ постоянно колеблется, раздваивается:

В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется! Поэт-мессия сам не выдерживает собственной миссии, стремится спрятаться под теплое крыло, впадает в “старческую нежность”:

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце – холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское…

Но старый мир отторгает Поэта. Он слишком велик для этого мира, к которому принадлежит и Мария. Трагедия в том, что некуда деться. Вся поэма напоминает корчи, хрипы мятущегося существа, замечательно переданные ритмом и звукописью:

Улица муку молча перла. Крик торчком стоял из глотки. Топорщились, застрявшие поперек горла, пухлые taxi и костлявые пролетки. Грудь испешеходили. Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда – все-таки! –

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

думалось:

в хорах архангелова хорала бог, ограбленный, идет карать!

Нескончаемый парад шипящих, свистящих, рыкающих и каркающих звуков… Поэт как бы сливается со своим голосом, и вся

поэма написана не столько смыслом, сколько звуком.

Не найдя выхода, он начинает кощунствовать:

А в рае опять поселим Евочек:

прикажи,- сегодня ночью ж

со всех бульваров красивейших девочек

я натащу тебе.

Хочешь? Не хочешь?

Но как раз в этих местах поэма “пробуксовывает”. Бунт превращается в брань, тем более беспомощную, что Бог не дает

ответа:

Глухо.

Вселенная спит,

положив на лапу

с клещами звезд огромное ухо.

Парадоксально, но именно Маяковский талантливей многих отразил кризис богоборческой идеи, которая разбивается через

собственное противоречие. Если мир, созданный Богом, несовершенен, а ты часть этого мира, то бунт против мира

оказывается бунтом против самого себя. Если “Бог умер”, всякий бунт бессмыслен. Мир становится “глухим”. Некому слышать

Поэта.