«ВОЙНА И МИР». СОЧИНЕНИЕ ГР. ТОЛСТОГО. 1-4 ЧАСТИ
Он любит людей, им описываемых, не за какие-нибудь особенные достоинства или заслуги, ибо таких, вообще говоря, налицо не оказывается, а естественною и безотчетной любовью русского к русскому, сына к отцу, участием зрелого и высокоразвитого человека к молодому повесе, который напоминает ему молодость.
Военная философия автора состоит в теснейшей связи с общим характером его философического воззрения на жизнь и его понимания жизни. Он фаталист, но не в том целом, восточном значении этого слова, которое усвоено верой слепой, чуждой всякого рассуждения. Фатализм графа Толстого — это чадо нашего времени, фатализм резонирующий, фатализм, выражающий собою не сплошную веру, а итог несчетного множества сомнений, недоумений и отрицаний. Если бы он убежден был просто, что история, как наука, бессмыслица, потому что разумных явлений в ней нет, а есть только один немой и совершенно непостижимый рок, который понять невозможно, потому что декреты его совершенно не сходятся с нашими человеческими понятиями о правде и справедливости, то мы сказали бы только, что мы не разделяем этого верования. Но автор нейдет так далеко. Он убежден, что исторические явления нельзя объяснить научным путем; но он не решается допустить, чтобы их уже вовсе ничем нельзя было объяснить. Напротив, он думает, что все станет ясно для нас, если мы допустим предназначение. Далее, он отвергает инициативу личную как фактор, имеющий свою долю участия в событиях исторических. Он говорит, что так называемые великие люди суть ярлыки, дающие только имя событию, но меньше всего имеющие с ним связи, потому что их действия только кажутся им произвольными, а в сущности они вынуждены роковым ходом истории и определены предвечно. Но он не решается идти до конца и сказать, что человек совершенно лишен инициативы, что все его действия вынуждены законом строгой необходимости и имеют неотвратимый, роковой смысл. Напротив, он полагает, что в мелкой среде личного интереса человек пользуется свободой для достижения своих целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но, прибавляет он, как только действие сделано, так оно становится невозвратимо и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение. Вывод такой, что действие человеческое свободно, пока он не сделал его, но после того, как сделал, оно становится вынужденным, определенным задолго до его совершения, определенным предвечно… Этого, признаемся, мы не можем понять, и мы предпочли бы вовсе не объяснять ничего, чем объяснить таким способом. Это крайний и самый отчаянный скептицизм. Он отнимает смысл у всего, что для нас может иметь какой-нибудь смысл, и переносит его с отрицательным знаком на место, для нас совершенно чуждое и непостижимое. Он отнимает у человека всякую веру в себя и в других людей, всякое уважение к какой бы то ни было, доступной ему, полезной общественной деятельности, заставляя его смотреть на эту деятельность как на смешное усилие муравья сдвинуть гору. Всякая жертва, приносимая человеком в порыве сердечного увлечения, всякая славная цель впереди, побуждающая его к тяжелому подвигу, — все с такой точки зрения должно показаться ему ребячеством, глупым задором.
К счастью, автор «Войны и мира» не всегда смотрит на жизнь с такой точки зрения. К счастью, он поэт и художник в десять тысяч раз более, чем философ. И никакой скептицизм не мешает ему как художнику видеть жизнь во всей полноте ее содержания, — со всеми ее роскошными красками, — и никакой фатализм не мешает ему ш поэту чувствовать энергический пульс истории в теплом, живом человеке, в лице, а не в скелете философического итога.
Благодаря этому ясному взгляду и этому теплому чувству и назло его отвратительной философии, мы имеем теперь историческую картину, полную правды и красоты, картину, которая перейдет в потомство как памятник славной эпохи. Но… эта картина еще не кончена.