Изучая судьбы русских писателей XIX века, начинаешь невольно привыкать к тому, что зачастую их жизнь обрывалась пулей, виселицей, каторгой, безумием… Рылеев и Радищев, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Достоевский – в биографии каждого из этих великих писателей и поэтов отразились мучительные условия русской действительности, сложнейшие жизненные драмы.
Жизнь Ивана Александровича Гончарова лишена этого драматизма. Не помещик, не разночинец, выходец из зажиточной купеческой семьи, он был цензором, дослужившимся до генеральского чина; никогда не имел семьи, сторонился общества. Да и по складу своего характера далеко не походил на людей, которых рождали энергичные и деятельные 60-е годы XIX века.
Гончаров считал, что художника должны интересовать в жизни устойчивые формы, не подверженные влияниям капризных общественных ветров. Главный критерий его творчества – объективность. В произведениях этого писателя личные симпатии или антипатии не выставляются в качестве мерила тех или иных жизненных ценностей. Читателю предоставляется возможность самому. Своим собственным умом вершить суд и выносить приговор.
Единая тема, проходящая сквозь все три романа Гончарова – поиск выхода из всероссийского застоя. В своем творчестве писатель последовательно развивает и углубляет один и тот же конфликт между двумя укладами русской жизни – патриархальным и буржуазным.
В статье “Лучше поздно, чем никогда” Гончаров обращает внимание на то, что все три его романа “тесно и последовательно связаны между собою”, как связаны отразившиеся в них периоды русской жизни. Сам автор видел в первом романе “Обыкновенная история” “слабое мерцание сознания необходимости труда”; в “Обломове” – сон; в “Обрыве” – пробуждение страны.
Наблюдается явная преемственность и в образах персонажей этих книг. Однако, прежде всего, многие из них напоминают персонажей романа А. С. Пушкина “Евгений Онегин”. Пушкинскую Татьяну Гончаров считал “вечным образцом, по которому мы учимся бессознательно писать, как живописцы по античным статуям”. И он следовал за этим “вечным” литературным образом, обреченным, но беспокойным, ищущим. Писатель настойчиво подчеркивал типовую однородность своих мятежных героинь.
Так, “Ольга есть превращенная Наденька следующей эпохи”, – говорил он. Следом за Ольгой – Вера из “Обрыва”. И все они, по мысли Гончарова, формируемы временем разновидности Татьян из “Евгения Онегина”.
Между тем гончаровские героини жили уже в иную эпоху. Ольга, требовавшая от Обломова стать выше нее, искала идеал своего времени. Тихое счастье не могло удовлетворить ее. Сильный характер и постоянно ощущавшаяся героиней потребность в деятельности неминуемо должны были привести к разрыву и со Штольцом. Если бы Гончаров продолжил рассказ об их жизни.
В образе бабушки Татьяны Марковны Бережковой Гончарову “рисовался идеал женщины вообще, сложившийся при известных условиях жизни”. В своей молодости она пережила драму, стоически твердо перенесла ее и осталась верна старым, патриархальным принципам жизни.
Ее внучка Вера – девушка-бунтарка, рвущаяся в небо, к молниям, прочь от сонной Малиновки, от “обломовщины” – переживает “падение”, разуверяется в правде “новых людей” и принимает “старую” правду жизни любимой бабушки. Однако это не нравственное падение героини, а единственно правильный выход из сложившейся ситуации.
Романтическая мечтательность Александра Адуева сродни Владимиру Ленскому. Но романтизм Александра, в отличие от Ленского, вывезен не из Германии, а выращен в России. Несмотря на то, что юный Саша является в Петербург таким же с ног до головы одетым в доспехи высоких и благородных душевных порывов, он терпит поражение не физическое, как Владимир, а духовное. Начав с поисков “колоссальной страсти”, обанкротившийся романтик скатился к вульгарному фарсу: назначив доверчивой девушке свидание в беседке, Адуев сталкивается там с ее отцом и унизительно выпроваживается им как банальный соблазнитель. Так беспощадно развенчивает художник бессодержательную любовь ленивой души.
Обломов – это Саша Адуев, сохранивший иллюзии ценой отрешения от действительности. Даже жизненные пути их похожи до мелочей. Илье Ильичу так же, как и Александру, детские годы привили сибаритство и пассивность. Он учился в университете, потом служил и даже задумал научный труд, посвященный России. Но “его познания были мертвы… голова его представляла сложный архив мертвых дел, лиц, эпох, цифр, религий…” Он встретил чуткую девушку, полюбившую его.
Любовь вначале захватила и Обломова, но закончилась она в том же обломовском духе. Лень, боязнь ломки привычного для него уклада жизни победили в Обломове чувство любви. Ему не хотелось переживать тревоги, иметь какие-то обязанности перед другим человеком. Мы видим, как романтик Александр Адуев, искавший “вечной любви”, заканчивает выгодным браком, а романтик Обломов, мечтавший о страсти, высекающей молнии из глаз, заканчивает пирогами Пшеницыной.
Жизнь слуги Ильи Ильича – Захара завершилась таким же финалом: он стал нищим, подобно тому, как нищим духовно и нравственно стал под конец жизни и сам Обломов.
Но каковы же плоды победы Петра Ивановича, столичного жителя, владельца стекольного и фарфорового заводов, чиновника особых поручений, человека трезвого ума и практической направленности? Как это ни странно, эти плоды один другого горше. Этот человек сначала духовно убил своего племянника, хотя по-своему хотел сделать ему добро, и чуть не довел до чахотки любимую жену Лизавету Александровну. В конце романа Петр Иванович собирается продать свои заводы, бросить службу, отказаться от звания тайного советника и мечтает об одно – уехать в Италию, где, возможно, ему удастся продлить жизнь своей жены.
Однако у него остаются последователи, достойные продолжатели дела. В “Обломове” это Штольц, а в “Обыкновенной истории” – племянник героя.
О прожитой Сашей Адуевым жизни литературный критик В. Розов верно сказал: “Сначала он разбивает свой идеальный лоб о реальные острые углы жизни, потом этот лоб твердеет и на нем, этом лбу, вырастает твердый нарост; человек становится носорогом”.
Адуев-младший в течение жизни растрачивает лучшие свойства своей души. Потом он вдруг спохватывается и начинает догонять потерянные в “пустых мечтаниях” годы, не брезгуя уже никакими средствами в достижении своих запоздалых целей, может быть, куда более скверных, нежели те, за которые недавно упрекал людей. Круг замкнут…
Если бы продолжить повествование, то, возможно, из деревни появился бы очередной восторженный искатель, Александр Адуев уж наверняка встретил бы его так, как некогда сам был встречен Петром Ивановичем. В этом и заключает обыкновенная история.
Таким образом, герои своеобразной трилогии Гончарова терпят крах решительно по всем статьям: в любви, в дружбе, в работе, в порывах к творчеству. Все, чему учили педагоги и книги, оказывается для них вздором и с легким хрустом разлетается под “железной поступью” трезвого рассудка и практического дела. Доведенному этим до отчаяния Александру в “Обыкновенной истории” дядя говорит: “Чего я требовал от тебя – не я все это выдумал. – Кто же? – спросила Лизавета Александровна. – Век”.
Итак, все каноны поведения Петра Ивановича Адуева вырабатывает век. Веление века! Век требовал… “Так непременно и надо следовать всему, что выдумал век?.. Так все и свято, все и правда?” – “Все и свято!” – категорически отрезает Петр Иванович. Таков век!