Анализ приемов создания характера
Хотя в художественном тексте, разумеется, всякий образ как-то построен, однако композиционный анализ в качестве самостоятельного в реальности применяется, как правило, к образам-характерам (т. е. к образам людей) или к образам животных и даже предметов, метафоризирующих человеческое бытие (например, “Холстомер” Л. Н. Толстого, “Белый клык” Дж. Лондона или стихотворение М. Ю. Лермонтова “Утес”). Иные образы (словесные, детали или, напротив, макросистемы типа “образа родины”), как правило, не анализируются по каким-либо более или менее внятным алгоритмам композиции. Это не значит, что элементы композиционного анализа не применяются, это означает лишь то, что отсутствуют хоть сколько-нибудь универсальные методики. Все это вполне объяснимо ввиду размытости самой категории “образа”: попробуйте найти универсальную методику анализа “построенности”, например, языковых образов В. Хлебникова и пейзажей А. С. Пушкина. Мы сможем увидеть только некоторые общие свойства, о которых уже говорилось в главе “Художественный образ” , но методика анализа всякий раз будет своя.
Другое дело – характер человека. Здесь во всем бесконечном разнообразии мы можем увидеть повторяющиеся приемы, которые можно вычленить как некоторые общепринятые опоры. На этом есть смысл остановиться чуть подробнее. Практически любой писатель, создавая характер человека, пользуется “классическим” набором приемов. Естественно, не всегда он пользуется всем, но в целом список будет относительно стабильным.
Во-первых, это поведение героя. В литературе человек изображается почти всегда в действиях, в поступках, в отношениях к другим людям. “Выстраивая” ряд поступков, писатель создает характер. Поведение – сложная категория, учитывающая не только физические действия, но и характер речи, то, что и как герой говорит. В этом случае мы говорим о Речевом поведении, что часто бывает принципиально важно. Речевое поведение может объяснять систему поступков, а может противоречить им. Примером последнего может стать, например, образ Базарова (“Отцы и дети”). В речевом поведении Базарова места любви, как вы помните, не находилось, что не помешало герою испытать любовь-страсть к Анне Одинцовой. С другой стороны, речевое поведение, например, Платона Каратаева (“Война и мир”) абсолютно органично его поступкам и жизненной позиции. Платон Каратаев убежден, что человек должен принять любые обстоятельства с добротой и смирением. Позиция по-своему мудрая, но грозящая безликостью, абсолютным слиянием с народом, с природой, с историей, растворением в них. Такова жизнь Платона, такова (с некоторыми нюансами) его смерть, такова же и его речь: афористичная, насыщенная поговорками, плавная, мягкая. Речь Каратаева лишена индивидуальных черт, она “растворена” в народной мудрости.
Поэтому анализ речевого поведения не менее важен, чем анализ и интерпретация поступков.
Во-вторых, это портрет, пейзаж и интерьер, если они использованы для характеристики героя. Собственно, портрет-то всегда так или иначе связан с раскрытием характера, а вот интерьер и особенно пейзаж в ряде случаев могут быть самодостаточными и не рассматриваться как прием создания характера героя. С классическим рядом “пейзаж+портрет+интерьер+поведение” (включая речевое поведение) мы сталкиваемся, например, в “Мертвых душах” Н. В. Гоголя, где все знаменитые образы помещиков “сделаны” по этой схеме. Там говорящие пейзажи, говорящие портреты, говорящие интерьеры (вспомним хотя бы плюшкинскую кучу) и весьма выразительное речевое поведение. Особенность построения диалога еще и в том, что Чичиков всякий раз принимает манеру разговора собеседника, начинает говорить с ним на его языке. С одной стороны, это создает комический эффект, с другой, что гораздо важнее – это характеризует самого Чичикова как человека проницательного, хорошо чувствующего собеседника, но одновременно выгадливого и расчетливого.
Если в общем виде попытаться очертить логику развития пейзажа, портрета и интерьера, то можно заметить, что на смену развернутому описанию приходит лаконичная деталь. Современные писатели, как правило, не создают развернутых портретов, пейзажей и интерьеров, предпочитая “говорящие” детали. Художественное воздействие детали хорошо чувствовали уже писатели XVIII – XIX веков, но там детали часто чередовались с развернутыми описаниями. Современная литература вообще избегает подробностей, вычленяя лишь какие-то фрагменты. Этот прием часто называют “предпочтением крупного плана”. Писатель не дает подробный портрет, сосредоточившись лишь на какой-то выразительной примете (вспомним знаменитую дергающуюся верхнюю губку с усиками у жены Андрея Болконского или выпирающие уши Каренина).
В-третьих, классическим приемом создания характера в литературе нового времени является Внутренний монолог, то есть изображение мыслей героя. Исторически этот прием очень поздний, литература до XVIII века изображала героя в действии, в речевом поведении, но не в мышлении. Относительным исключением можно считать лирику и отчасти драматургию, где герой часто произносил “мысли вслух” – монолог, обращенный к зрителю или вообще не имеющий ясного адресата. Вспомним знаменитое “Быть или не быть” Гамлета. Однако это относительное исключение, потому что речь идет скорее о разговоре с самим собой, чем о процессе мышления как таковом. Изобразить Реальный процесс мышления средствами языка очень сложно, поскольку человеческий язык для этого не очень приспособлен. Языком гораздо легче передать то, Что человек делает, чем то, Что он при этом мыслит и чувствует. Однако литература новейшего времени активно ищет способы передачи чувств и мыслей героя. Здесь много находок и много промахов. В частности, предпринимались и предпринимаются попытки отказаться от пунктуации, от грамматических норм и т. п., чтобы создать иллюзию “настоящего мышления”. Это все равно иллюзия, хотя подобные приемы могут быть очень выразительными.
Кроме того, анализируя “построенность” характера, следует помнить о Системе оценок, то есть о том, как оценивают героя другие персонажи и сам рассказчик. Практически любой герой существует в зеркале оценок, и важно понимать, кто и почему его так оценивает. Человеку, начинающему серьезное изучение литературы, следует помнить, что Оценка повествователя далеко не всегда может считаться отношением автора к герою, даже если повествователь кажется в чем-то похожим на автора. Повествователь тоже находится “внутри” произведения, в каком-то смысле он один из героев. Поэтому так называемые “авторские оценки” должны быть учтены, но далеко не всегда они выражают отношение самого писателя. Скажем, писатель может Играть роль простачка и создать повествователя под эту роль. Повествователь может оценивать героев прямолинейно и неглубоко, а общее впечатление будет совсем иным. В современном литературоведении есть термин Имплицитный автор – то есть тот психологический портрет автора, который складывается после прочтения его произведения и, следовательно, Создается писателем для этого произведения. Так вот, у одного и того же писателя имплицитные авторы могут быть очень непохожими. Скажем, многие забавные рассказы Антоши Чехонте (например, полный беспечного юмора “Календарь”) с точки зрения психологического портрета автора совсем непохожи на “Палату № 6”. Все это написано Чеховым, но это очень разные лики. И Имплицитный автор “Палаты № 6” совсем по-другому взглянул бы на героев “Лошадиной фамилии”. Об этом молодому филологу следует помнить. Проблема единства авторского сознания – сложнейшая проблема филологии и психологии творчества, ее нельзя упрощать суждениями типа: “Толстой относится к своему герою таким-то образом, поскольку на странице, допустим, 41, он оценивает его так-то”. Вполне возможно, что тот же Толстой в другом месте или в другое время или даже на других страницах этого же произведения напишет совсем иначе. Если, например, мы доверимся Каждой оценке, данной Евгению Онегину, мы окажемся в совершенном лабиринте.