Неотвратимость возмездия. Пожалуй, это главное в блоковском восприятии революции. Слишком долго в стране царили унижение, и «грязь, и мрак, и нищета». Слишком долго правили «сытые».
Капитализм воспринимался Блоком как нечто чуждое, дьявольское, демоническое. Бесправные, замученные непосильным трудом работяги, согнутые спины — это жизнь. Но желтые, как глаза ночного зверя, окна, этот «недвижный кто-то, черный кто-то», который то считает народ, то нехорошо смеется — кто он? Это описание фабрики в одноименном стихотворении.
…Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули,
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
И на фоне нищеты крестьян и рабочих — убогость существования тех, кому по воле судьбы досталась более благополучная жизнь. И что же — «они скучали, и не жили», эта благополучная жизнь была абсолютно пуста и никчемна, чинные обеды, какие-то старухи. И — возмущение оттого, что «встревожен их прогнивший хлев». «Шипят пергаментные речи, с трудом шевелятся мозги»… На пороге революция 1905 года. И жгут им слух мольбы о хлебе и красный смех чужих знамен! Старый мир доживает последние дни. Бог с ним, пусть доживает, но «чистым детям неприлично их старой скуке подражать».
Революция — первая, провальная — оказывается трагической и кровавой. Гибнут невинные люди.
Шли на приступ. Прямо в грудь Штык наточенный направлен. Кто-то крикнул: «Будь прославлен!» Кто-то шепчет: «Не забудь!»
Рядом пал, всплеснув руками,
И над ним сомкнулась рать.
Кто-то бьется под ногами,
Кто — не время вспоминать.
Только в памяти веселой
Где-то вспыхнула свеча.
И прошли, толпой тяжелой
Тело теплое топча…
Но тогда все заслоняет романтика:
Что же! Громче будет скрежет,
Слаще боль и ярче смерть!
Не жаль такой жизни — полной бессмысленной, отупляющей работы. Не жаль и такого прошлого с его мертвящей скукой и пошлостью, с его удушающей несправедливостью. Хочется перемен, о революции грезится, как о грозе — что грянет, очистит, освежит. Да и сколько народу терпеть?
В голодной и больной неволе
И день не в день, и год не в год.
Когда же заколосится поле,
Вздохнет обиженный народ?
Неотвратимость революции понимали практически все. Но вот — грянула. И что же? Террор, разруха, первобытная дикость.
Блок так объяснял происходящее в стране: «Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа».
Он писал о том, что к революции примазались «сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки». Он еще не знал, как много будет этих примазавшихся, и сколько власти они приберут к рукам…
Пока интеллигенция оплакивает утерянную Россию, Блок пишет «Двенадцать». И старый мир в поэме, «поджавший хвост», — это глупая старушка-курица, буржуй, «как пес голодный», писатель, витийствующий о гибели, брюхастый поп, барынька в каракуле… И — все. Нет, он не идеализирует пришедших на смену. Все эти петьки и андрюхи с их «грустной злобой», кипящей в груди, с бессмысленным убийством, в поисках «незримого врага», «ко всему готовы, ничего не жаль» — все это далеко от совершенства. Но с ними — Иисус Христос. Ибо с кем и быть Ему, если не с униженными, лишенными любви, тепла, — не с сильными же мира сего!
Когда-то Блок потерял горячо любимую жену — потому что не видел, не замечал живого человека за придуманным образом. Теперь он так же идеализирует революцию, не в силах поверить в неправильность выбранного Россией пути.
Он умер очень рано, в 1921 году. Это, возможно, спасло его от более горькой судьбы — погибнуть от рук тех, кого славил, во имя идеи пренебрегая такими «мелкими» трагедиями, как искалеченные судьбы, казни…