Дворянское гнездо.
Для Тургенева идейное осознание социальной слабости дворянской интеллигенции имело иной смысл. В новом романе “Дворянское гнездо”, Над которым Тургенев работал летом и осенью 1858 г. в Спасском-Лутовиново, писатель проводит мысль о существенном отличии идейных позиций лучшей части современного русского дворянства по сравнению с их отцами, стремившимися ввести в русскую общественную жизнь “системы”, заимствованные на Западе.
Поэтому такое значительное место уделяет Тургенев биографии отца Лаврецкого – “цивилизованного” барина, ведущего свою родословную со времен княжения Василия Темного и имевшего среди предков и жестоких самодуров, и взбалмошных бездельников, среди которых был и дед Федора Лаврецкого. Рассказывая биографии предков Лаврецкого, Тургенев по-своему продолжает “Мою родословную” Пушкина, но иначе расставляет в ней акценты.
Содержанием родословной Лаврецких является изображение “чуждости” предков героя национальным интересам России. Вот как характеризует автор систему взглядов, сформировавших отца Федора Лаврецкого: “и Дидро и Вольтер и Руссо, и Рейналь, и Гельвеций, и много других, подобных им, сочинителей сидели в его голове, но в одной его голове…”. Поэтому неизбежным оказывается конфликт деда и отца из-за крестьянки Маланьи, ставшей матерью Федора. Однако более существенным для Тургенева оказывается то, что система воспитания сына отцом-англоманом, называвшим себя патриотом, “хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно”, не подготовила Федора Ивановича к жизни. Выпускник Московского университета 30-х годов, глубоко чувствующий, нравственно и физически здоровый, Лаврецкий переживает трагедию брака с Варварой Петровной и возвращается из-за границы в Россию, чтобы начать жизнь заново. В отличие от своих предшественников (щигровского Гамлета, Рудина, г-на Н) Лаврецкий не склонен к “умствованиям” – он наблюдатель и созерцатель жизни, но в определенный момент жизни готов защищать свои нравственные идеалы.
В полной мере они высказываются в спорах с Паншиным – карьеристом и позером, человеком без определенных убеждений, любящим “пускать в ход германское словцо” и черпающим свои познания из популярных французских брошюр. Называя Лаврецкого консерватором, Паншин развязно утверждает: “Россия отстала от Европы”, “мы даже мышеловки не выдумали”. В спорах с Паншиным Лаврецкий отстаивает самостоятельность России и резко критикует его высказывания. На вопрос, зачем он вернулся в Россию, Лаврецкий, не задумываясь, отвечает: “Пахать землю и стараться как можно лучше ее пахать”. Тургенев не стремится доказать читателю, что западничество русской дворянской интеллигенции приносит вред русской культуре. Автор, также как и его герой, враг всяких готовых “систем”, враг “надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал”. Он сторонник “признания народной правды и смирения перед нею”.
Из эпилога романа мы узнаем, что Лаврецкий, отказавшись от личного счастья, вступает на путь общественного служения: он, пишет Тургенев, “сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян”. Продолжая считать высшим благом в жизни человека личное счастье, герой романа жертвует им, склоняясь перед долгом. Признав невозможность личного счастья для себя, Лаврецкий в конце романа с грустью обращается к молодому поколению. “Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, – думал он, и не было горечи в его думах, – жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака А мне остается отдать вам последний поклон – и, хотя с печалью, но без зависти, безо всяких темных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: “Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!” Таким образом, в конце романа Тургенев показывает, что, несмотря на искренние попытки героя быть деятельным, он вынужден признать свою полную бесполезность. Крах надежд Лаврецкого на личное счастье является символическим отражением того социального поражения, которое переживало дворянство в эти годы. В разрешение этической проблемы героя Тургенев вкладывал большой политический и конкретно-исторический смысл.
Идея Лаврецкого о “смирении перед народной правдой”, идея самоотречения и принесения личной “жертвы” во имя долга реализована Тургеневым в центральной сюжетной линии романа – истории взаимоотношений Лаврецкого и Лизы. Образ Лизы Калитиной – воплощение типа “тургеневской девушки” – натуры искренней, живой, обладающей чувством моральной ответственности за свои поступки. Она требовательна к себе, в трудные минуты способна к самопожертвованию. Многие черты ее характера сближают Лизу с пушкинской Татьяной, что неоднократно отмечалось современной Тургеневу критикой. Воспитанная в религиозных традициях, Лиза верит не в религиозные догмы, а в справедливость христианских заповедей любви к людям, жертвы во имя спокойствия и благополучия других людей. Она ощущает свою кровную связь с простым народом, уважение и интерес к нему. “Лизе и в голову не приходило, – пишет Тургенев, – что она патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения”, Тургенев, как в “Рудине”, не прослеживает в деталях возникновение духовной близости Лаврецкого и Лизы. Но он находит другие средства передачи быстро растущего взаимного расположения героев. Важную роль в поэтизации их отношений выполняет музыка Лемма. Под ее аккомпанемент раскрываются лучшие движения души героев, музыкальной темой сочинения Лемма выражено в романе чувство любви Лаврецкого и Лизы. Лемм создает в своем сочинении образ “души, только что потрясенной счастьем любви”; звуки музыки “сами пылали любовью”. Но блеснувшая для Лаврецкого надежда оказалась призрачной: он вынужден покориться неумолимым обстоятельствам: выбор между счастьем с Лизой и долгом по отношению к жене и ребенку вынуждает героя покориться неумолимым обстоятельствам. Добролюбов увидел драматизм положения Лаврецкого “не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами, с которыми борьба действительно должна устрашить даже энергичного и смелого человека”. Несмотря на свои симпатии к либеральному дворянству, Тургенев изображал правду жизни. Этим романом писатель подводит своеобразный итог значительному периоду своего творчества, ознаменовавшегося поисками положительного героя в среде дворянства, с грустью показывая, что “золотой век” дворянства отошел в прошлое.
Следующий роман о “николаевской” эпохе “Дворянское гнездо” посвящен времени, когда западническая картина мира в сознании достаточно большой части русской интеллигенции, и Тургенев здесь не исключение, стала если не вытесняться, то в некоторых существенных пунктах активно корректироваться славянофильской. Действие романа происходит в 1842 г., т. е. как раз тогда, когда в русском образованном обществе начинаются настоящие баталии между представителями западнической и славянофильской партий. Тургенев, не разделяя свойственного славянофилам стремления реанимировать давно, с его точки зрения, отжившие идеалы допетровского прошлого, тем не менее считал, что по крайней мере в одном они правы – в критике односторонности духовного облика русского западника, не знающего и не чувствующего своих национальных корней (тема, затронутая уже в “Рудине”).
Такой денационализированной и потому внутренне пустой личностью представлен в романе убежденный западник Паншин, полагающий, что спасение России заключается в механическом копировании западноевропейских образцов. Ему противопоставлен явно пользующийся глубокой авторской симпатией главный герой романа Федор Лаврецкий, выступающий в споре с Паншиным как бы от лица славянофилов и защищающий в их позиции то, что близко самому Тургеневу, – во всяком случае той части его души, которая еще в “Записках охотника” обнаружила странную (для последовательного западника) симпатию к “восточным” началам русской жизни.
Так, Лаврецкий требует “признания народной правды и смирения перед нею”, имея в виду ту особую национальную “правду”, которая продолжает жить в душе и характере русского крестьянина, верного этическим заветам древней духовно‑религиозной Традиции. Это на уровне идей отстаиваемое Лаврецким движение с “Запада” на “Восток” находит свое воплощение и в “сюжете” его личной жизни. Роман начинается с того, что Лавреций, неустроенный, духовно разбитый, приезжает из Европы, где он оставил свою жену Варвару Павловну, брак с которой не принес ему счастья, в Россию, в свое старое родовое имение, где к нему – уже только потому, что он вновь стал дышать воздухом родины – неожиданно начинают возвращаться силы. Так же, как Лаврецкий Паншину, Варваре Павловне, с ее легкомысленным пристрастием к внешне роскошным формам европейской светской жизни, противопоставлена “русская душою” девушка Лиза Калитина, в которую по приезде на родину влюбляется Лаврецкий.
Образ Лизы задумывался Тургеневым как воплощение и олицетворение того “восточного” начала, которое должно излечить разочаровавшегося в Европе и ее ценностях героя романа. Лиза – дворянка по происхождению и воспитанию, но определяющим для ее духовного становления было влияние, оказанное на нее няней Агафьей, привившей ей утраченную образованным сословием старую религиозную этику отречения от мирских соблазнов, мешающих обретению подлинной гармонии духа. Хотя автор специально, посредством ряда внешних указаний, акцентирует внимание на христианских и древнерусских корнях мироощущения и облика своей героини (есть даже основания полагать, что ее образ создавался под воздействием известного Тургеневу жития русской святой Юлиании Лазаревской), сама ситуация, в которой оказывается Лиза, начинающая после знакомства с Лаврецким, пробудившим в ее душе глубокое чувство, метаться между “счастьем” чувственного наслаждения и отрицающим его “долгом”, свидетельствует о том, что и здесь, как и в “любовной” повести, тургеневское понимание религиозного отречения все же ближе Шопенгауэру, чем национально окрашенному христианству славянофилов. Не имеет прочной связи со славянофильской доктриной и позиция Лаврецкого.
Он так же, как и Лиза, мечется между “счастьем” и “долгом”, однако поначалу достаточно горячо защищает (что немыслимо для славянофила) новоевропейский идеал личного “счастья”, которое, по его словам, человек должен создавать сам, своими руками, не оглядываясь в страхе и беспокойстве на Судьбу или Провидение – ту таинственную силу, которая от века запрещала человеку столь смелое, независимое поведение и за непослушание карала смертью. То, от чего хочет освободиться тургеневский герой, и есть шопенгауэровская Мировая Воля, враждебная всякой дерзающей выступить против нее личности. Лиза же, называющая эту силу Богом, в отличие от Лаврецкого, с самого начала считается с ней и страшится ее возмездия. За знак неотвратимо надвигающегося возмездия она принимает возвращение в Россию жены Лаврецкого, которую считали умершей, и, теперь уже окончательно решив, что ее любовное увлечение было ошибкой, уходит в монастырь, надеясь этой жертвой умилостивить разгневавшуюся Судьбу.
Смиряется перед Судьбой и Лаврецкий, признавая правду Лизы и, подобно ей, выбирая служение аскетическому “долгу”, но не в монастыре, а в миру. Отказываясь от каких-либо личных интересов и чаяний, он начинает жить для других: для жены и дочери, которых обеспечивает материально, хотя и не возвращается к ним; для своих крестьян, которым, занявшись хозяйством в своем имении – “научившись землю пахать”, как сказано в романе, он делает много добра. Однако, как и герои повестей, сознательно выбравшие “долг”, он все‑таки несчастен, несчастна и Лиза: разлучившись, они по‑прежнему продолжают любить друг друга. Выбор в пользу “восточного” идеала отречения от себя не принес тургеневским героям желанного освобождения. “Музыкальная” атмосфера финала романа – элегическое уныние, не знающее исхода, не имеющее разрешения. В то же время, наряду с привычной для него апелляцией к шопенгауэровской Вечности, Тургенев в “Дворянском гнезде” предлагает дополнительное и новое по сравнению с повестями – собственно историческое – объяснение этого уныния. Герои романа – заложники и жертвы того тяжелого времени, в котором им выпало родиться и жить. Их сердца уже проснулись для новой любви и новых свершений, но сила Традиции имеет все еще слишком большую власть над ними, чтобы в трудную минуту они смогли не посчитаться с ней и не побояться раз и навсегда вырваться за ее пределы. То, что не имеет разрешения в одной эпохе, возможно, разрешится в другой, – эта мысль, за которой стоит представление о неизбежности исторического прогресса, тонко вплетается в финальные размышления Лаврецкого, озаряя его печаль надеждой на то, что уже людям следующего поколения, возможно, “легче будет жить”.