Г. А. Зябрева, А. В. Ишин

Полемика

Два этюда о стихотворении М. Ю. Лермонтова «Пророк»

В настоящей публикации предлагаются две трактовки одного из наиболее проблемных и спорных стихотворений Лермонтова. Автор первой — Г. А. Зябрева — рассматривает «Пророк» в нравственно-психологическом аспекте, в отличие от аспекта социально-психологического, утвердившегося в отечественном литературоведении. Автор второй — А. В. Ишин — анализирует произведение в свете метафизического поиска поэта, оспаривая традиционный взгляд на него как натуру богоборческую.

Несмотря на разницу подходов и возникающие при этом нюансы в оценке смысла и пафоса стихотворения, исследователи пересекаются в главном — в понимании критического осмысления поэтом личности своего героя. Вот почему представляется целесообразным обозначить обе точки зрения в границах одной работы.

Стихотворение «Пророк» является одним из самых концептуально выразительных в наследии Лермонтова. Между тем, до сих пор доминирует упрощенная интерпретация его, низводящая смысл произведения к противостоянию достойного героя и недостойной массы, конфликту поэта-правдолюбца и отвергающей его толпы.

Нельзя отрицать, данная антитеза реально присутствует в тексте, более того, подтверждается и даже усиливается другой оппозицией: общество — природа. И если мир людской, как всегда у Лермонтова, выступает дисгармоничным, несовершенным, полным противоречий, то мир природный оказывается прекрасным, величественным, благодатным. Вот почему среди людей слово истины не находит отклика, зато природа не просто внемлет этому слову, а склоняется перед духовной властью его носителя.

Исходя из сказанного, следует принять общепризнанную позицию, согласно которой поэт у Лермонтова — личность в социальном плане трагическая: осмеиваемая, презираемая, гонимая. И все же должно подчеркнуть, что отношение автора к герою является не только и не столько сочувственным, сколько обостренно требовательным, сурово взыскательным. В основе такого отношения лежит неприятие поведения человека, наделенного Божественным даром «всеведения» и призванного, в соответствии с этим, выжигать в окружающих дурное и возжигать высокое, но психологически не готового к самозакланию во имя добра.

Лермонтовский пророк слишком мало привязан к несчастному люду, мало жалеет пораженных духовными недугами, и потому «любви и правды чистые ученья» скорее декларирует,»провозглашает», нежели проповедует, наставляя ко праведни — честву всей своей жизнью. Слово в его устах не становится Делом и лишь провоцирует дополнительную агрессию озлобленных и порочных.

Как помним, реакцией на эту агрессию становится бегство героя в пустыню, но ведь такой поступок естествен и оправдан для человека обычного, а не для того, кто отмечен Всевышним и назначен к жертвенному подвигу.

Об истинном отношении автора произведения к попытке его персонажа спасти свою жизнь, покинув заблудших, свидетельствуют эмоционально выразительные глаголы «бежал», «пробираюсь», Наречие «торопливо», Прилагательное «угрюм», Которые по закону контрастных ассоциаций вызывают в памяти иные слова: «шествует», «торжественно», «величав» И др., — сопровождающие предания о библейских пророках. Однако Лермонтов намеренно отказывается от изображения героя в духе религиозно-нравственной традиции. Вот почему его стихотворение окрашивается горькой иронией, и даже само имя «Пророк» звучит без надлежащего пиетета и пафоса.

Исходной для оценки характера заглавного персонажа становится в стихотворении мысль о взаимосвязи внутреннего мира личности и мира, внешнего по отношению к ней. И поскольку поэт наблюдает деформации массового сознания, постольку не может не признать и кризиса сознания индивидуального, не отметить понижения нравственной сопротивляемости злу в каждом из окружающих. Поэтому в лице пророка представлен не духовно свободный, бескомпромиссный поборник истины, а один из современников автора, подобно прочим поврежденный общественными изъянами. Но хотя этот современник и утратил свою исключительность, нравственную безупречность, чувство ответственности за воцарившееся зло, он все же не превратился в безликую частицу толпы, в воинствующую заурядность. Открытый правде, пусть и не могущий безоглядно предаться ей, «пророк» теряет внутреннюю цельность и оказывается натурой раздвоенной, т. е. в определенном смысле значительной, потенциально способной мобилизовать себя для исполнения заданного призвания. Подобный герой вполне типичен для всей лермонтовской лирики и, без сомнения, несет в себе черты самого поэта.

Зададимся вопросом, оборачивается ли развенчание пророка как личности непогрешимой отказом Лермонтова от нравственно-эстетического идеала? Полагаем, что нет. В рассматриваемом стихотворении идеал этот формируется в читательском восприятии способом «от обратного»: критическим изображением реальной слабости героя и, соответственно, подтекстовым воззванием пробудиться к осуществлению пророческой миссии. В прямой же проекции, непосредственно, образ истинного художника-пророка предстает в стихотворении «Смерть Поэта», где устанавливается символическая параллель между судьбами земного человека, носителя дивного (чудного) гения, и Сына Божьего. В Пушкине, как и в Иисусе Христе, Лермонтов видит реальных и самоотверженных сеятелей правды и добра, искоренителей невежества и зла.

Самые основы творчества М. Ю. Лермонтова несут печать глубокой личностной тайны автора и, следовательно, являются предметом острых дискуссий в литературоведении. Вот почему наследие великого поэта нуждается в серьезном переосмыслении, соотнесенном с проникновением в метафизический контекст его вершинных произведений, в частности стихотворения «Пророк». С нашей точки зрения, данное стихотворение дает ключ к пониманию творчества поэта в целом, хотя, как и множество других его созданий, заключает в себе целый ряд загадок.

Большинство исследователей полагает, будто лермонтовский «Пророк» продолжает «Пророка» пушкинского, находясь с последним в прямой взаимосвязи, на что якобы указывает начало стихотворения. Так ли это на самом деле? Думается, нет. Ведь строка «С тех пор, как Вечный Судия мне дал всеведенье пророка» наталкивает нас на вопрос: «А пророк ли в полном (классическом) и — соответственно — пушкинском смысле этого слова перед нами?» Очевидно, герою М. Ю. Лермонтова даровано свыше лишь Одно Из необходимых для пророка (т. е. провозвестника будущего) качеств, а именно: Всеведенье. Провозглашать «любви и правды чистые ученья» он начинает скорее по Собственной Воле, в силу Собственного Стремления исправить несовершенный, греховный мир, нежели по прямому повелению свыше. Может быть, именно поэтому он ни у кого из окружающих и не встречает положительного отклика? (Ветхозаветные пророки, напомним, пусть и у весьма ограниченного круга людей, такой отклик находили).

Еще один важный вопрос, рождающийся при анализе стихотворения, состоит в том, возгордился ли лермонтовский пророк своей исключительностью, отверг ли миссию пророческого служения? Такую трактовку предлагает, в частности, М. М. Дунаев, мотивируя ее уходом центрального персонажа из мира людей, в пустыню*. Полагаем, что с подобной интерпретацией согласиться нельзя.

* См.: Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ч. II — М., 1997. — С. 8-10.

Во-первых, потому, что у героя сохраняется Божественный дар — благодать:

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Гордыня же свойственна Безблагодатной Личности.

Во-вторых, потому, что пророк бежит не откуда-нибудь, а из Городов, Т. е., будучи изгнан из одного места, идет в другое, и только потом, повсюду встретив неприятие и поругание, «посыпав пеплом главу» (что несомненно символизирует глубокую скорбь, а не гордыню гонимого), поселяется в пустыне, где пребывает в духовной гармонии с природой и Творцом. Подобное развитие событий не являет собой чего-то необычного, ведь и библейские пророки, как известно, могли умолкать и оставлять на время суетный мир.

Кроме этого, чрезвычайно важно отметить, что в конце стихотворения мы вновь застаем пророка в «шумном граде». Для чего он туда возвращается? Ведь в пустыне он не испытывает никакой зависимости от людского сообщества, живя, «как птицы, даром Божьей пищи». По нашему мнению, в мир людей его может влечь только чувство неисполненного долга, особая духовная жажда проповеди, преображения несовершенного бытия.

Однако здесь мы должны обратить внимание еще на одно важное обстоятельство, существенно отличающее лермонтовского пророка от его предшественника, созданного А. С. Пушкиным: герой М. Ю. Лермонтова, будучи в городе, через его стогны «пробирается торопливо». Полагаем, что автор вовсе не принижает этим своего героя, а лишь акцентирует внимание на его Человеческой Сущности, не свободной от слабостей и тем самым отличной от Надбытийной, сверхчеловеческой Сущности пророка пушкинского. Если последний выступает в качестве идеала, то первый, как мы угадываем уже в самом начале произведения, не вполне готов к пророческому служению, требующему особых сил, особой жертвенности и подвижничества. Важно подчеркнуть, однако, что и жители «шумного града» — «толпа» — также не готовы воспринять очистительное слово. На это указывает речь «самолюбивых старцев», употребляющих глаголы, которые характеризуют деятельность пророка в прошедшем времени, что Заранее Сводит результат его возможной новой проповеди к нулю:

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Итак, каков же он — этот лермонтовский пророк, кто в действительности скрывается за этим художественным символом великого поэта? По нашему убеждению, это, безусловно, современник М. Ю. Лермонтова, «герой времени» (примечательно, что и главный персонаж романа писателя — Г. А. Печорин — способен увидеть скрытое за внешней формой внутреннее содержание человека), личность духовная, критически мыслящая и глубоко трагическая. В значительной мере образ пророка скрывает в себе его создателя — М. Ю. Лермонтова.

Стихотворение «Пророк» с необычайной силой и ясностью запечатлело две магистрали метафизического поиска Лермонтова. Эти направления суть: Поэт И Создатель, поэт И Толпа. Рассматривая весь комплекс произведений автора «Пророка», мы наблюдаем у него, С одной стороны, Жажду аскетического созерцания возвышенного и гармоничного мира природы, где «пустыня внемлет Богу», стремление к освобождению от «цепей бытия», к полному и вневременному единению с Творцом (см., например, «Ангел», «Крест на скале», «Молитва» 1839г., «Выхожу один я на дорогу…»), а С другой — неутолимую потребность земного существования, пусть и сопряженного с ненавистью всех, кто отвергает служителей любви и правды, «бешено» побивает их камнями и воспринимает «пророческую речь» лишь «коварной бранью» (к примеру: «Земля и небо», «Я жить хочу! хочу печали…», «Отделкой золотой блистает мой кинжал…», «Есть речи — значенье…»). Возможно, что именно указанное противоречие и составляет одну из главных (если не самую главную) тайн личности поэта.