“ГРОЗА НАД СОЛОВЬИНЫМ САДОМ”. ИТАЛЬЯНСКИЕ СТИХИ
В письмах из итальянского путешествия Блок также шлет своей горько любимой родине не только слезы печали и унижения, но и “восторг нескромный”. В характерном для Блока единстве музыкального восприятия и несопоставимых явлений действительности увиденная им в Италии обесчещенная мадонна, преданная “на поруганье” глазеющей толпе, все же хранит свою немеркнущую божественную красу и властно заставляет поэта взглянуть влюбленно в ее “ласкающую высь”.
За “женственной тенью” поэзии А. Блока всегда скрывался целый мир смятенных чувств, нравственных борений. За “коварными мадоннами” глянуло национальное блоковское смятение, глянул страх перед покоем, глянула исконная блоковская дума, заставившая его в том же “итальянском” году воскликнуть:
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
Через демоническую тему “Итальянских стихов”, через несмиряющуюся, бунтующую греховность “коварных мадонн” А. Блок вернулся к своей неизменной теме Родины, заколдованной, ждущей пробуждения России. Свою печаль о России поэт не растерял, да и не способен был растерять в картинных галереях и древних храмах лазурной Италии. Из Милана он и писал матери: “Европейская жизнь так же мерзка, как и русская…” Блок и не пытался прикоснуться к “европейской жизни”, его манило лишь бессмертие искусства. А прикосновение к искусству для великого поэта всегда связано с расплатой: “обжиганием” жизнью. Так и в “Итальянских стихах” тропа искусства не увела, а вновь и вновь привела поэта к жизни, к мучительной и ласкающей выси родных и нищих раздолий.
Когда Блок отправлялся в итальянское “бродяжничество”, за его спиной уже оставалось “На поле Куликовом”, у него был “дом”, и какие бы метели ни вихрились на его пути, он все же упрямо ощущал за непогодой не пустоту, а пристанище, пусть одичалое, неприютное, овеянное горькими ветрами, но несомненное и кровное. Это восприятие крова было у Блока изначальным, неподвластным разуму, прихотям чувства.
Письмо к К. С. Станиславскому от 9 декабря 1908 года, в котором Блок с такой страстной убежденностью сообщал, что теме России посвящает всю свою жизнь, что лишь эта тема может спасти от самоубийственной тоски, служит важнейшим авторским комментарием не только к стихам “На поле Куликовом”, над которыми он тогда работал, но и ко всему циклу “Родина”. Всего через несколько месяцев, в отчаянном обращении к матери из Милана, Блок в припадке той же убийственной тоски и декадентской иронии воскликнул, что России – нет, она для него лишь “лирическая величина”. И тут же дописал: “Я давно уже читаю “Войну и мир” и перечитал почти всю прозу Пушкина. Это существует”. А в ночь с 14 на 15 июня отметил в записной книжке: “Волнение идет от “Войны и мира” (сейчас кончил II том), потом распространяется вширь и захватывает всю мою жизнь и жизнь близких и близкого мне”.
В Италии Блок читает “Войну и мир” – произведение, в котором Льва Толстого с наибольшей силой привлекала мысль о покоряющем значении народной жизни. Под небом Италии Блок тешил себя надеждой укрыться в искусстве и тем самым погасить мучительную думу о нищей, печальной родине. Называя Россию “лирической величиной”, он тем самым и признавал свою неотделимость от подобной “лирики”. Ибо само понятие лирики связано было у Блока с неотъемлемой сущностью его поэзии, с самим характером восприятия им действительности.
Все в том же мрачном письме к матери из Милана, перед возвращением на Родину, Блок жалуется: “Часто находит на меня страшная апатия. Трудно вернуться, и как будто некуда вернуться – на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят – цензура не пропустит того, что я написал”.
Из этого отчаянного “некуда” и возникает мечта об иной России, “лирической величине”, России изначальной, несущей
В каждой тихой, ржавой капле –
Зачало рек, озер, болот.
Сквозь все этапы поэтического творчества А. Блока прошло, каждый раз видоизменяясь, тяготение к абсолюту, к неоспоримым ценностям, только и способным придать какой-то объективный смысл индивидуальному существованию человека. Блок возвращался до последних дней своей жизни к “Стихам о Прекрасной Даме”, ведь эта книга казалась ему иногда лучшей, ибо поэт продолжал ощущать в ней юношескую веру в нечто возвышенное, светлое, своим присутствием освящающее жизненный подвиг. На каждом витке своего творчества Блок оставался верен “лирической величине” всеобщего, единым ритмом пронзающего все многообразие сущего.
Блоковское обостренное чувство истории касается и признания исторического значения собственного душевного развития. Не будь этого осознания объективного значения истории собственной души, Блок не был бы способен на подвиг поэтической исповеди, чем по существу является трехтомник его лирики. Блок не мыслил ни себя, ни своего поэтического служения вне измерения во времени. Время было конкретным, время России начала XX века. Эту конкретность времени Блок выстрадал, ибо в первой книге лирики он еще соотносил себя с измерениями космическими. Путь поэта пролегал к миру жестокому, миру жесткой хронологии, но все тени прошлого сопутствовали ему в его неулыбчивом странствовании. Сопутствовали не как мертвые знаки былого, а как живая и неутихающая боль сердца. Поэтому отнюдь не к пеплу мертвой любви обращается он с вопросом:
Эта юность, эта нежность –
Что для нас она была?
Всех стихов моих мятежность
Не она ли создала?