Category: Грамматика русского языка

Дружинин А. В А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений

У всякого истинно русского человека, а Пушкин был чисто русским человеком, находится в душе одна чисто народная и возвышенная черта, заключающаяся в той святой деликатности духа, которая делает все наши сильные ощущения столь немногоречивыми, сдержанными и как будто робкими. За эту черту нашего характера, вследствие которой русский человек молча свершает свои подвиги, молча любит и даже ненавидит своих врагов молчаливой ненавистью, иноземцы, не понимающие толка в людях, зовут нас холодным народом. Сказанной чертой характера Пушкин обладал в высшей степени: оттого он так велик и славен, оттого поэзия его, богатая тихим интимным колоритом, будет веселить русское сердце и в отдаленные от нас годы. Во всех своих привязанностях, как и в антипатиях, Александр Сергеевич был истинно деликатен, пренебрегая обычаем поэтов открыто изливать свои ощущения перед своей публикой. Все открытия его произведения подтверждают справедливость наших слов, а история кабинетных работ Пушкина отстраняет даже тень сомнения по этому поводу. Как выбрасывает он из своих вещей все то, что имеет в себе интерес частный, что может выдать свету любимое имя, что может дать слушателю путеводную нить к лабиринту привязанности его сердца! Не стесняясь потребностью славы, Пушкин безжалостно уничтожает превосходнейшие строфы, имеющие отношение к его святейшим личным воспоминаниям, и мало того, он временами маскирует свое чувство, отводит глаза читателя, скрывает слезу под улыбкою, радостное воспоминание под слезою. Он иногда стоит будто нараспашку перед читателем, сообщает ему о том, как ел устрицы, ходил за кулисы и купался в море, как будто собирается ввести его в мир своих привязанностей, и, настроивши вас на тот лад, какой для него нужен, быстро ускользает от жадных взоров, не выдав себя ни словом, ни мыслью. В посланиях к друзьям своим он шутлив, весел, беспечен; но кто не видит, сколько нежности, способности на дружбу в этих посланиях. И когда, воспевая любимых сверстников своей юности, Пушкин изредка дает волю своему горячему сердцу (например, в известном произведении: “Теряет лес багряный свой убор”.)4, дух наш потрясается поэтическим смущением, – и читатель, догадываясь об океане любви, таившемся в душе поэта, невольно говорит: “Как же умел любить Пушкин, если он таков в своих дружеских привязанностях?”

Деликатностью души Александра Сергеича мы объясняем его осторожную уклончивость в литературных мнениях, его наружную холодность к делу искусства. В свете он имел многих недоброжелателей, людей неразвитых или ветреных, которым его слава колола глаза, – в литературе Пушкин “был богат врагами”, по выражению своего любимого поэта. Серьезно воевать с теми и другими и грозно уединяться на высоты олимпийские Александр Сергеевич не был в состоянии, да и не желал. С его тактом, благодаря зоркому взгляду на вещи, он очень хорошо видел, что поэт, гордящийся званием поэта, только может уронить свое достоинство через борьбу с людьми, не доросшими до его понимания. Сознавая всю новость своего положения в обществе, Пушкин боялся разлада с светом, – истинно, сердцем любя русское искусство, он желал делать ему добро всеми средствами. Но, к сожалению, чем более наш поэт прилеплялся к русской литературе, чем благороднее держал он себя с товарищами-писателями, тем яснее сознавал он, насколько русский литературный мир его времени был ниже его идеала. За исключением весьма немногих первоклассных писателей, уже нами упомянутых, вся литературная братия только могла обманывать надежды Пушкина. Он требовал критики – у нас не было тогда критики; он желал, чтоб произведения его разбирались добросовестно, но вместо эстетических заметок видел в разборах одни придирки к словам, иногда даже обидные личности. То, чему он не придавал цены, восхвалялось журналами, труды, на составление которых Пушкин клал свою душу, проходили незаметно. “Черная шаль” возбуждала восторги, “Борис Годунов” признан был промахом. Романс “Под вечер осени ненастной” обошел Россию, тогда как позднейшие стихотворения, бриллианты в поэтическом венце Пушкина, утопали в альманахах никем не замеченные. Журналисты вместо того, чтоб идти впереди публики, в одно время наставлять и ее и самого поэта, рассуждали о том, прилично ли г. Алеко, лицу хорошего происхождения, водить на цепи медведя. Один критик обиделся тем, что в “Евгении Онегине” сказано о провинциальных барышнях перед балом “Девчонки прыгают заране”, между тем как крестьянка в другом месте поэмы названа девою. Но не одни подобные ребячества со стороны ценителей оскорбляли Александра Сергеича – его во сто раз более удивляло то, чего наша тогдашняя критика не сказывала. Он не мог представить себе того, по какой причине те места из его поэм, те стихотворения, которые вносили столько нового в словесность, не возбуждали ни заметок, ни внимания. Картины природы, художественные очерки, лирические порывы, улыбки сквозь слезы – одним словом, вся поэзия, живым ключом бьющая в его творениях, не находила себе привета, в критике. Публика в этом отношении была выше своих руководителей, она награждала поэта как могла; сверх того, нам известно, что Пушкин иногда получал письма от незнакомых лиц, по временам даже побуждавшие его на дружеский ответ.

“С “Бориса Годунова”, – сообщает нам автор “Материалов” для биографии Александра Сергеича, – Пушкин ушел в самого себя, распростился на время с прихотливым вкусом публики и ее требованиями, сделался художником про себя, уединенно творящим свои образы, как он вообще любил представлять художника”. Сам поэт писал около этого времени: “Не имея более надобности заботиться о прославлении неизвестного имени в первой своей молодости, я уже не смею надеяться на снисхождение, с которым был принят доселе. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды… Публика и критика расплатились со мной совершенно. С этой минуты их строгость или равнодушие будут иметь на мой труд только одно малое влияние”. Чувство, под влиянием которого были начертаны только что приведенные строки, осталось за Александром Сергеичем на всю его жизнь, принося огромную пользу его поэтическому дарованию и некоторый ущерб теоретическому взгляду самого поэта на родное искусство. В незрелости, детстве нашей критики Пушкин не хотел видеть никаких залогов к ее усовершенствованию, а вскоре и совсем перестал думать о критике. На сбивчивые и еще не выяснившиеся потребности публики Александр Сергеич стал глядеть то слишком унылым, то слишком насмешливым взглядом.

Но взамен того до какой степени плодотворна, роскошна, обильна благами и обильна надеждами была поэтическая деятельность Пушкина за указанное нами время! “Семиверстными шагами” шел наш поэт по пути творчества, и гибкий, многосторонний его талант производил чудо за чудом. В тиши сельского уединения, с счастливой любовью в сердце, посреди тревожных вестей о холере, в то время еще невиданной гостье, Александр Сергеич в первый раз насладился сладостью труда в одно время и долгого, и ничем не прерываемого, и вполне успешного. Он зажился до глубокой зимы в своем нижегородском имении, не имея силы распроститься с порой вдохновения, хотя обстоятельства требовали его присутствия в столице. Не выезжая из села Болдина, он приготовил для печати последние главы “Онегина”, “Домик в Коломне”, “Скупого рыцаря”, “Моцарта и Сальери”, “Каменного гостя”, “Пир во время чумы” да сверх того более тридцати стихотворений, между которыми надо отличить “Бесы”, “Каприз”, “Мадонна”, “Расставанье”, “Минувших лет угасшее веселье”, “Странник” и “Первое подражание Данту” (В начале жизни школу помню я); о других произведениях, подготовленных в это же время, мы еще скажем несколько слов в свою очередь.

Прозаические произведения Александра Сергеича за указанный нами период стоят особенного внимания настоящих ценителей, и нам (может быть, мы и заблуждаемся) всегда казались странными журнальные отзывы об этих произведениях. Даже в “Материалах”, нами разбираемых, г. Анненков как-то неохотно хвалит “Повести Белкина”, упрекая их в бедности содержания и прибавляя, что в наше время нужна зоркость любителя для того, чтоб оценить их по достоинству. С таким отзывом мы согласиться не можем. “Повести Белкина”, по нашему мнению, не должен проходить молчанием ни один человек, интересующийся русскою прозою. “Повести Белкина” были первым опытом Александра Сергеича в повествовательном роде; эти повести имели огромный успех в публике; а влияние, ими произведенное, отчасти отразилось чуть ли не на всех наших романах и повестях. “Повести Белкина” – книга увлекательная, прекрасная, светлая… Если Пушкин ласково смотрел на нашу сельскую жизнь и если шутка его была незлобива, то на каком основании смеем мы требовать от него сатиры и карающего юмора? Если Пушкин, человек, много испытавший в жизни, страдавший от клеветы друзей и обид холодного света, человек, боровшийся, раскаивавшийся, заблуждавшийся, проводивший бессонные ночи, ливший горькие слезы много раз в течение своей жизни, находит средство глядеть на жизнь с ясной приветливостью, – нам ли осуждать за это Пушкина? Скажем более, нам его надо любить именно за это. Счастлив человек, выносящий из жизненного опыта подобную незлобивость, подобную способность к улыбке, подобное радушие к людям, подобную зоркость взгляда на всю ясную сторону жизни! Иногда на идиллию надо иметь более сил, чем на драму в мизантропическом вкусе; очень часто сатира дается легче, чем милая шутка. Но мы пока еще не хотим признавать сказанной истины, ибо, по нашей насмешливой славянской природе, мы всегда готовы увлечься человеком, потешающимся на наш счет и не идущим в карман за жестким словом.

Изучая прозу Пушкина, его “Онегина”, где изображен вседневный быт наш, как городской, так и деревенский, его стихотворения, внушенные сельскими картинами, сельским бытом, мы придем к началу того противодействия, той реакции, которая так нужна в текущей словесности. Что бы ни говорили пламенные поклонники Гоголя (и мы сами причисляем себя не к холодным его читателям), нельзя всей словесности жить на одних “Мертвых душах”. Нам нужна поэзия. Поэзии мало в последователях Гоголя, поэзии нет в излишне реальном направлении многих новейших деятелей. Само это направление не может назваться натуральным, ибо изучение одной стороны жизни не есть еще натура. Скажем нашу мысль без обиняков: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением.

Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может служить лучшим орудием. Очи наши проясняются, дыхание становится свободным: мы переносимся из одного мира в другой, от искусственного освещения к простому дневному свету, который лучше всякого яркого освещения, хотя и освещение, в свое время, имеет свою приятность. Перед нами тот же быт, те же люди, но как это все глядит тихо, спокойно и радостно! Там, где прежде по сторонам дороги видны были одни серенькие поля и всякая дрянь в том же роде, мы любуемся на деревенские картины русской старины, на сохнущие и пестреющие долины, всей душою приветствуем первые дни весны или поэтическую ночь над рекою – ту ночь, в которую Татьяна посетила брошенный домик Евгения. Неведомые равнины имеют в себе что-то фантастическое; луна невидимкою освещает летучий мрак, малые искры и небывалые версты бросаются в глаза ямщику, и поэтический полет жалобно поющих дорожных бесов начинает совершаться перед глазами поэта. Зима наступила; зима – сезон отмороженных носов и бедствий Акакия Акакиевича, но для нашего певца и для его чтителей зима несет с собой прежние светлые картины, мысль о которых заставляет биться сердце наше. Мужичок с триумфом несется по новому пути на дровнях; на красных лапках гусь тяжелый осторожно ступает на светлый лед, собираясь плавать, скользит и падает, к полному своему изумлению. Буря мглою небо кроет, плача, как дитя, завывая зверем и колыхая солому на старой лачужке, но и в диком вое зимней бури с метелью таится своя упоительная поэзия. Счастлив тот, кто может отыскать эту поэзию, кто славит своим стихом зиму с осенью и в морозный день позднего октября сидит у огня, воображением скликая вокруг себя милых друзей своего сердца, верных лицейских товарищей и воздавая за их дружбу сладкими песнями, не помня зла в жизни, прославляя одно благо!

Таков Пушкин с природой своего края, и чей язык поворотится на то, чтоб обвинить его в преувеличении, в идилличности? Таков он и с жизнью, которая, как мы знаем, несла ему не одни радости; таков он с людьми, часто его не понимавшими и часто наносившими его сердцу неотразимые обиды. Не оптимизм, не стремление к розовым краскам увлекали музу Пушкина: и она умела смеяться сквозь слезы над людскими пороками, и она грозно глядела на невежд, издевающихся над треножником, над которым горел священный огонь ее поэзии. Александр Сергеич, превосходя своих преемников поэзиею, превосходил их и силою души. В нашем заключении нет для них ничего обидного, ибо душа Пушкина была душой необыкновенного, развитого, любящего, высокопросвещенного человека. Оттого и труд его так прекрасен, оттого его жизненный опыт не принес с собой горького плода.

Деятельность Пушкина, как автора “Повестей Белкина” (с “Летописью села Горюхина”), “Капитанской дочки”, “Пиковой дамы” и “Дубровского”, кажется нам деятельностью в высшей степени благотворною. Проза нашего поэта есть не только необходимое дополнение к его поэзии, но и предмет полезного изучения для новейших повествователей. Когда Пушкин начал писать прозою, критики его времени, избалованные “красотой слога”, находили его прозу чересчур простою. Ныне, может быть, найдутся ценители, готовые признать ее направление идиллическим и даже отклоняющимся от простоты вседневной жизни. Замысловатость, с которой построен каждый из самых маленьких рассказов Белкина, может быть, кажется чем-то сказочным иному лекисту наших времен. Что до нас, мы думаем, что повести Пушкина вполне оценятся, только когда начнется в нашей литературе законная, безобидная реакция против гоголевского направления, – а этого времени ждать недолго.

1855

Внутрисловная антонимия – наличие противоположных значений у одного и того же слова. Например, переизбрать значит ‘не избрать вообще, выбрать кого-то другого’ и ‘выбрать на новый срок, повторно’; одолжить – это и самому дать в долг, и взять в долг у другого; отойти -‘прийти в себя, прийти в нормальное состояние после болезни, стресса и т. п.’ и ‘умереть’.

В одних случаях такая поляризация значений обусловлена сохранением у слова устарелого значения наряду с развившимся современным, в других – появлением нового, противоположного значения в связи с его заимствованием из другого функционального стиля. Так, наречие наверно до сих пор можно встретить в текстах в смысле ‘наверняка, точно, определенно’, но чаще всего за ним, наоборот, стоит сомнение или неуверенность в чем-либо, т. е. оно используется в смысле ‘вероятно, по-видимому, возможно’. Прилагательное бесценный сейчас в основном используется в значении ‘имеющий очень высокую цену, очень ценный’, при том что словари пока еще фиксируют в качестве устарелого его другое значение -‘не имеющий никакой цены, малоценный, ничего не стоящий’. Существительное законник означает того, кто строго соблюдает законы, а также имеет значение ‘вор в законе, принятый сходкой в преступную группировку’, пришедшее в современный русский язык из воровского жаргона. В общеупотребительном литературном языке глагол задуть используется в значении ‘погасить, сильно дунув’ , как технический термин он же значит ‘заставить что-то гореть, разжечь огонь’ .

Как правило, выбор того или иного значения бывает обусловлен контекстом: вывести клопов, вывести пятно означает ‘уничтожить, истребить’, а вывести цыплят, вывести новый сорт означает ‘произвести на свет, создать’; просмотреть рукопись значит ‘бегло прочитать, ознакомиться’, а просмотреть опечатку -‘пропустить, не заметить’. Иногда даже контекст не помогает определить, какое из противоположных значений имеется в виду: я прослушал доклад – это может значить как ‘я внимательно выслушал доклад’, так и ‘я пропустил доклад мимо ушей’. Именно поэтому энантиосемия может использоваться как элемент языковой игры: Всех обносили чаем, а меня обнесли.

Задачи литературоведения

Литературоведение – одна из важнейших составляющих науки Филология. Другой важнейшей частью является лингвистика (языкознание). Лингвистика – это наука о естественных языках, она изучает устройство и законы функционирования такой сложной системы, как человеческий язык. В зависимости от того, какие стороны языка оказываются в центре внимания ученых, различают разные лингвистические дисциплины: фонетику, семантику, грамматику, лексикологию и т. д. Кроме того, существует так называемая “общая лингвистика” (общее языкознание), изучающая фундаментальные особенности строения языка как такового. В последние десятилетия лингвистика все теснее сближается, с одной стороны, с общей теорией знаковых систем (семиотикой), а с другой – с учением о психологических основах продуцирования и понимания речи (психолингвистикой).

Таким образом, лингвистика – это наиболее общее название для всех наук, связанных с языком.

Литературоведение, как следует из значения самого слова, – это наиболее общее название для всех наук, связанных с литературой. Литературовед – это специалист в области литературы, имеющий специальные знания и навыки анализа.

Само слово “литературоведение” (или его аналог – “наука о литературе”) в качестве родового понятия, объединяющего все связанные с литературой дисциплины, появилось сравнительно поздно и прижилось не во всех культурах. Впервые оно появилось в Германии в середине ХIХ века, в России вошло в обиход лишь в 20-е годы ХХ столетия, а в англоязычных странах это слово и вообще не прижилось. Там в ходу либо более частные термины (“поэтика”, “риторика”, “история литературы”, “теория литературы” и т. д.), либо гораздо более широко, чем в России, понимаемый термин “критика”.

Это вносит определенную путаницу в структуру филологического образования в Европе и США и должно быть учтено при переводах зарубежных исследований, прежде всего англоязычных. Скажем, широко известное в Англии и США направление в науке, названное “новая критика”, в России правильнее понимать как “новое литературоведение”.

С другой стороны, цели и задачи наук о литературе (независимо от терминологических нюансов) в целом едины. Самая главная Цель литературоведения – выработать механизмы адекватной интерпретации художественного текста. Литературовед, обладающий специальными навыками, должен уметь наладить диалог с произведением словесного искусства и сделать этот диалог интересным для читателя или слушателя. Проще говоря, исследователь должен увидеть и понять в художественном тексте что-то такое, чего не специалист не заметит или не сумеет объяснить. Уровень квалификации литературоведа как раз и определяется способностью решать эти задачи. Чем обширнее знания, чем тоньше и нестандартнее комментарий, тем выше уровень филолога-литературоведа.

Означает ли это, что хорошее знание литературоведческой науки гарантирует успех? Конечно, нет. Точно так же, как знание математики не сделает вас талантливым программистом, а интенсивные тренировки не гарантируют успеха на спортивных состязаниях. Решающим условием успеха интерпретации является личность самого исследователя. Однако никакой потенциал личности не поможет, если профессиональные умения и навыки отсутствуют, если опыт мировой науки забыт или проигнорирован. Поэтому талантливый филолог – всегда прекрасный знаток литературоведения, хотя знаток литературоведения не всегда является талантливым филологом.

Итак, литературоведение изучает литературу. Тут вновь встает вопрос, и, как мы увидим, вовсе не праздный: “А что такое литература?” Кажется, интуитивно все мы понимаем, о чем идет речь. “Литература” – это стихи Пушкина, романы Толстого и Достоевского, пьесы Чехова. Это, конечно, верно. Проблемы начинаются тогда, когда мы стараемся сколько-нибудь четко определить границы литературы. С каких бы позиций мы ни подходили к границам понятия “литература”, они всегда будут достаточно условными. История подскажет нам, что в разные эпохи и в разных странах слово “литература” или его аналоги понимались по-разному; лингвистический анализ поставит под сомнение то, что язык литературы всегда обладает какими-то только ему присущими чертами; теория жанров обнаружит трудности с различением литературных и нелитературных жанров (например, мемуары или путевые заметки). Анализируя все эти сложности, известный французский филолог болгарского происхождения Цветан Тодоров пришел к парадоксальному выводу, что понятие литературы – это устойчивый миф, не имеющий под собой реальных оснований (во всяком случае, со стороны строгого структурного анализа; функциональное значение слова “литература”, т. е. его применимость в преподавательской практике и издательской деятельности, Тодоровым не оспаривается) .

Такая категоричность кажется излишней и даже ошибочной. Нельзя определять понятие, начиная с его границ. С древности известно софистическое размышление, что не бывает кучи песка, поскольку нельзя доказать, с какой именно песчинки начинается куча. Поэтому подобная постановка вопроса всегда рискованна. Можно поставить под сомнение существование чего угодно. В то же время в чем-то Цв. Тодоров прав: границы понятие “литература”, действительно, весьма условны. И дело не только в жанровых или языковых тонкостях. Одна из важнейших проблем, связанных с определением границ литературы, отражена уже в самом этом слове. В буквальном переводе с латыни “литература” означает “буквенность”, т. е. что-то, состоящее из букв. Другими словами, Литературный текст – это не просто художественный текст, но текст написанный. И литературоведение в строгом смысле слова должно заниматься теми видами художественных текстов, которые адресованы читателю, а не слушателю или зрителю.

Казалось бы, мелочь, но на деле это оборачивается серьезными проблемами. Дело в том, что за свою более чем двухтысячелетнюю историю литературоведение выработало некоторые “правила игры”, некоторые стандарты анализа и оценки. Эти стандарты более или менее надежно работают по отношению к письменным текстам, а вот по отношению к другим формам художественного текста они явно не срабатывают: здесь и большинство жанров фольклора, и массовая песня, и различные виды современных молодежных субкультур (рок, панк), и т. д. Все это формы словесного искусства, они по-своему прекрасны, они способны производить сильное эстетическое впечатление. Однако традиционный литературоведческий анализ по отношению к этим формам практически неприменим, попытки анализировать тексты, например, рок-поэтов по тем же стандартам, что и тексты Пушкина или Блока, как правило, заканчиваются неудачей.

В то же время роль и значение не-письменных форм словесного искусства в последнее время неуклонно возрастает, и литературоведение вынуждено с этим считаться. Строго говоря, в этой ситуации возможны только два пути, каждый из которых имеет своих сторонников и противников. Первый путь – путь радикальной ревизии литературоведческого инструментария. Сторонники этой модели считают, что литературоведы должны быть открытыми для анализа любых форм (а не только письменных) словесной культуры. Для этого нужно выработать новые, более гибкие, модели анализа, разработать новую терминологию, сделать более пластичными критерии оценки. Проще говоря, литературовед, изучающий, например, рок-поэзию, должен владеть научным языком, адекватным именно рок-поэзии, а не поэзии Ахматовой или Пастернака. Сегодня такого языка нет, его контуры едва-едва намечены. То же самое можно сказать и в отношении многих жанров фольклора, особенно современного. На каком языке, например, анализировать русскую частушку или городской романс (в том числе и столь популярные нынче так называемые “блатные баллады”)? Все это словесное искусство, здесь есть свои законы, свои нюансы, свои принципы воздействия, радикально отличающиеся от воздействия печатного слова. Если литературоведы готовы браться за анализ этих форм, нужно серьезно пересмотреть многие основания науки о литературе.

Другой путь, также имеющий своих сторонников, – это путь “очищения” литературы от любых не-письменных примесей. При таком подходе единственным достойным внимания литературоведа признается Написанный художественный текст, адресованный читателю. Все остальные формы словесного искусства принципиально “выносятся за скобки” литературоведческого анализа.

Две эти противоречивые позиции обнаруживают себя не только в общетеоретической полемике, но и в конкретном анализе. Например, очень по-разному будет выглядеть теория стиха. Что определяет отличие стиха от прозы: характер произношения или форма записи? В разделе “Стиховедение” об этом будет сказано подробнее, сейчас лишь заметим, что проблема существует. Корни ее скрыты в особенностях современной научной психологии и находятся за пределами не только литературоведения, но и вообще эстетики. Речь, по сути, идет о проблеме выбора, о том, что важнее: жизнь как таковая или бытие культуры? С точки зрения жизни предпочтительнее Произнесенное слово, С точки зрения культуры – записанное. Чтобы понять это, достаточно сконструировать простую ситуацию. Допустим, один человек страдает сильным заиканием и плохо говорит, но легко пишет и много читает. Другой же, напротив, говорит легко, а вот пишет и читает мало. В Жизни первый будет испытывать больший дискомфорт, чем второй, но с Позиции культуры ситуация переворачивается. Знаменитый английский писатель С. Моэм страдал сильным заиканием, что доставляло ему уйму хлопот, но нисколько не помешало стать классиком английской литературы. Слово культуры – это, прежде всего, Слово написанное, и, если мы мыслим себя в пространстве культуры, мы обязаны об этом помнить. Абсолютизируя это положение, известный французский философ Ж. Деррида афористично заметил: “Вселенная беременна письмом”. Деррида имел в виду, что все становится доступным и обретает законченность лишь будучи так или иначе зафиксированным письменно (следует, правда, оговориться, что само “письмо” Деррида понимает очень широко, по его мнению, любая доступная зрению информация есть письмо). Письменная речь, по мнению Деррида и его последователей, важнее и предпочтительнее устной. В свое время, почти полвека назад, этот тезис стал предметом ожесточенной полемики, которую Деррида вел с традицией классической лингвистики (прежде всего с традицией знаменитого лингвиста Ф. де Соссюра), считавшей, что живая речь первична, а письмо – лишь форма отражения живой речи.

Итак, современная наука о литературе вынуждена делать выбор: либо проводить серьезную ревизию своего научного аппарата и пытаться найти адекватный язык для анализа текстов песен, аудиорекламы, анекдотов и других художественных текстов, предполагающих не-письменное воздействие и “противящихся” записи; либо, напротив, сосредоточиться исключительно на тех текстах, которые предполагают быть записанными. И та, и другая точка зрения имеют свои аргументы. Гете любил повторять, что когда существуют противоположные мнения, то кажется, что истина где-то между ними. Но между ними не истина, а проблема. Это очень верное замечание, и его стоит учитывать. Едва ли начинающему филологу следует торопиться с выводами, отдавая предпочтение той или иной научной традиции. Для начала важно понять реальность проблемы, а уже затем, по мере накопления знаний и профессионального роста, более осмысленно склоняться к той точке зрения, которая покажется адекватнее.

Делаем вывод: первой серьезной проблемой литературоведения является определение границ собственно литературы и связанные с этим сложности. Если по отношению к классическому наследию эта проблема стоит менее остро, то по отношению к современной культуре она совершенно очевидна.

В последние десятилетия, правда, этот тезис постоянно оспаривается представителями постструктурализма (Р. Барт, Ж. Деррида, Ю. Кристева и др.). Эти исследователи ставят под сомнение само понятие “адекватной” интерпретации, считая, что единственная цель прочтения текста – игра с языком и удовольствие, получаемое от нее. Такая позиция едва ли может быть безоговорочно принята, так как при этом перечеркиваются все функции литературы, кроме игровой и эстетической.

См.: Тодоров Цв. Понятие литературы // Семиотика. М., 1983.

“Менее остро” не значит, что этой проблемы вовсе не существует. Скажем, в истории древней русской литературы студенты изучают жанры, которые с точки зрения сегодняшнего дня литературой не являются (жанр проповеди, поучения, многие страницы летописей и т. д.). Возникает вполне закономерный вопрос, не имеющий однозначного ответа: “А литература ли это и можно ли проводить литературоведческий анализ, например, “Поучения Владимира Мономаха”?”

Смысл заглавия романа И. С. Тургенева “Отцы и дети”

I. “Отцы и дети” – первый в русской литературе идеологический роман, роман-диалог о социальных перспективах России.

1. Художественная и нравственная прозорливость Тургенева.

2. “Честь нашей литературы” (Н. Г. Чернышевский).

II. Роман о торжестве демократа над аристократами.

1. Сюжет романа как цепь столкновений нигилиста Базарова с “отцами”. Отодвинутость любовной интриги.

2. “… И если он называется нигилистом, то надо читать: “революционером”. (Тургенев).

А) Демократические, народные истоки характера Базарова. “Мой дед землю пахал”.

Б) Сила личности Базарова, глубина убеждений, честность и принципиальность поведения.

3. “Отцы” в романе “Если сливки плохи, то что же молоко…” (Тургенев). Историческая несостоятельность дворянства.

А) Павел Петрович – это Печорин маленьких размеров. “Да он и был мертвец” (Тургенев).

Б) Николай Петрович – “Его песенка спета”.

В) Аркадий – “мягенький, либеральный барич”.

4. Проверка героев любовью к женщине. Внутренний конфликт Базарова. Скептицизм и пессимизм, но “вилять хвостом не стану”.

Выявление скрытой душевной теплоты и поэтичности его чувства.

5. Мощь и трагизм личности Базарова. “Умереть так, как умер Базаров, – все равно что сделать великий подвиг” (Писарев).

III. Многозначность трагического финала романа. Социально-историческая смелость Тургенева-художника. Споры вокруг романа. Черты эпохи и вечное в романе Тургенева.

Утилитарные теории искусства

Общим, как уже говорилось, будет то, что искусство признается Полезным для практической жизни. Хотя во всем другом взгляды мыслителей могут радикально расходиться.

Например, древнегреческий философ Платон справедливо считается основателем мировой идеалистической философии. Высший мир, по Платону, – это мир божественных идей. Идеи вечны и постоянны, их нельзя уничтожить. Земной мир по отношению к вечному является лишь тенью. Казалось бы, искусство должно при этом цениться очень высоко, но у Платона все не так. Искусство, по его мнению, создает Копии земного мира, причем копии эти приблизительные и неточные. От божественного Мира идей искусство отстоит еще дальше, чем мир предметов. Поэтому искусство, как считал Платон, – это “тень от тени” по отношению к высшему миру. Единственная цель искусства – помощь в воспитании граждан. В идеальном государстве не должно быть никаких произведений искусства, содержащих намеки на страдание, боль, жалость. Искусство призвано лишь создавать образы героев и восхвалять богов. Такова общая схема учения Платона. В реальности, правда, философ сам отступал от этой схемы, и мировая эстетика многим обязана Платону. Но в целом его теория крайне утилитарна.

Теперь совершим гигантский скачок во времени и рассмотрим некоторые утилитарные теории более близких эпох.

Совершенно иных взглядов придерживался известный русский писатель и общественный деятель Н. Г. Чернышевский. В отличие от Платона, Чернышевский считал себя материалистом и высшей ценностью полагал саму живую жизнь. Прекрасна именно она, если соответствует нашим чаяниям. Когда перед нами картина живой жизни (скажем, мы стоим на морском берегу или любуемся красивой женщиной), нам не нужно искусство. Оно есть лишь напоминание о жизни, или, как пишет Чернышевский, Суррогат жизни.

Нетрудно увидеть, что в области эстетики Чернышевский во многом использует схему Платона: искусство – копия жизни. Другое дело, что принципиальный для Платона мир божественных идей Чернышевским не принимается.

Ошибки подобных подходов с точки зрения современной науки очевидны: искусство признается вторичной копией, стремящейся к наиболее полному сходству с оригиналом (жизнью). Однако даже беглого взгляда на историю искусств достаточно, чтобы убедиться, что искусство никогда не стремилось копировать действительность. С древнейших эпох до новейшего времени искусство то ближе сходилось с реальностью, то вновь отдалялось от нее. Разумеется, искусство связано с действительностью, однако элементы жизнеподобия, которые часто используют художники, сами по себе еще ничего не значат. Реальность произведений искусства представляет собой особый мир, построенный по законам, которые за пределами эстетики не действуют. Никто не “копировал” ковры-самолеты, никогда в обычной жизни мы не говорим стихами, ни один серьезный композитор не стремиться воспроизвести реальные звуки (скажем, пение птиц) в качестве важнейшей цели своей музыки. Поэтому видеть в искусстве лишь “плохую копию” жизни – значит не понимать самих основ эстетической деятельности.

Более сложно решался вопрос о пользе искусства в марксистской эстетике (К. Маркс, Ф. Энгельс, Г. Плеханов и др.). В полном смысле слова это учение нельзя назвать утилитарным, т. к. вопрос о непосредственной пользе искусства теоретиками раннего марксизма даже не ставился. Грубо утилитарными были, скорее, выводы из марксизма. Тогда действительно искусство признавалось орудием классовой борьбы, целью его ставилось воспитание нового человека и т. д. Все это, по сути, возрождало дух эстетики Платона в новой исторической ситуации. Что же касается учения самого Маркса или близких ему концепций Энгельса и Плеханова, то там вопрос об искусстве поднимается иначе: оно признается формой общественного сознания, необходимо возникающей на определенном этапе развития общества. В основе развития человеческой цивилизации лежат экономические механизмы, а значит, и искусство в первооснове своей также обслуживает сферу материальных запросов человечества. Искусство помогает познать мир, что необходимо для развития (в основе – материального) человеческого общества. Наиболее последовательно такую точку зрения защищал в “Письмах без адреса” Г. В. Плеханов, а вот наиболее уязвимое место этой концепции почувствовал сам К. Маркс. В знаменитом “Введении” к работе “Из экономических рукописей 1857 – 1858 годов” он, прекрасно показав связь разных форм искусства с социально-экономическими условиями своего времени, заметил: “Однако трудность состоит не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом” .

Совершенно верно поставив вопрос, К. Маркс дает на него расплывчатый и подчеркнуто метафорический ответ. Античность называется им детством человечества, а очарование античной культуры сродни очарованию наивного ребенка для взрослого человека.

Все бы хорошо, но древние греки – не дети, и уж тем более Шекспир – не подросток (если своими словами продолжать логику марксовой метафоры). Дело как раз в том, что в шедеврах искусства есть какая-то тайна, которая не объясняется ни социально-историческими условиями, ни экономическими интересами. Судя по всему, в основе искусства лежат какие-то другие причины, и ответ надо искать в другой плоскости.

Совершенно другой вариант ответа в начале ХХ века предложил знаменитый австрийский врач З. Фрейд. Концепция Фрейда, которую мы также имеем право отнести к утилитарным, оказала огромное влияние на всю культуру ХХ века. Отголоски этой концепции ощущаются не только в философии и психологии, но и в самых разных видах искусства – от живописи Сальвадора Дали до кинотриллеров Голливуда.

Фрейд попытался перенести центр тяжести научных исследований из социально-исторической сферы в сферу психологическую. При этом многие вопросы находили неожиданное решение. Человек, по Фрейду, обречен постоянно переживать внутреннюю драму. С одной стороны, он свободный индивид, “Я”, сознательный член общества, с другой – животное, подчиняющееся строгой иерархии животных инстинктов. Этот разрыв составляет вечную проблему человеческого существования. Поскольку многие существенные с точки зрения животного инстинкты (прежде всего связанные с сексуальными желаниями) человеческая цивилизация либо осудила, либо полностью запретила, человек обречен на конфликт с самим собой. Для того, чтобы этот конфликт не был особенно разрушительным, в процессе эволюции у человека выработался еще один психологический механизм. Фрейд назвал его “зоной стража” (другое фрейдовское название – “цензор”). Таким образом, психика человека имеет как бы три сферы:

Я (сознание) – цензор (страж) – Оно (бессознательное)

Если схема работает нормально, импульсы Оно гасятся стражем и сознание человека соответствует норме. Если же зона стража дает сбой, импульсы Оно в зашифрованном виде достигают зоны Я, тогда у человека начинаются проблемы. Ночные кошмары, навязчивые страхи, бредовые идеи – все это результаты одного процесса.

Для того, чтобы зона цензора работала надежней, необходимо, чтобы избыточная психическая энергия Оно находила себе социально приемлемый выход. Поэтому в человеческом обществе существует множество социальных институтов, обеспечивающих отведение Оно (спорт, политика и т. д.). Одним из таких институтов как раз и является искусство. Процесс отведения психической энергии Фрейд назвал Сублимацией, а искусство, по его мнению, – один из каналов сублимации.

Если представить, что теория Фрейда верна, то становится понятно, зачем нужно искусство и почему оно неуничтожимо. Оно является мощным предохранителем, обеспечивающим нормальную работу психики.

Может показаться, что причины возникновения и цель искусства определены, теория Фрейда кажется строгой и логичной. Но это только на первый взгляд. На деле же она полна противоречий, и феномен искусства ею не разгадывается. Эстетическая концепция Фрейда уязвима в одном очень важном тезисе, на что немедленно обратили внимание крупнейшие специалисты в области философии и психологи (М. Вебер, Т. де Шарден, К. Юнг и др.). Она показывает, что искусство и деструктивные психические процессы, например, невроз или шизофрения, имеют один корень. Но при этом совершенно непонятно, чем же гениальный писатель отличается от больного человека. Тайна искусства так и остается тайной. Этого не скрывал и сам Фрейд. В статье “Достоевский и отцеубийство” он пишет весьма определенно: “К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ (такое название имеет метод Фрейда – А. Н.) должен сложить оружие” . В Достоевском Фрейд видит, скорее, невротика и грешника, а его писательский талант как бы выносится за скобки исследования. Но ведь Достоевский велик не своими “болезнями”, а своим писательским дарованием. Получается, что самое главное в Достоевском пропускается. Не случайно один из учеников, а затем оппонентов Фрейда, К. Юнг, заметил, что вся эстетическая теория Фрейда доказывает лишь то, что писатель – тоже человек. Едва ли это вызывает какие-либо сомнения.

Итак, мы с вами рассмотрели несколько очень разных теорий искусства, объединенных тем, что ученые пытались ответить на вопрос: “Зачем нужно искусство в практической жизни людей и какова польза искусства?”

Однако теория искусств такой постановкой вопроса не ограничивается. Другие ученые считают, что на подобный вопрос нельзя ответить, потому что он неверно задан. По отношению к искусству такой вопрос вообще не имеет смысла, и смысл искусства надо видеть в совершенно иных измерениях. Такие концепции можно назвать неутилитарными.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12. С. 737.

Фрейд З. Достоевский и отцеубийство // Вопросы литературы. 1990. № 9. С. 167.

Словарь орфографический – справочник по правописанию слов.

Издание орфографических словарей русского языка началось во второй половине XIX в. В XX в. самым известным был Орфографический словарь Д. Н. Ушакова, выдержавший 43 издания. В 1999 г. коллективом ученых Института русского языка им. В. В. Виноградова был создан самый большой по объему из существующих орфографических словарей русского языка – Русский орфографический словарь, в котором слова приведены в алфавитном порядке и снабжены необходимой грамматической информацией.

Существуют справочные издания, посвященные какой-либо одной орфографической проблеме: Сложные слова Б. 3. Букчиной и Л. П. Калакуцкой, Слитно? Раздельно? Через дефис? Орфографический словарь русского языка Б. 3. Букчиной, Прописная или строчная? Опыт словаря-справочника Д. Э. Розенталя. Проблемам русской пунктуации посвящена работа Справочник по пунктуации. Для работников печати Д. Э. Розенталя.

Словарь-справочник: Этимологические тайны русской орфографии, составленный Л. А. Глинкиной, объясняет правописание русских слов, обращаясь к истории русского языка.

Словарь А. Н. Тихонова Морфемно-орфографический словарь русского языка, адресованный учащимся, содержит комплексную информацию по орфографии, орфоэпии, словообразованию и морфемному строению слова.

КЛАССИКА

ВЛАСТЬ И ПОЭТ

(Сравнительный анализ “Стансов” А. Пушкина и “Столетье с лишним – не вчера…” Б. Пастернака)

Поэт всегда вольно или невольно соприкасается с государственной властью. Из этого, как показала история, не получается ничего хорошего для поэта и ничего полезного для власти.

Однако надежда на просвещенного правителя никогда не покидала людей искусства. Поэтому А. С. Пушкин обращается к Николаю I, только что взошедшему на престол, со своеобразной интерпретацией “Фелицы”, адресованной в свое время Г. Державиным Екатерине II. Поэт дает советы царю, напоминает, немножко поучает, немного льстит, немного просит… Уже не веря в просвещенную монархию, поэт надеется хотя бы на “незлобную”. Нужно обладать определенной смелостью и огромным талантом, чтобы поучать монарха, но все же Пушкин идет на некоторый моральный компромисс с собой, проводя параллель между “мятежами и казнями” “начала славных дней Петра” и кровавым завершением восстания декабристов, где большинство пострадавших были близкими поэту людьми. Жестоко? Но, во-первых, Пушкин был истинным сыном своей эпохи (монархической, ибо вспомним пушкинское же “рабство, падшее по манию царя”). Во-вторых, поэт, ставя столь высокую планку Николаю I, желает смягчить участь своих друзей, внушив монарху, что можно “правдой привлечь сердца” и “нравы укротить наукой”, Пушкин именно “утешается параллелью”, как скажет век спустя Борис Пастернак. Однако нельзя обвинять поэта в желании видеть на троне мудрого душой царя: образованный совестливый самодержец – идеал русского народа.

Через “столетье с лишним” Пастернак, подхватив пушкинское желание, вновь возвращается к теме “мятежей и казней”, но развивает ее уже в совершенно ином русле. Высокой торжественности пушкинского слога противопоставляются ирония и горечь Пастернака. XX век полностью рассеял все иллюзии “параллелей”; даже “надежду славы и добра”, естественную XIX веку, поэт называет “соблазном”.

Пушкин набрасывает лишь возможную перспективу, желаемое, а Пастернак показывает воплощение этого “желаемого” в реальности:

И тот же тотчас же тупик

При встрече с умственною ленью…

Но и в стихотворении XX века нет безысходности и пессимизма: душевный и умственный труд оставляют человека человеком во время любых катаклизмов: “Хотеть… труда со всеми сообща”, “И те же выписки из книг, тех же эр сопоставленье”.

Стоит обратить внимание на дату пастернаковского стихотворения – 1931 год. Страна уже в полной мере познала “мятежи и казни”. И у поэта идет борьба разума с сердцем: холодный рассудок понимает, что сделан шаг в сторону пропасти, а сердце наивно верит в лучшее. Надежда у Пастернака питает его же скептицизм:

Итак, вперед, не трепеща

И утешаясь параллелью.

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

Поэт – человек, и слабый человек, – и он оправдывается перед обществом. Вернее, общество вынуждает его оправдываться за то, что он не такой, как все:

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

Да, чаша страдания не будет пронесена мимо поэта, ему предстоит испить ее до дна. Он снова останется один на один с жестоким железным веком.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить – не поле перейти.

(Б. Пастернак. “Гамлет”)

“Эр сопоставленье” показывает, что величие эпохи не зависит от пролитой крови и количества человеческих жертв. Человек, его душа – индикатор эпохи. А значит, время, в которое жили и Пушкин и Пастернак (гении души и труда), можно назвать великим:

Времена не выбирают –

В них живут и умирают.

МОЙ ЛЮБИМЫЙ КРАЙ

Я родилась и живу в замечательном городе, одном из самых больших городов мира – Москве. На этот год пришлись две знаменательные даты в моей жизни. Я заканчиваю школу, мне предстоят выпускные экзамены, затем вступительные в институт и новая жизнь, которая одновременно пугает и интригует неизвестностью.

Моему городу скоро исполнится восемьсот пятьдесят лет. До Рима, конечно, далеко, но все же дата круглая и солидная. Москва, конечно же, любимый и обожаемый мною город, потрясающий и восхищающий меня год от года многообразием, ритмом и кипением жизни. Москва для меня – родина в полном смысле этого слова.

Однако тема моего сочинения – “Мой любимый край”. Отдаю дань уважения и поздравляю мой родной, любимый город, но теперь речь пойдет не о Москве, а о крае, который навсегда очаровал меня и стал любимым, хотя сейчас принадлежит даже не моей стране.

Впервые я попала в Крым совсем маленькой. Мои родители отправились в Алушту, когда мне было четыре года, и, к счастью, сочли меня достаточно взрослой для такого путешествия.

Надежд мамы и папы я не оправдала: испортила родителям отдых, как могла. Перекупалась, обгорела на солнце, потеряла кучу игрушек, подралась с девочкой соседей из-за красивой формочки и в довершение всего укусила за ухо собаку хозяев, у которых мы снимали комнату.

На многие годы после этого я была обречена любоваться Москвой и бабушкиной деревней. Но Крым для меня навсегда остался в трех словах: “море”, “солнце”, “интересно”.

Прошлым летом мы с моей подругой отдыхали в Крыму. Теперь я точно знаю, что про этот край в трех словах не скажешь. Нужно писать книги про эту землю. Или стихи, как Пушкин.

Мы поселились недалеко от Севастополя – города, построенного во времена Екатерины на земле, где тысячелетие назад жили тавры и переселенцы из Древней Греции.

Несколько экскурсий на Южный берег Крыма не только пополнили наши познания в русской истории, но позволили причаститься к чувствам великих. Я поняла, а вернее, почувствовала, почему так любили Крым А. П. Чехов, А. С. Пушкин, граф Воронцов, Николай II, Александр I, Екатерина и Потемкин. В этот край нельзя не влюбиться.

Теперь впечатление производит не только сухой субтропический климат, так восстанавливающий силы и здоровье, жаркое, но мягкое солнце и теплое, совсем не черное море, но и дворцы, сады и города Крыма.

Строга и светлая Ливадия; по-восточному тонкий, как прозрачное покрывало, Бахчисарай на юго-западе полуострова; изящное, летящее не то в пропасть, не то ввысь Ласточкино Гнездо; рыцарский, неприступно-манящий Воронцовский дворец. Если бы мне преподавали там историю средних веков… Всем этим нельзя не восхищаться!

Огромное впечатление производит парк Воронцовского дворца. Невозможно поверить, что эта огромная территория, где все так естественно и гармонично, рукотворна. Нам бы поучиться умению наших предшественников использовать природу в своих целях через служение ей. Просто не верится, что эти поляны, водопады, холмы и леса созданы людьми строго по проекту.

Те же чувства испытала, побывав в Чуфут-Кале. В горах люди вырубили пещеры, и не просто пещеры, а целый город.

Я думаю, Крым стал для меня любимым краем именно потому, что он многолик. Ііа этом маленьком полуострове соседствуют и зримо присутствуют все страны и эпохи. Эта земля может быть лучшим учителем по истории и географии. Мое сердце отдано моей Москве, но душа отдыхает в Крыму. Теперь каждое лето я буду ждать свидания с моим любимым краем.

Согласны ли вы с точкой зрения П. С. Выходцева о том, что “Василий Теркин” – это “народная героическая эпопея”?

Формируя размышления о жанровом своеобразии поэмы А. Т. Твардовского “Василий Теркин”, укажите, что главный герой произведения воплощает лучшие черты русского солдата и народа в целом. Расшифруйте смысл “говорящей” фамилии центрального персонажа, рассмотрите индивидуальный характер его биографии и типичность судьбы Теркина.

Отметьте, что в понятие героического А. Т Твардовским вносится много нового. Автором “Василия Теркина” формируется концепция войны-работы, будничного несения службы. Читатель убеждается, что героизм заключается не в бездумном самопожертвовании, а в каждодневном тяжелом военном труде.

Проанализируйте эпизоды из военной жизни героя, цепь которых составляет сюжет поэмы. Приведите примеры того, как в главе “Переправа” Теркин, подвергая себя опасности, много времени проводит в воде для восстановления связи; в главе “Кто стрелял?” из винтовки сбивает немецкий самолет; в главе “Поединок” вступает в рукопашный бой с врагом и берет его в плен; одерживает победу над Смертью, во время боя принимает на себя командование взводом.

Сделайте вывод о том, что образ “святого и грешного русского чудо-человека” получает былинный отсвет и делает Василия Теркина подлинным героем народной эпопеи. Его имя становится нарицательным, впрочем, как и многотрудная военная жизнь Теркина. Особый масштаб придает поэме образ “Матери-России”, боль и любовь к которой сквозит в лейтмотиве произведения:

Мать-земля моя родная,

Сторона моя лесная,

Край, страдающий в плену!

Я приду – лишь дня не знаю,

Но приду, тебя верну.

Какие реки упоминаются в “Слове о полку Игореве” и какова их идейно-эстетическая функция?

Размышляя над поставленным вопросом, вспомните, как изображает природный мир безымянный автор “Слова о полку Игореве”.

Анализ гидронимических образов памятника убедит вас в том, что реки в “Слове…” представляют собой как реальногеографические, так и условномифологические пространства.

Укажите, что с поэтико-функциональной точки зрения водный мир в “Слове…” многомерен. Реки служат рубежами русской земли (Западная Двина, Сула, Рось). Также они приравниваются к “морю” и приобретают характер бескрайней стихии (Волга и Дон). Реки, соединяющие границы двух миров (земного и потустороннего), представляют собой водные дороги из одного мира в другой. Реки смерти (Каяла, Канина, Стугна) формируют пространство “заречного” (иного, потустороннего) мира. Особое место занимает Дунай как собирательный образ реки.

Подчеркните, что берега рек выполняют важную идейно-художественную функцию. Это “ворота” в “иной мир” (на берегу Канины под зеленым погребальным покрывалом остается после битвы молодой и храбрый Борис Вячеславич). Это символическое “поле” (на берегу Немиги “костями русских сынов” совершается посев “зла”, который взойдет на Руси

Горем очередных междоусобных крамол). Это место – “место силы”, где производятся магические действия (Ярославна собирается “зегзицей” полететь по Дунаю, чтобы, омочив рукав в Каяле – реке, утереть Игорю “кровавые его раны” и исцелить князя).

Подводя итоги, отметьте, что образы рек в “Слове о полку Игореве” наделены разнообразными функциями: сюжетными, символическими и др.