ГУМАНИЗМ ПОДЛИННЫЙ И МНИМЫЙ
Но была одна пьеса, в которой проблема гуманизма заняла центральное место и стала темой произведения. Речь идет о созданной Горьким в 1902 году гениальной философской драме «На дне», породившей огромную критическую литературу и получившей небывалую по широте и многообразию сценическую жизнь. Не будет преувеличением сказать, что она вошла не только в историю литературы, но и в историю духовного развития человечества.
Существуют две особенно распространенные точки зрения на пьесу «На дне». Согласно одной из них, содержание этой философской драмы составляет проблема правды и лжи, низких истин и «возвышающего обмана…» Такой взгляд на пьесу не лишен оснований: ее персонажи много говорят о правде и лжи, и с этим вопросом связано все поведение проповедника утешительных иллюзий — странника Луки. Горький так пояснил в 1903 году в газетном интервью смысл пьесы: «Основной вопрос, который я хотел поставить, это — что лучше, истина или сострадание? Что нужнее? Нужно ли доводить сострадание до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука? Это вопрос не субъективный, а общефилософский…» И все же сведение пьесы «На дне» к проблеме правды и лжи не охватывает всего ее содержания, не раскрывает многого в ней.
Другая точка зрения выдвигает на первый план не философское, а социально-бытовое содержание пьесы. Согласно этой точке зрения, Горький обобщил в пьесе все написанное им прежде о босяках и по-новому отнесся к своим излюбленным героям. Такой взгляд также не лишен оснований: нельзя отрицать связи этой пьесы с ранними горьковскими произведениями о «бродячей Руси», и нельзя не видеть «снижения» — «снижения», несомненно, намеренного и связанного с идейным и творческим развитием писателя — от Челкаша к Пеплу, от Наташи из рассказа «Однажды осенью» к Насте и даже от князька Шарко к Барону. Но и такой взгляд на пьесу обходит главное в ней, ибо это главное невозможно свести ни к отвлеченно-философским проблемам, ни к эволюции литературных типов и тем. Пьеса «На дне» потому смогла сразу взволновать широкие общественные круги и вызвать ожесточенную идейную борьбу, что затронула нечто жизненно важное, непосредственно влиявшее на судьбы миллионов людей. Правда, многое из того, о чем сейчас пойдет речь, со временем потеряло остроту для читателей и зрителей пьесы. Однако для того, чтобы понять секрет непреходящего значения произведения, надо прежде всего изучить те преходящие конкретно-исторические условия, которые вызвали его к жизни. «На дне» — философская драма, и в ней все интересно постольку, поскольку помогает решению философских проблем.
Однако особенность горьковской философской драмы в том и состоит, что в ней все философское и общечеловеческое неотделимо от глубокого жизненного и конкретно-исторического. Постановка вопроса о том, можно ли и нужно ли доводить сострадание к людям до лжи, до утешительного обмана, полезно это для людей или вредно, спасительно или гибельно, — постановка этого вопроса раскрывается в своем истинном значении лишь в том случае, если мы видим ее неразрывную связь со всей нарисованной в пьесе картиной дна жизни и если мы видим неразрывную связь этого дна с обманчиво блестящей поверхностью породившего его общественного строя.
Недаром же философия драмы «На дне» вызвала сразу настоящую бурю политических страстей. Отношение к пьесе царских властей отмечалось определенностью и ясностью. Николай II заявил, что постановка «На дне» имеет вредное «государственное значение», а министр внутренних дел Плеве сказал, что эта пьеса дает основание назвать Горького «человеком опасным, вождем партии недовольных революционеров». Надо признаться, что такая оценка пьесы, проникнутая ненавистью к ее революционной направленности (совсем запретить «На дне», как и «Мещан», не позволила обстановка общественного подъема в стране, но эти пьесы не были допущены на сцены «императорских» и народных театров), была ближе к истине, чем многоголосый хор похвал в буржуазнолиберальной печати — похвал тому духу примиренности, которым якобы повеяло от пьесы, от образа проповедника Луки. Те, кто отказался признать положительным героем «жесткого» Нила, признали таким героем «мягкого» Луку.
Статьи, рецензии, интервью, появившиеся в газетах и журналах после премьеры «На дне», состоявшейся в Художественном театре 18 декабря 1902 года и имевшей феноменальный успех, были потоком восторженных оценок Луки, принимаемого за выразителя авторских идей. «Ложью живет мир. Она одна ободряет его, — восклицал один критик. — Спасибо Луке — Горькому за его лирическую поэму!»; другой благодарил Горького за призыв «уметь прощать», вложенный в уста «чудесного старца»; третий замечал: «Быть может, Лука есть не кто иной, как Данко, которому приданы лишь реальные черты…»; четвертый делал вывод: «В лице Луки в одностороннее и узко реалистическое творчество Горького вступил свет чистого искусства».
Сообщая через неделю после премьеры К. П. Пятницкому об успехе спектакля, М. Горький писал: «Тем не менее — ни публика, ни рецензята — пьесу не раскусили. Хвалить — хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю — кто виноват? Талант Москвина — Луки или же неуменье автора? И мне — не очень весело». Горький не захотел обвинить в происшедшем «недоразумении» театр — и был совершенно прав. И. М. Москвин показывал образ Луки во всей его сложности, не допуская ни одного из тех упрощений, которые возникли потом во многих спектаклях: ни изображения Луки как сознательного обманщика, ни трактовки его как положительного героя, выражающего авторскую позицию.
В непонимании пьесы Горький был склонен обвинить себя самого, свое «неуменье». Сейчас очевидна несправедливость такого вывода: «На дне» заняло прочное место в мировой драматургической классике. Дело было в позиции либерально-буржуазных истолкователей пьесы, которые выполняли в общественной жизни примерно такую же роль, какую выполнял Лука в костылевской ночлежке.
По своему построению, по характеру своего действия пьеса «На дне» еще более сложна, чем «Мещане». Даже хвалившие пьесу критики склонялись иногда к выводу, что это вообще не пьеса, а ряд слабо связанных друг с другом «сцен» и «картин», в которых «почти нет развития того, что зовут действием», «нет структуры», «нет стержня» и т. д. Разве действие пьесы не течет по нескольким параллельным руслам, почти независимым друг от друга?
В особый сюжетный узел завязываются отношения хозяина ночлежки Костылева, его жены Василисы, ее сестры Наташи и вора Пепла, — на этом конфликте можно было бы построить отдельную социально-бытовую драму или трагедию, в духе пьесы А. Н. Островского «На бойком месте». Отдельно развивается сюжетная линия, связанная с отношениями потерявшего работу и опустившегося на дно слесаря Клеща и его умирающей от голода жены Анны. Отдельные сюжетные узлы образуются из отношений Барона и Насти, Медведева и Квашни, из судеб Актера, Бубнова, Алешки и других. Может показаться, что Горький дал лишь сумму примеров из жизни обитателей «дна» и что, по существу, ничего не изменилось бы, если бы этих примеров было больше или меньше.
Кажется даже, что он сознательно добивался разорванности действия, деля то и дело сцену на несколько участков, каждый из которых населен своими персонажами и живет своей особой жизнью. При этом возникает интересный многоголосый диалог: реплики, звучащие на одном из участков сцены, как бы случайно перекликаются с репликами, звучащими на другом участке, приобретая неожиданный эффект. Но зачем понадобилось такое многоголосие? Может ли оно оправдать отсутствие единого сюжетного развития, единого действия?
Такое действие здесь есть, как и в «Мещанах», только носит еще более сложный характер. Чтобы понять его, надо разобраться в том, какую роль играет в пьесе «На дне» Лука. Этот странствующий проповедник всех утешает, всем обещает избавление от страданий, всем говорит: «Ты — надейся!», «Ты — верь!» Говорит он эго не потому, что действительно ждет перемен в судьбах людей, а потому, что не ждет никаких перемен, — не верит в способность людей изменить жизнь, даже в их способность вынести сознание всей страшной правды жизни. Он не видит для людей иного облегчения, чем мечты и иллюзии.
Как бы мы должны были оценить врача, который исходил бы из убеждения, что все болезни неизлечимы и что его единственная задача — скрыть это от больных? Лука — именно такой врач. Он говорит: «Не всегда правдой душу вылечишь». В сущности, он уверен, что правдой никогда и никакую душу не вылечишь, да и ничем не вылечишь, а можно лишь смягчить боль с помощью утешительной лжи. И хотя он при этом искренне жалеет людей и искренне хочет помочь им — его проповедь на деле приносит только вред. Она сталкивается со всем тем живым и жизнеспособным, что еще сохранилось в душах обитателей «дна», и либо терпит поражение, либо ускоряет гибель побежденных.
Из столкновений подобного рода и образуется «сквозное действие» пьесы. Ради него Горькому и понадобились параллельно (как бы параллельно) развивающиеся судьбы разных людей. Это — люди разной жизнеспособности, разной «сопротивляемости», разной способности верить в человека. То, что проповедь Луки, ее реальная ценность «проверяется» на столь разных людях, делает эту проверку особенно убедительной.
Именно в этом — ключ к пониманию сложности пьесы и к пониманию ее истинного значения. Если бы М. Горький изобразил Луку как лицемерного обманщика, сознательно играющего на страданиях людей и на их смутных стремлениях к лучшей жизни, если бы он не показал его как человека, искренне жалеющего людей и руководствующегося во всех своих словах и поступках именно этой жалостью, — образ Луки не получил бы таких различных толкований в критике и на сцене театров и не вызвал бы таких жарких споров. Но тогда был бы утрачен главный предмет горьковской полемики: «религия рабов», те религиозно-нравственные и философские учения, в которых выразились настроения миллионов и миллионов людей.
На вопрос Пепла, есть ли бог, — Лука отвечает: «Коли веришь — есть; не веришь — нет… Во что веришь, то и есть…» Размышляя впоследствии о Горьком, Толстой сделал 23 ноября 1909 года следующую запись в своем дневнике: «Читал после обеда о Горьком. И странно, недоброе чувство к нему, с которым борюсь… Например, его изречение: Веришь в Бога — и есть Бог; не веришь в Бога — и нет его. Изречение скверное, а между тем оно заставило меня задуматься. Есть ли тот Бог сам в себе, про которого я пишу и говорю? И правда, что про этого Бога можно сказать: веришь в Него — и есть Он. И я всегда так думал».
Трудно найти более кричащее противоречие, чем два высказанные одновременно вывода: «Изречение скверное» и «… я всегда так думал». Трудно найти более наглядное свидетельство разлада Толстого с самим собой, его неверия в им самим созданную веру. И здесь с удивительной ясностью обнаруживается меткость удара, который был нанесен Горьким философии утешительства, проповеди пассивного гуманизма: Толстой узнал в афоризме Луки собственную мысль. Сам он боялся додумать эту мысль до конца, но ее додумал за него — чтобы с тем большей силой ее опровергнуть — автор «На дне».
В прославлении свободного человека, имя которого «звучит гордо», нельзя не услышать ответ на призыв Ф. М. Достоевского: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость». Весь монолог Сатина может восприниматься как опровержение «теории» Раскольникова о существовании двух «разрядов» людей: высшего, способного, как это делали Магомет и Наполеон, «преступать» все законы и создавать новые законы для человечества, и низшего, призванного лишь покоряться. В пьесе «На дне» Горький устами Сатина отвечает на все эти учения и рассуждения: «Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… нет! — это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном… Это — огромно! В этом — все начала и концы…»
Поскольку учение о «героях» и «толпе» было подхвачено народниками, пьеса «На дне» оказалась направленной и против них, — Горький впоследствии прямо заявлял, что эта пьеса написана в противовес учению народничества.
Злободневно-жизненный материал действительности, отразившийся в философской драме Горького, помогает понять заключенную в ней полемику с учениями, получившими широкое распространение. А эта полемика помогает понять главное в пье-
Се: широкую и страстную постановку вопроса о подлинном и мнимом гуманизме. Горький показал, что иная доброта, иная мягкость может оказаться на деле капитуляцией перед злом (Лука говорит о себе, хитро играя словами: «Мяли много, оттого и мягок»), может оказаться, при всей своей искренности, глубоко антигуманной по реальным результатам. Пьеса учит, что самым высоким и самым подлинным гуманизмом является гуманизм борьбы — активной борьбы против зла.
Ставя вопрос: «Нужно ли доводить сострадание до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука», — Горький решительно отвечал своей пьесой: не нужно! Он писал артистам, исполняющим пьесу «На дне»: «… да здравствует же искусство и те, что служат ему, не страшась изображать суровую правду жизни такой, какова она есть!» Необходимо бесстрашно разрушать все иллюзии — не для того, чтобы оставить людей ни с чем, в состоянии полного безверия, а для того, чтобы помочь им обрести знание реальной дороги, по которой можно прийти к созданию лучшей жизни. Горький говорил своей пьесой: только смело глядя правде в лицо, можно проявить настоящее человеколюбие, — никакая правда не может быть вредна и никакая ложь не может быть полезна подлинному гуманизму.
Огромное значение горьковских произведений 900-х годов заключалось в том, что они в условиях новой эпохи начавшегося революционного движения самих масс заставили задуматься миллионы людей во всем мире над проблемой гуманизма, над тем, что гуманизм может быть подлинным и мнимым. Уже одно то, что Горький вызвал страстные споры на эту тему, бушующие до сих пор, — великая заслуга писателя. Это — один из его самых больших вкладов в духовную жизнь человечества.