В литературе ХХ века заметно усилилась тенденция к трансформации таких традиционных изобразительных средств, как ирония, сарказм и гротеск. Ирония, которая до сих пор понималась как насмешка, позволяющая занять отчужденную позицию, подлую по отношению к миру, приобретает характер протеста. Ироническое отношение к миру обозначает теперь тотальное неприятие мира, как хаотического, устрашающего, враждебного. Высшая форма иронии – сарказм все чаще заменяет собственно иронию – как адекватный ответ на ужасы современного мира. Художественная трансформация жизненных форм, приводящих к уродливой несообразности, к сочетанию несочетаемого, которую принято называть гротеском, – прием, чрезвычайно распространенный в искусстве ХХ века. Но в современной литературе гротеск утрачивает жизнерадостность, принимая устрашающие формы. Все это в высшей степени характерно для прозы Андрея Платонова. Повесть оставляет необычное, странное впечатление, какое-то ощущение грусти, хотя в ней многое вызывает желание смеяться, но это похоже на гоголевский смех сквозь слезы. Писатель изобразил те негативные, страшные явления современной ему жизни, которые были вызваны ускоренной индустриализацией и сплошной коллективизацией. На фоне всеобщего подъема и ликования его сердце сжимается от ощущения предстоящих социальных катастроф. Обезличивание человека, принудительность труда, борьба с “задумчивостью”, а по сути с самостоятельностью мышления, насаждение единомыслия – в этом он увидел “знаки беды”, забил тревогу. Название повести символично. Во-первых, рабочие действительно заняты рытьем котлована под строительство не обычного здания, а общепролетарского дома-мечты, возведение которого связывается с достижениями прекрасного, устроенного в быту и высоконравственного будущего. С другой стороны, котлован – это символ основы будущего общества, такого, каким его представляли себе люди 30-х годов. Но главное – в этом названии отражается платоновское видение всего происходящего. Котлован – это символический образ захоронения, где погребены чаяния и надежды людей, “осуществляемые” сталинскими методами построения социализма, где, как хотелось бы Платонову и нам, читателям его романа, навсегда бесследно исчез бы сталинизм. На первый взгляд, содержание повести несложное. Но из-за своеобразия стиля, языка произведения не так просто понять, что хочет сказать автор. Рабочий Вощев в день своего тридцатилетия уволен с механического завода “вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда”. Это первая фраза. Сначала мы как бы “спотыкаемся” об нее, но прочитав дальше, осознаем, что Вощев здоров, дело в другом. Мы понимаем, что попали в плен платоновских иносказаний и слова “задумчивость в нем среди общего темпа труда” значат лишь то, что Вощев ищет смысл жизни: “…он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться”. Судьба приводит Вощева в барак, где спящие люди “были худы, как умершие… каждый существовал без всякого излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце берегущего человека”.
Так они, эти люди-строители, были утомлены. С ними, среди убожества и нищеты, и остается Вощев. Все люди были одержимы мечтой о доме будущего, который должен быть населен людьми, наделенными “той излишней теплотой жизни, которая названа однажды душой”. Эта мечта воплощается для них в ребенке, девочке Насте, найденной у изголовья ее матери, умирающей на соломе в куче лохмотьев и тряпья. Для них, этих оторванных от дома, измученных людей, Настя – “малое существо, которое будет господствовать над их могилами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми… фактический житель социализма”. А как впечатляюще нарисован массовый убой скота: “Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину… есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления…”. Это, конечно, гротеск, но странный и страшный. Страшно, когда описывается раскулачивание “путем сплава по реке всего кулацкого класса”, когда “кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте…” и “стала теряться видимость классового врага”, когда заиграла призывная музыка, зазвучал “марш великого похода”, началось торжество всего колхоза.
Жуткое впечатление оставляют смешные, на первый взгляд, сцены. Пожилой бедняк, который “был постоянно удивлен, что жив на свете”, на вопрос, записываться ли ему в колхоз, получает ответ активиста: “…конечно, а то в океан пошлю”. “А бедняку нигде не страшно”, – беспечно заявляет дед. Такое же впечатление оставляет и сцена, когда кулак прячет в сарае четыре мертвые овцы, засыпая их мякиной, а молотобоец, нашедший их, трогает ногой этих овец, и из туш поднимаются мухи. Или такая деталь: выбрасывается на улицу громадный вековой сундук, и из него сыплются маленькие швейные катушки. Это несоответствие передает горькую иронию автора, считающего, что лучших людей – не кулаков, потому что нет уже кулаков – истребляют в деревне. Повесть “Котлован” очень ироничная, но ирония эта так же выражает полное неприятие современного мира. Ирония, переходящая в сарказм, отражает в том числе и глобальные изменения, которые произошли в человеческом сознании. Главные чувства, которые хочет посеять в наших душах Платонов, – это доброта, сочувствие. Больно и горько читать строки: “Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел проведать заболевшую Настю, потому что каждый нагнул голову и непрерывно думал о сплошной коллективизации”. К окончанию повести гротескное начало заметно усиливается: смерть маленькой Насти приобретает глубокий символический смысл: фундаментом нового здания становится тело мертвого ребенка.
В ХХ веке традиционные изобразительные средства – ирония, сарказм, гротеск – приобретают характер протеста против ужаса мира, неприятия его как хаотического и враждебного. В повести “Котлован” гротескной оказывается сама ситуация: строительство дома будущего становится лишь нескончаемым созданием котлована.