Сначала была Голгофа.
Он стоял на эшафоте, ослепленный после томительных месяцев угрюмой одиночки серостью зачинающегося петербургского утра 22 декабря 1849 года. Самого обычного для всех и последнего теперь уже, наверное, для него.
До смерти оставалось несколько минут. Троих уже привязывали к столбам. Прозвучала какая-то команда, он ее не расслышал, но увидел, как серые солдаты подняли ружья на изготовку. А в ушах, во всем существе еще глухо отдавалось неотвратимое: “…Отставного инженер-поручика Достоевского… подвергнуть смертной казни расстрелянием…”
Сквозь морозные клубы дыма, стоявшего над серыми домами, вдруг выбился луч солнца, сверкнул на золоченом куполе собора, ударил в глаза неизъяснимым светом. Но он стоял на эшафоте, и жить ему оставалось минут пять, не больше.
Глухо раздалось: “На прицел!”, и черные ружья напряженно вытянулись к приговоренным. “Момент этот был поистине ужасен, – вспоминал потом один из осужденных. – Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты…” Барабанная дробь будто разрезала холодное молчание декабрьского утра, и шестнадцать ружей мгновенно уставились в небо… И словно из невозможного сна сознание начало увязывать в смысл чужие, отрывистые, как дробь барабана, слова:
Его величество по прочтении всеподданнейшего доклада… повелел вместо смертной казни… Отставного инженер-поручика Федора Достоевского… в каторжную работу в крепостях на четыре года, а потом рядовым…
Жизнь…
Она вся “пронеслась вдруг в… уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния и картинка”, – так рассказывал потом об этих мгновениях сам Достоевский. Все его недолгие двадцать семь лет, сжатые в несколько секунд, озаренных предвестием невозможной жизни. И это тоже нужно было “перетащить на себе”. И не сойти с ума, и не сломиться…
“Брат! Я не уныл и не упал духом, – писал он вечером, после только что пережитого перед лицом смерти, в ожидании, теперь уж совсем недолгом, сибирской каторги. – Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и оставаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою…
Как оглянусь на прошлое да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности… как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, – так кровью обливается сердце мое. Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья… Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему…”
Он сдержит клятву. Он “умрет” в Мертвом доме, как зерно, падшее в землю, чтобы принести много плодов…
Ровно через десять лет Достоевский вновь вернется в Петербург. Вернется не сломленным, но с новой верой. В нем останется все то же – и даже окрепнет, обретет почву – “духа мощное господство”, но человек, прошедший через все круги ада и вернувшийся вновь к жизни, не может быть прежним.