Особое место в системе образов пьесы занимает жених Ларисы – Карандышев. Совсем, конечно, разные люди – Паратов и Карандышев, но есть между ними связь. Маленький бедный чиновник хочет казаться “блестящим барином” – таким же, как Паратов: “В кабинете ковер грошовый на стену прибил, кинжалов, пистолетов тульских навешал…” – и т. д.
Карандышев также стремится играть роль, но очень неудачно. Он все время пытается кому-то подражать, но выходит у него нелепо, жалко, смешно. Воспользовавшись случаем, Карандышев стремится “отыграться” за все свои унижения. Ему хочется возвыситься в глазах окружающих и в своих собственных глазах тоже.
У Островского Карандышев – тоже новый характер, созданный уже с учетом художественного опыта Достоевского.
Женитьба на Ларисе для него – прекрасный способ для самоутверждения. Не случайно он все время думает не о ней, а о себе: “…три года я терпел унижения, – говорит Карандышев своей невесте, – три года я сносил насмешки прямо в лицо от ваших знакомых, надо же и мне, в свою очередь, посмеяться над ними!” Лариса просит его поскорее уехать из города. Как бы не так! Ему очень хочется покрасоваться, всем возвестить о своей побед”, о своем торжестве: “Теперь я хочу и вправе погордиться и повеличаться”.
Однако в духе гуманистической традиции русской классической литературы Островский выделяет в маленьком чиновнике не только зависть и самолюбие, но и оскорбленное человеческое достоинство. В конце концов просыпается все же в нем самосознание, пусть униженного и оскорбленного, но человека. Наступает страшный для Карандышева момент прозрения: он, наконец, понял или хотя бы почувствовал истину, начинает осознавать и свою настоящую роль в том, что происходит вокруг него. Это роль шута. И именно теперь-то, в момент этой ужасной катастрофы, Карандышев на мгновение эстетически возвышается, превращаясь из мелкого чиновника, с присущим ему комплексом социальной наполненности, в человека, отстаивающего свое человеческое достоинство. Страдания его очеловечивают, как это бывало и с некоторыми героями Достоевского. И мы невольно начинаем сострадать Карандышеву, когда перед нами предстает человек, который наконец-то осмеливается взглянуть правде в глаза, осознать свое истинное положение в этом обществе и взывать о сочувствии:
“Я смешной человек… Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны?.. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!”
Карандышев многого все еще не понимает, но потрясение, испытанное им, не проходит для него даром. И в разговоре с Ларисой он оказывается способным на обобщения большой социальной силы. “Хороши ваши приятели! – говорит он. – Какое уважение к вам! Они не смотрят на вас как на женщину, как на человека, – человек сам располагает своей судьбой; они смотрят на вас, как на вещь. Ну, если вы вещь, – это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь обижаться не может”.
Но, поднявшись до осознания действительно трагического конфликта, Карандышев не в состоянии все же выйти за пределы этой системы ценностей. Он возмущается не противоестественностью превращения человека в предмет купли-продажи, а тем, что он сам выброшен из игры. И в последний раз Карандышев пытается воспользоваться ситуацией, которая, казалось бы, сложилась благоприятно для него. Обращаясь к Ларисе, он “с жаром” кричит: “Я беру вас, я ваш хозяин!” Однако такой хозяин Ларисе не нужен. Если она вещь, то тогда ей остается одно утешение: быть дорогой, очень дорогой вещью. Этого Карандышев стерпеть не может: “Так не доставайся ж ты никому! ” Так оправдалось трагическое предчувствие Ларисы, о котором она еще во втором действии сказала матери и жениху: “Я вижу, что я для вас кукла: поиграете вы мной, изломаете и бросите”.