Category: Краткие содержания

МИФЫ НАРОДОВ МИРА

СЛАВЯНСКИЕ МИФЫ

Славянский пантеон

У славян был обширный пантеон богов. В разные эпохи функции главных божеств исполняли различные беги, но в целом пантеон сохранялся на протяжении столетий.

Из высших (главных) божеств славян в первую очередь следует назвать Перуна и Велеса.

Перун – бог грома и молнии, почитавшийся одновременно и как бог-податель живительного для природы дождя. В мифе о Перуне рассказывается о том, как бог в виде всадника на коне или на колеснице поражает своим оружием змеевидного врага (сказочный Змиулан, Змей Горыныч и т. п.), который прячется от него в дереве, потом в камне, в человеке, в животных, в воде. В ряде источников говорится, что Змей предварительно крадет скот (а в некоторых утверждается, что Змей похищает жену или невесту Перуна – ее называли Додола, Марена, Макошь). После победы Перуна над врагом и освобождения скота или женщины, освобождаются воды, несущие живительную влагу полям. В данном мифе нетрудно заметить основные черты многих русских сказок о подвигах богатырей, сражающихся с “темными силами”. Змей (символизирующий тьму, тучи) крадет деву неописуемой красоты (солнце), уносит в свои неприступные горы и ограждает крепкими затворами. Освободителем красной девицы является богатырь, владетель чудодейственного меча-саморуба (или кладенца), то есть сам Перун, божество грозы и молнии – он проникает в мрачные подземелья, выпивает “живую воду”, поражает Змея и освобождает деву-солнце.

В народных поверьях под воздействием христианства имя Перуна позже заменяется на Илью-пророка, который, когда гремит гром, “в колеснице по небу разъезжает”. Облик Перуна часто в народных верованиях связывался с дубом (возможно, из-за своей мощи, а также из-за того, что молния очень часто бьет в дерево, и, в частности в большие дубы, которые стоят на открытой местности). Черты Перуна очень хорошо просматриваются и в облике Георгия Победоносца – всадника, поражающего Змея. В былинах также часто заметны отголоски культа Перуна – это предания о борьбе Ильи Муромца, Добрыни и других богатырей со Змеем и прочими фантастическими “темными силами”.

То, что богатыри наделяются чертами, свойственными богу-громовержцу, не удивительно, так как Перун являлся главным богом княжеской дружины на Руси и самого князя, по крайней мере, был дружинным богом киевских Игоревичей (то есть потомков князя Игоря). Так, например, в договорах славян с Византией говорится, что греки клялись соблюдать договор своим богом, Христом, а русичи приносили клятву Перуну. Князь Владимир, впоследствии крестивший Русь, вначале пытался повсеместно утвердить культ бога Перуна и с этой целью соорудил в Киеве “новый истукан Перуна с серебряною головою” и золотыми усами и поставил его близ теремного двора, на священном холме, “вместе с иными кумирами”.

Добрыня, посланный управлять в Новгород, также поставил на берегу Волхова “богатый кумир Перунов”.

В народе Перун также почитался, хотя и меньше, чем среди княжеской дружины. Среди крестьян, купцов и прочего люда в большем почете был другой славянский бог – Велес.

Велес – бог-покровитель скота (“скотий бог”), достатка, богатства и торговли, а одновременно и бог-охранитель душ покойников в загробном мире. Культ Велеса своими корнями восходит к еще более древнему культу почитания бога-животного, одновременно считавшегося и прародителем всего рода (такая система воззрений носит название тотемизма). Особо на Руси почитался медведь, который считался священным животным (не случайно то, что одним из основных созвездий была именно Медведица, а также и то, что на произнесение “настоящего” имени почитаемого животного был наложен запрет – “медведь” это замена настоящего имени зверя: то есть тот, кто “ведает медом”, любит мед, истинное же его имя просматривается в слове “берлога”, то есть “логово бера”, в таком прочтении данное имя совпадает с аналогичным в европейских языках). Связь между медведем и Велесом, видимо, следующая. С Велесом (или Волосом) связано созвездие Плеяд-Волосынь, а сияние Волосынь предвещает удачную охоту на медведя. Возможно также и то, что Волос – древнейшее божество, первоначально имевшее облик зверя, которое сохранило в новых условиях свое имя, происходящее от “волосы”, “шерсть”, “шерстистый”. Постепенно из бога-зверя Велес (Волос) превратился в охранителя до-

Машнего скота (“скотьего бога”), а так как в те времена домашний скот (и его количество) прочно связывались с богатством, достатком, Велес стал и богом-подателем означенных благ.

Очень часто Велеса противопоставляют Перуну, а некоторые исследователи отождествляют его со Змеем, похищающим у Перуна скот. Сравнивают его и с греческим Гермесом, похитившим у Аполлона (одного из самых древних богов греческого пантеона) коров. Противопоставление Перуна Велесу просматривается и в “Повести временных лет”: “…И кляшася оружьем своим и Перуном богом своим и Волосом скотием богом”. Хотя возможно и то, что просто в составе русских посольств, подписывавших договор, были как дружинники, клявшиеся грозным Перуном, так и купцы, дававшие клятву своему богу богатства Велесу.

С введением христианства образ Велеса трансформируется в образ созвучного с его именем святого Власия Севастийского, который на русской почве считался покровителем скота вплоть до XIX века. Церкви св. Власия (как и церкви св. Ильи) строились повсеместно, таким образом отражая древние, языческие взгляды народа. В древнем Киеве идол Велеса также имелся, только он находился не на холме, как идолы княжеского пантеона, а “на подоле”, то есть внизу, на том конце города, где жили купцы и ремесленники.

Еще одним богом славянского небесного пантеона был Сварог. Сварог считался богом неба, небесного огня. Сварог дал людям знания о том, как ковать железо (“сбросил с неба клещи”, что, видимо, указывает на использование метеоритного

Железа для первых изделий из этого материала), установил законы моногамной семьи (то есть одна жена – один муж), создал первый плуг и научил людей плужному земледелию, победил змея, построил Змиевы валы (система оборонительных укреплений на юге Руси, тянущихся на многие километры, предположительно, сооруженные для защиты от набегов кочевников). Часто Сварога сравнивают с греческим Гефестом, который также являлся богом огня и подателем культурных благ. Воплощением земного огня назывался сын Сварога – Сварожич. Также сыном Сварога являлся и Дажьбог, бог солнца и солнечного света, который, согласно мифу, живет далеко на востоке, где находится страна вечного лета. Каждое утро он выезжает на своей колеснице из золотого дворца и совершает круговой объезд по небу. В его колесницу впряжены белые огнедышащие кони. Появлению на небе Дажьбога предшествует появление его сестры – Утренней Зари, которая выводит на небо его белых коней, другая сестра – Вечерняя Заря заводит коней в конюшню после того, как бог закончит объезд. Славяне полагали, что осенью Дажьбог умирает, а 24 декабря рождается обновленный и молодой. Из греческого пантеона Дажьбога сравнивают с Аполлоном, который также являлся богом света, создающим условия для жизни на земле.

Хоре был богом солнечного диска (некоторые исследователи считают его не исконно славянским божеством, а хазарским, иранским, или богом степных народов). Как бы то ни было, Хоре входил в пантеон князя Владимира в Киеве и был представлен там отдельным идолом. Из греческого пантеона ему соответствует бог Гелиос. Гелиос в период поздней античности часто смешивался с Аполлоном. Однако русские люди не воспринимали дневной свет как результат солнечного излучения, считая его проявлением божественной сущности. Именно поэтому “дневной свет” существовал как бы сам по себе (и подателем его считался Дажьбог), а собственно солнечный диск – отдельно (с ним отождествлялся Хоре). Бог солнца Хорс представлялся славянам в виде белого коня, совершающего свой бег с востока на запад.

Стрибог Славянами почитался как бог-отец, дед ветров. Многие исследователи считают Стрибога одним из древнейших славянских божеств, предшествовавшим Сварогу, богу небесного огня (появившемуся, видимо, лишь в эпоху железа). У многих народов мира есть мифы о небе как мужском начале, оплодотворяющем землю, являющуюся, в свою очередь, олицетворением женского начала. Подобный же миф об отце-небе и матери-сырой земле был и у славян. Зимой Земля цепенеет от стужи, делается неспособной плодоносить, и лишь когда ее согреет весной в своих объятиях Стрибог, она “принимается за свой род”. Впрочем, некоторые ученые (в частности, академик Б. А. Рыбаков) считают, что Стрибог, Сварог, Род и Свяговит – это имена-эпитеты одного и того лее небесного божества. К моменту возникновения государственности у славян Стрибог утратил свое положение верховного бога, хотя и по-прежнему почитался (его идол входил и в пантеон князя Владимира в Киеве, а в “Слове о полку Игореве” упоминаются “Стрибоже внуци”, т. е. внуки Стрибога).

Одним из самых почитаемых божеств у восточных славян был Род. О почитании Рода и рожаниц (числом 2, то есть рожаницы – это парное божество) сохранилось очень мало материала, поэтому в этом мифе много неясного. По мнению многих ученых, Род связан с мужским началом – это производитель, своего рода совокупность мужских членов племени, сообща владеющих рожаницами, матерями нового поколения. Некоторые считают, что Род – это совокупность вообще всех предков данной семьи. Предполагают, что впоследствии Род превратился в демона мужской судьбы и одновременно в “дедушку-домового” (который, подобно Роду, также является хранителем очага). Б. А. Рыбаков, как уже говорилось, считает Рода главнейшим славянским божеством, а Стрибога, Сварога и Святовита (который почитался у западных славян) – лишь эпитетами, обозначающими у восточных славян разные стороны, функции одного бога – Рода. В том, что одно божество может обладать несколькими именами, выражающими его различные функции, нет ничего удивительного – это встречается в очень многих мифах. Как бы то ни было, достоверно можно лишь утверждать, что Род был связан с идеей плодородия и возник “на базе” уже существовавших божеств (рожаниц), восходящих к эпохе матриархата. При переходе к патриархату рожаницы уступили место мужским божествам плодородия, одним из которых и был Род. К тому же культ Рода был распространен в основном в землях поднепровских славян, в северорусских землях следов его почитания не обнаружено. Род был богом плодородия (одним из его символов

Был рог изобилия). Следы почитания “тройного” божества (Род и рожаницы) сохраняются и после принятия христианства. Особо ярко они проявляются в поклонении “святой Троице”, которая заняла главенствующее положение вместо Перуна, а функции Перуна-громовика перешли (как уже говорилось) к Илье-пророку.

Так же, как и культ Рода, только у восточных славян, был известен культ Ярилы – одного из воплощений солнечного бога. Ярило (Ярила) почитался как бог весеннего плодородия (отсюда “яровые хлеба”, “ярый” и другие производные). Ярило близок к античным культам умирающего и возрождающегося бога (вроде Осириса или Диониса). Ярило также был тесно связан с календарными праздниками. У одних славянских племен день Ярилы отмечался в начале весны, у других – в конце весны или в начале лета. В России были также широко распространены “похороны Ярилы” в дни летнего солнцестояния (когда день начинает уменьшаться). Ярилин день в России праздновался 4 июня, сопровождался играми, плясками, угощением, возлияниями и кулачным боем. Имели место любовные игрища и пляски. В облике Ярилы часто просматриваются древние, архаичные черты, в ряде случаев он предстает в образе, напоминающем греческого сатира или Иана, – лысого, бородатого старика.

Женскими божествами плодородия у славян считаются Лада и Леля (Лель). Сохранились сведения, что это были божества веселья и всякого благополучия, жертвы им приносили те, кто готовился к браку и хотел обрести любовь. Другими словами, Лада – это богиня брака, любви и

Семейной жизни, покровительница девушек и женщин. В обрядовых песнях (особенно на “зеленые святки” – праздник молодой зелени, свежей растительности) ей уделяется довольно много места. Связана она и с девическими гаданиями “о суженом” и будущей семейной жизни. Леля (Лель) занимала более скромное положение и воспринималась как дочь Лады. В некоторых случаях Лель выступает как мужское божество любви (изображалось в виде златовласого крылатого младенца, как и Эрот-Амур в греко-римской мифологии). Некоторые исследователи считают, что Лада и Леля – поздние модификации древних рожаниц.

Мокошь – единственное женское божество древнерусского пантеона, чей идол стоял в Киеве на вершине холма рядом с кумирами Перуна, Хорса, Дажьбога, Стрибога и др. Мокошь была общеславянским божеством. Функции этого божества недостаточно прояснены. Само название богини (от слова “мокрый”, “мокнуть”) указывают на ее связь с водой, с дождем (напр., предки чехов молились Мокоши во время засухи). Внешне Мокошь изображалась в виде женской фигуры с большой головой и длинными руками. Относилась она к разряду “страшных” богов и отношение к ней практиковалось почтительно-боязливое. Часть данных указывает на связь Мокоши с женским рукоделием: ткачеством и прядением. Под покровительством Мокоши, согласно поверью, находился день недели пятница. В пятницу нельзя было начинать никакого дела, так как оно “будет пятиться”, а кроме того, это считалось непочтительным по отношению к умершим предкам.

Сводя воедино эти сведения, можно сделать вывод, что Мокошь, скорее всего, была богиней “счастливого жребия”, удачи, судьбы. В греко-римской мифологии ей соответствуют Мойры (Парки) прядущие и обрезающие в момент смерти человека нить жизни. После принятия христианства древний культ Мокоши продолжал существовать, но уже под видом поклонения Параскеве Пятнице (христианской великомученице), которая считалась покровительницей полей и домашних животных, охраняющей семейное благополучие, исцеляющей от душевных и физических недугов, и под чьим покровительством находился день недели пятница. Все обрядовые действа, связанные с водой, влагой, также в большинстве своем перешли на Параскеву (об этом, например, свидетельствуют легенды, согласно которым, иконы Параскевы Пятницы чудодейственным образом появлялись в ручьях, источниках и водоемах). Как приносящая благополучие, Параскева позднее считалась и покровительницей торговли, и на Руси возводилось множество посвященных ей храмов и церквей.

Своего рода дополнением к образу Мокоши является божество Симаргл, который был богом растительности и представлялся в виде фантастического существа, похожего на крылатую собаку. Большиство ученых считает Симаргла божеством, заимствованным от иранских племен, хотя в “Повести временных лет” говорится о том, что он входил в пантеон князя Владимира.

Бедный дровосек принес в дом младенца с янтарным ожерельем на шее, завернутого в плащ с золотыми звездами он нашел его в зимнем лесу на месте падения звезды. Жена сначала была против лишнего рта, но потом сдалась и воспитала его как собственного сына. Мальчик вырос красивым, но гордым и жестоким: мучил животных и людей, не помогали и увещевания старого деревенского священника.

Однажды мальчик забросал камнями нищенку. Дровосек дал ему оплеуху, а женщину отвел домой, где она назвалась матерью его приемного сына. Но тот не признал ее заявил, что ему противно даже смотреть на нее, и выгнал. Когда он вышел из дома к мальчишкам, которые поддерживали его во всех жестоких забавах, они прогнали его из сада, назвав мерзким, как жаба. Посмотрев на свое отражение в пруду, он увидел, что действительно стал уродом.

Мальчик отправился скитаться и искать мать, чтобы вымолить у нее прощение, но никак не мог найти ее звери, которых он до этого мучил, отказались помогать. Стражники у городских ворот продали его за бутылку вина старику, который впроголодь держал мальчика в подвальной комнатке и трижды посылал на целый день в дремучий лес, который со стороны выглядел приятной рощей, за 3 слитками белого, желтого и красного золота. Трижды мальчику помогал Заяц, которого он освободил из капкана, и трижды тот отдавал золото прокаженному, который сидел у городских ворот. Дважды старик до полусмерти избивал юношу, а на третий раз его с почестями встретили в городе и назвали прекрасным Принцем. Растерянный парень бросился к нищенке-матери, которую увидел в толпе, но она молчала. Он обратился за заступничеством к прокаженному, но когда поднял глаза, увидел Короля и Королеву своих родителей.

Когда пришло время, Звездный Мальчик стал королем добрым и справедливым.

Уильям Фолкнер

Особняк

За убийство фермера Хьюстона Минк Сноупс был приговорен к пожизненному заключению в каторжной тюрьме Парчмен, но он ни минуты не жалел о том, что тогда спустил курок. Хьюстон заслужил смерть – и не тем, что по приговору Билла Варнера Минк тридцать семь дней вкалывал на него лишь для того, чтобы выкупить свою собственную корову; Хьюстон подписал себе смертный приговор, когда после того, как работа была окончена, из высокомерного упрямства потребовал еще доллар за то, что корова простояла у него в хлеву лишнюю ночь.

После суда адвокат объяснил Минку, что из тюрьмы он может выйти – через двадцать или двадцать пять лет, – если будет исправно работать, не участвовать в беспорядках и не предпринимать попыток к бегству. Выйти ему нужно было непременно, потому что на воле у Минка оставалось одно, но очень важное дело – убить Флема Сноупса, на чью помощь он понапрасну до конца надеялся. Флем подозревал, что Минк, самый злобный из всех Сноупсов, попытается расквитаться с ним, и когда Монтгомери Уорд Сноупс попался на показе в своем ателье непристойных французских открыток, сделал все, чтобы его поместили в ту же тюрьму, что и Минка, За предложенную Флемом мзду Монтгомери Уорд соблазнил родича бежать, хотя до конца двадцатилетнего срока тому оставалось всего пять лет, и предупредил о побеге охрану. Минка схватили и добавили еще двадцать лет, которые он решил честно досидеть, и потому лет через восемнадцать отказался участвовать в побеге, который задумали его соседи по бараку, что чуть не стоило ему жизни.

На волю Минк вышел, отсидев тридцать восемь лет; он даже не подозревал, что за это время успели отгреметь две мировые войны. Прошение, благодаря которому шестидесятитрехлетний Минк освободился чуть раньше положенного срока, было подписано прокурором Гэвином Стивенсом, В. К. Рэтлифом и Линдой Сноупс Коль.

Коль – фамилия скульптора-еврея, с которым Линда встретилась в Гринич-Виллидж, и встреча эта привела к тому, что года через полтора после отъезда из Джефферсона она прислала Гэвину Стивенсу приглашение на событие, которое в разговоре с В. К. Рэтлифом он обозначил как “новоселие”, так как не только о венчании, но и о гражданской регистрации брака речи тогда не шло. В тот раз Рэтлиф не поехал в Нью-Йорк со Стивенсом, не посчитав нужным почтить своим присутствием столь неопределенное торжество. Зато в 1936 г., когда – перед тем как отправиться на войну в Испанию – Бартон Коль и Линда решили-таки оформить свои отношения, он охотно составил компанию другу-прокурору.

Заодно Рэтлиф намеревался наконец увидеть те виргинские холмы, где его далекий русский предок сражался в рядах гессенских наемников англичан против революционной американской армии и где попал в плен, после чего навсегда осел в Америке; от этого предка, чьей фамилии давно никто не помнил, Рэтлифу и досталось имя Владимир Кириллыч – тщательно скрываемое за инициалами В. К., – которое на протяжении полутора веков неизменно доставалось в его роду старшим сыновьям.

В Испании Бартон Коль погиб, когда его бомбардировщик был сбит над вражескими позициями; Линда получила контузию от взрыва мины и с тех пор начисто лишилась слуха. В 1937 г. в аэропорту Мемфиса – пассажирские поезда через Джефферсон к этому времени ходить уже перестали – ее встречали В. К. Рэтлиф, Гэвин Стивене и его племянник Чарльз Мэллисон.

Стоило Рэтлифу с Чарльзом увидеть, как Гэвин и Линда встретились после многолетней разлуки, как они смотрели друг на друга, и обоим им сразу пришло в голову, что старый холостяк и молодая вдова обязаны непременно пожениться, что так всем будет спокойней. Вроде бы так оно и должно было произойти, тем более что Гэвин и Линда проводили много времени наедине – он занимался с ней постановкой голоса, после контузии ставшего скрипучим, каким-то утиным. Но напрасно Чарльз Мэллисон дожидался, когда же ему в Гарвард пришлют приглашение на бракосочетание; в том же, что предполагаемая связь его дяди с Линдой не может оставаться неоформленной официально наподобие связи Юлы и Манфреда де Спейна, ни у Чарльза, ни у Рэтлифа не возникало сомнений – Линде явно недоставало той ауры безусловной, ни при каких обстоятельствах не подсудной женственности, какой обладала ее мать, да и Гэвин отнюдь не был де Спейном. А значит, никакой связи и не было.

В Джефферсоне Линда нашла было себе поле деятельности – совершенствование негритянских школ, но скоро сами негры попросили ее не навязывать им помощи, за которой они не обращались. Так что ей пришлось ограничиться воскресными занятиями, на которых она пересказывала черным детям мифы разных народов. Единственными соратниками Линды в ее социально-реформаторских устремлениях были двое едва говоривших по-английски финнов, слывших коммунистами, но так и не отыскавших в Джефферсоне и во всей Йокнапатофе любезного их сердцу пролетариата.

Вдова коммуниста-еврея, сама сражавшаяся в Испании на стороне коммунистов, а теперь втайне ото всех хранящая билет коммунистической партии и на виду у всего города водящаяся с неграми, Линда повсюду встречала недоверчивость и неприязнь. Рано или поздно на нее пристальное внимание обратило ФБР. Положение немного переменилось, только когда русские и американцы оказались союзниками в войне с Гитлером. В начале 1942 г. Линда уехала из Джефферсона в Паскагулу и там поступила работать на верфь, строившую транспорты для России.

Перед отъездом она взяла с Гэвина обещание, что в ее отсутствие он женится, и тот действительно на старости лет взял в жены Мелиссандру Гарисс, в девичестве Бэкус, в которую был влюблен когда-то на заре юности. Мелиссандра успела побывать замужем за крупным гангстером и родить от него двоих детей, теперь уже взрослых; об источнике немалых доходов мужа она не имела представления до тех пор, пока того среди бела дня не расстреляли в новоорлеанской парикмахерской.

Тем временем с момента, когда Флем подмял под себя банк Сарториса и, водворившись на жительство в родовом гнезде де Спейнов, вроде бы удовлетворился достигнутым, а родичи его отбыли кто в тюрьму, кто обратно во Французову Балку, а кто и подальше, Джефферсон оставался более или менее свободным от Сноупсов. Если они и появлялись в городе, то как-то мимолетно, проездом, вроде сенатора Кларенса Сноупса – Кларенса, полисмена с Французовой Балки, старый Билл Варнер в конце концов провел в законодательное собрание штата Миссисипи, где тот честно отрабатывал вложенные в него деньги; однако когда сенатор выдвинул свою кандидатуру в Конгресс Соединенных Штатов, на предвыборном пикнике В. К. Рэтлиф сыграл с ним довольно злую шутку, насмешившую весь округ и бесповоротно лишившую Сноупса надежд на место в Конгрессе.

Только во время войны Флем однажды было зашевелился, но и тут не получил того, к чему стремился: Джейсон Компсон откупил выгон – некогда проданный его отцом, чтобы на вырученные деньги отправить в Гарвард Квентина, – и с выгодой всучил его Флему, которого ему удалось убедить в том, что государство даст за этот участок хорошие деньги, поскольку он как нельзя лучше подходит для строительства аэродрома; аэродрому же благодарное государство присвоит, тем самым увековечив, имя Флема Сноупса. Когда Флем понял, что никакого аэродрома на приобретенной им земле не будет, он пустил его под застройку.

Новые дома после войны были очень даже нужны, так как возвращавшиеся солдаты в большинстве своем стремительно женились и так же стремительно заводили детей. Денег у всех было вдосталь: кто-то заслужил их на фронте ценой собственной крови, кто-то благодаря неимоверным заработкам военного времени; та же Линда получала на своей верфи аж четыре доллара в час.

На фоне наступившего всеобщего благоденствия, вынудившего даже коммунистов-финнов потихоньку начать вкладывать лишние деньги в акции, и отсутствия явной социальной несправедливости – здание новой негритянской школы, к примеру, по всем меркам превосходило старую школу для белых – Линда по возвращении в Джефферсон на первых порах осталась без дела и в основном сидела в доме у де Спейнов, попивая виски. Но потом она откуда-то прознала о томящемся в Парчмене родиче и при помощи Гэвина Стивенса и В. К. Рэтлифа с жаром занялась освобождением Минка.

Гэвину, равно как и Рэтлифу, было совершенно очевидно, что сделает Минк, выйдя на свободу, но Линде он отказать не мог. Не желая, однако, оказаться соучастником убийства, Гэвин договорился с начальником тюрьмы, что тот отпустит Минка с одним непременным условием: Минк по выходе возьмет двести пятьдесят долларов и пожизненно будет получать каждый год по тысяче в обмен на клятву не пересекать границ штата Миссисипи.

Минка выпустили в четверг, а в пятницу Гэвин узнал, что Минк всех перехитрил – он взял у начальника деньги, но потом с тюремным привратником передал их обратно и таким образом был теперь на свободе с десяткой в кармане и твердым намерением убить Флема Сноупса. Как ни противно ему это было делать, Гэвин пошел к Флему и предупредил его об опасности, но банкир выслушал его со странным равнодушием.

Легко догадавшись, что Минку понадобится пистолет и что за ним он отправится в Мемфис, Гэвин использовал свои связи для того, чтобы поставить на ноги всю мемфисскую полицию, но результатов это не принесло. Только в среду ему по телефону сообщили, что, по сведениям полиции, в понедельник в одной закладной лавочке человеку, по описанию похожему на Минка, за десять долларов был продан револьвер, который, впрочем, вряд ли был на что-то годен. Но к этому моменту Гэвин уже знал, что револьвер был исправен – накануне, во вторник, он сработал.

За воротами тюрьмы Минка встретил мир, мало похожий на тот, что он покинул тридцатью восемью годами раньше, – теперь даже банка сардин, которую, как он хорошо помнил, везде можно было купить за пять центов, стоила двадцать три; а еще все дороги стали твердыми и черными… Тем не менее стомильный путь до Мемфиса он преодолел – пусть не за день, а за три. Тут ему повезло, и он чудом купил револьвер, не обратив на себя внимание полиции; еще больше ему повезло в Джефферсоне, когда в дом Флема он проник всего за полчаса до того, как под его окнами должен был занять свой еженощный пост добровольный помощник шерифа.

Флем как будто ждал его и не пытался ничего предпринимать для спасения жизни, даже когда с первого выстрела револьвер дал осечку, а просто молча смотрел на Минка своими пустыми глазами. Когда Флем упал с простреленной головой, на пороге комнаты возникла Линда и, к удивлению убийцы, спокойно показала ему безопасный выход из дома.

После похорон Линда выправила дарственную, по которой дом и имение возвращались де Спейнам, а сама собралась навсегда покинуть Джефферсон. Для отъезда у нее был приготовлен шикарный “ягуар”. У видав его, Гэвин понял, что Линда с самого начала знала, что станет делать вышедший из тюрьмы Минк, – на то, чтобы выписать такую машину из Лондона или хотя бы из Нью-Йорка, требовалась по меньшей мере пара месяцев.

Когда Линда наконец уехала, Рэтлиф поделился с Гэвином Стивенсом надеждой, что у нее не припасено где-нибудь дочери, а если дочь и существует, что она никогда не появится в Джефферсоне, ибо третьей Юлы Варнер шестидесятилетнему Гэвину уже нипочем не выдержать.

На кьоджинской улице сидели женщины – совсем молодые и постарше – и за вязанием коротали время до возвращения рыбаков. У донны Паскуа и донны Либеры в море ушли мужья, у Лучетты и Орсетты – женихи. Лодочник Тоффоло проходил мимо, и ему захотелось поболтать с красавицами; перво-наперво он обратился к юной Кекке, младшей сестре донны Либеры и Орсетты, но та в ответ намекнула, что неплохо бы Тоффоло топать своей дорогой. Тогда обиженный Тоффоло подсел к Лучетте и стал с нею любезничать, а когда рядом случился продавец печеной тыквы, угостил ее этим немудреным лакомством. Посидев немного, Тоффоло поднялся и ушел, а между женщинами началась свара: Кекка попеняла Лучетте за излишнее легкомыслие, та возразила, что Кекке просто завидно – на нее-то никто из парней внимания не обращает, потому что она бедная из из себя не ахти. За Лучетту вступилась донна Паскуа, жена ее брата, падрона Тони, а за Кекку – ее две сестры, Орсетта и донна Либера. В ход пошли обидные клички – Кекка-твороженица, Лучетта-балаболка, Паскуа-треска – и весьма злобные взаимные обвинения.

Так они ругались, кричали, только что не дрались, когда торговец рыбой Виченцо сообщил, что в гавань возвратилась тартана падрона Тони. Тут женщины дружно стали просить Виченцо ради всего святого не говорить мужчинам об их ссоре – больно уж они этого не любят. Впрочем, едва встретив рыбаков, они сами обо всем проговорились.

Вышло так, что брат падрона Тони, Беппо, привез своей невесте Орсетте красивое колечко, а сестру, Лучетту, оставил без гостинца, Лучетта обиделась и принялась чернить Орсетту в глазах Беппо: уж и ругается она как последняя базарная торговка, и с лодочником Тоффоло бессовестно кокетничала, Беппо ответил, что с Орсеттой он разберется, а негодяю Тоффоло всыплет по первое число.

Тем временем Орсетта с Кеккой повстречали Тита-Нане и не пожалели красок, расписывая, как его невеста-вертихвостка Лучетта непристойно сидела рядышком с Тоффоло, болтала с ним и даже приняла от него кусок печеной тыквы. Сестры добились своего: взбешенный Тита-Нане заявил, что Лучетта ему больше не невеста, а презренного Тоффоло он, дайте срок, изловит и изрубит на куски, как акулу.

Первым на Тоффоло близ дома падрона Тони наткнулся Беппо. Он бросился на лодочника с ножом, тот принялся было швырять в противника камнями, но скоро, на его беду, на шум драки прибежали сам падрон Тони и Тита-Нане, оба вооруженные кинжалами. Тоффоло оставалось только спасаться бегством; отбежав на безопасное расстояние, он прокричал, что пусть на сей раз их взяла, но он этого так не оставит и непременно сегодня же подаст на обидчиков в суд.

Тоффоло сдержал обещание и с места драки прямиком направился в суд. Судья был временно в отъезде, поэтому жалобщика принял его помощник, Исидоро, которому и пришлось выслушать сумбурную историю невинно пострадавшего лодочника. Своих обидчиков – Беппо, Тита-Нане и падрона Тони – Тоффоло самым серьезным образом требовал приговорить к галерам. Возиться со всей этой шумной компанией помощнику судьи, по правде говоря, не очень-то хотелось, но коли жалоба подана – делать нечего, надо назначать разбирательство. Свидетелями Тоффоло назвал падрона Фортунато, его жену Либеру и золовок Орсетту с Кеккой, а также донну Паскуа и Лучетту. Он даже вызвался показать судебному приставу, где они все живут, и пообещал поставить выпивку, если тот поторопится.

Донна Паскуа и Лучетта тем временем сидели и сокрушались о том, какие неприятности, и уже не в первый раз, приносит их бабья болтливость, а Тита-Нане как раз разыскивал их, чтобы объявить о своем отказе от Лучетты. Собравшись с духом, он решительно сказал, что отныне ветреница Лучетга может считать себя свободной от всех обещаний, в ответ на что девушка вернула ему все до единого подарки. Тита-Нане был смущен, Лучетга расплакалась: молодые люди конечно же любили друг друга, но гордость не позволяла им сразу пойти на попятный.

Объяснение Тита-Нане с Лучеттой прервал пристав, потребовавший, чтобы донна Паскуа с золовкой немедленно шли в суд. Донна Паскуа, услыхав про суд, принялась горько убиваться, дескать, теперь все пропало, они разорены. Тита-Нане, оборов наконец замешательство, стал снова вовсю винить легкомыслие Лучетты.

Пока Тоффоло с приставом собирали свидетелей, Виченцо пришел к Исидоро разузнать, нельзя ли как-нибудь покончить дело миром. Помощник судьи объяснил, что да, можно, но только при условии, что обиженная сторона согласится пойти на мировую. Сам Исидоро обещал всячески поспособствовать примирению, за что Виченцо посулил ему хорошую корзину свежей рыбки.

Наконец явились свидетели: падрон Фортунато и с ним пятеро женщин. Все они были крайне взволнованны и принялись все разом излагать представителю закона каждая свою версию столкновения у дома падрона Тони. Исидоро, насилу перекричав общий гвалт, велел всем покинуть его кабинет и заходить строго по очереди.

Первой он вызвал Кекку, и та довольно складно рассказала ему о драке. Потом Исидоро заговорил с девушкой на не относящуюся к делу тему и спросил, много ли у нее ухажеров. Кекка отвечала, что ухажеров у нее нет ни одного, так как она очень бедна. Исидоро обещал ей помочь с приданым, а затем поинтересовался, кого Кекка хотела бы иметь своим ухажером. Девушка назвала Тита-Нане – ведь он все равно отказался от Лучетты.

Второй Исидоро вызвал на допрос Орсетту. Она была постарше и поискушенней Кекки, так что разговор с нею дался помощнику судьи нелегко, но в конце концов он добился от нее подтверждения рассказа младшей сестры и с тем отпустил. Следующей в кабинет пошла донна Либера, но из беседы с нею никакого проку не вышло, поскольку она притворилась глухой – главным образом потому, что не желала отвечать на вопрос о том, сколько ей лет. Падрон Фортунато от природы был косноязычен, да еще изъяснялся на таком диком кьоджинском наречии, что венецианец Исидоро не в силах был понять ни слова и уже после пары фраз, поблагодарив за помощь, выставил этого свидетеля прочь. С него было довольно; выслушивать донну Паскуа и Лучетту он отказался наотрез, чем очень обеих обидел. Беппо надоело скрываться от правосудия: он решил пойти нахлестать Орсетте по щекам, обкорнать Тоффоло уши, а там можно и в тюрьму садиться. Но Орсетту он встретил не одну, а в компании сестер, которые объединенными усилиями охладили его пыл, внушив, что на самом деле Тоффоло крутил не с Орсеттой, а с Лучеттой и Кеккой. С другой стороны, добавили сестры, Беппо надо бежать, так как Лучетта с донной Паскуа явно хотят его погубить – ведь недаром они битый час болтали с помощником судьи. Но тут к ним подошел падрон Тони и успокоил, мол, все в порядке, Исидоро велел не волноваться. Явившийся вслед за ним Виченцо опроверг падрона: Тоффоло не хочет идти на мировую, посему Беппо надо бежать. Тита-Нане в свою очередь стал опровергать слова Виченцо: сам Исидоро сказал ему, что драчунам бояться нечего. Последнее слово, казалось бы, осталось за приставом, который велел всем немедленно идти в суд, но там Исидоро уверил всех, что, раз он обещал уладить дело миром, все будет улажено.

При выходе из суда женщины неожиданно снова сцепились, приняв близко к сердцу то, что Тита-Нане с Кеккою попрощался любезно, а с Лучеттой не очень. На этот раз их разнимал падрон Фортунато. В кабинете судьи в этом самое время Тита-Нане огорошил Исидоро, заявив, что Кекка ему не по нраву, а любит он Лучетту, и если с утра говорил обратное – так это со зла,

Тоффоло тоже не оправдывал ожиданий помощника судьи: он решительно не желал идти на мировую, утверждая, что Тита-Нане, Беппо и падрон Тони обязательно его убьют. Тита-Нане обещал не трогать лодочника, если тот оставит в покое Лучетту, и тут постепенно выяснилось, что Лучетта Тоффоло вовсе не нужна была и что любезничал он с нею только назло Кекке. На этом Тоффоло с Тита-Нане помирились, обнялись и собрались уже на радостях выпить, как вдруг прибежал Беппо и сообщил, что женщины снова поцапались – дерутся и кроют друг друга на чем свет стоит, вплоть до “дерьма собачьего”. Мужчины хотели было их разнять, но сами завелись и начали махать кулаками.

Исидоро все это надоело сверх всякой меры. Без долгих разговоров он посватал для Тоффоло Кекку. Донна Либера и падрон Фортунато поначалу отказывались принимать в семью не больно-то состоятельного лодочника, но потом все же уступили уговорам и доводам Исидоро. Кекка, предварительно удостоверившись у Исидоро, что на Тита-Нане ей надеяться нечего, с готовностью согласилась стать женой Тоффоло. Известие о женитьбе Кекки озадачило Орсетту: как же так, младшая сестра выходит замуж раньшеи старшей. Не по-людски получается – видно, пора ей мириться с Беппо. Примирение оказалось легким, поскольку все уже поняли, что ссора вышла из-за пустяка и недоразумения. Тут на дыбы встала Лучетта: пока она живет в доме брата, второй невестке там не бывать. Но выход из положения напрашивался сам собой: коль скоро Кекка выходит за Тоффоло, Лучетта больше не ревнует к ней Тита-Нане и может стать его женой. Донна Паскуа думала было воспротивиться, но падрону Тони стоило только показать ей увесистую палку, чтобы пресечь все возражения. Дело было за Тита-Нане, но общими усилиями и его живо уговорили.

Начались приготовления сразу к трем свадьбам, обещавшим быть веселыми и пьяными. Счастливые невесты от души благодарили великодушного Исидоро, но при этом еще и убедительно просили не распускать у себя в Венеции слухов о том, что кьоджинки якобы склочны и любят поцапаться.

Семидесятые годы нынешнего века. Профессор Севилла. давно и успешно изучает дельфинов. Поистине удивительные способности этих животных, а главное – их разум, вызывают всеобщий интерес – как у любопытствующей публики, так и у различных ведомств. В Соединенных Штатах, где живет и работает профессор Севилла, ежегодно на дельфинологию расходуется пятьсот миллионов долларов. И среди организаций, вкладывающих большие деньги в изучение дельфинов, немало тех, кто работает на войну.

Севилла пытается обучить дельфинов человеческой речи. Его работу опекают сразу два конкурирующих разведведомства; одно он условно называет “голубым”, а другое -“зеленым”. По его мнению, одни следят за ним с оттенком враждебности, другие – с оттенком благожелательности. И хотя Севилла интересуется исключительно своей работой, природное чувство справедливости нередко заставляет его задумываться над правильностью политики, проводимой его страной и президентом. Особенно это касается войны во Вьетнаме, которую США ведут давно и безуспешно.

Обоим ведомствам известен каждый шаг профессора, даже как и с кем он занимается любовью. Слежка за его личной жизнью особен но бесит профессора: темпераментный Севилла, в жилах которого течет немало южной крови, разведен и часто заводит романы, надеясь встретить женщину своей мечты. Впрочем, похоже, наконец это ему удается: его теперешняя ассистентка Арлетт Лафей становится его возлюбленной, а потом женой.

Кроме мисс Лафей, на станции Севиллы работают Питер, Майкл, Боб, Сюзи, Лизбет и Мэгги. Все они очень разные: Питер и Сюзи – прекрасные работники; Майкла больше интересует политика, он придерживается левых взглядов и выступает против войны во Вьетнаме, Мэгги – вечная неудачница в личной жизни; Лизбет нарочито подчеркивает свою независимость, а Боб – тайный информатор одного из ведомств.

Профессор Севилла добивается поразительных успехов: дельфин Иван начинает говорить. Чтобы Фа, как дельфин сам себя называет, не было одиноко, профессор подсаживает к нему “дельфинку” Бесси, или, как произносит Фа, Би. Неожиданно Фа перестает говорить. Существование лаборатории поставлено под угрозу. Тогда Севилла применяет к Ивану метод “кнута и пряника”: дельфинам дают рыбу только тогда, когда Фа попросит ее словами. Результат малоутешителен: Фа добивается рыбы минимумом слов. Тогда у него забирают самку и ставят условие: Фа говорит, и ему отдают Би. Фа соглашается. Теперь обучение Фа и Би идет поистине семимильными шагами..

Работа лаборатории засекречена, но увлеченный Севилла не придает этому значения. Неожиданно его вызывают “на ковер”. Некий мистер Адаме упрекает профессора в том, что из-за его небрежности, произошла утечка секретной информации – уволившаяся Элизабет Доусон передала русским секретную информацию о работе лаборатории и заявила, что поступила так по указанию самого профессора. Впрочем, Адамс знает, что это ложь: Элизабет сделала подобное заявление из ревности. Однако он весьма недвусмысленно предупреждает Севиллу о необходимости быть более бдительным, иначе его отстранят от работы. В конце концов Севилла, горячо привязанный к своим питомцам, соглашается на компромисс: обнародовать результаты своего эксперимента, но в той форме, в какой ему дозволят. Севилле разрешают устроить пресс-конференцию с дельфинами: “там” понимают, что, раз противнику уже известно об этой работе, не имеет смысла дальше держать ее в секрете, лучше самим обнародовать ее в самой что ни на есть броской, околонаучной форме. Тем более что Севилла не подозревает, для каких целей “там” намереваются использовать обученных им дельфинов…

Пресс-конференция с Фа и Би становится настоящей сенсацией. Дельфины разумно отвечают на самые разные вопросы: от “Каково ваше отношение к президенту Соединенных Штатов?” до “Ваша любимая актриса?” В своих ответах Фа и Би проявляют недюжинную эрудицию и несомненное чувство юмора. Журналисты узнают, что дельфины научились не только разговаривать, но и читать и смотреть телепередачи. И, как все единодушно отмечают, Фа и Би любят людей.

Соединенные Штаты охватывает дельфиномания: пластинки с записью пресс-конференции раскупаются мгновенно, всюду продаются игрушечные дельфины, в моду вошли костюмы “a la дельфин”, все танцуют “дельфиньи” танцы… А другие страны напуганы еще одним научным достижением США, их правительства лихорадочно размышляют над тем, как скоро американцы смогут использовать дельфинов в военных целях…

Севилла пишет популярную книгу о дельфинах, и она имеет головокружительный успех. Профессор становится миллионером, но он по-прежнему увлечен работой и ведет скромный образ жизни. Беда приходит неожиданно: в отсутствие Севиллы Боб увозит из лаборатории Фа и Би, а профессору заявляют, что таков приказ.

Разгневанный Севилла хочет покинуть страну, но его не выпускают. Тогда он покупает маленький остров в Карибском море и поселяется там вместе с Арлетт, на свои средства основывает лабораторию и начинает заново работать с дельфинами. Одна из них – Дэзи не только учится говорить, но и обучает профессора дельфиньему языку.

Неожиданно мир потрясает известие: американский крейсер “Литл Рок” уничтожен атомным взрывом в открытом море близ Хайфона. Виновником взрыва называют Китай, в Америке начинается антикитайская истерия, идет травля всех выходцев из Юго-Восточной Азии. Президент США готов объявить войну Китаю, и его поддерживают большинство американцев. Советский Союз предупреждает, что последствия американской агрессии против Китая могут быть необратимы. К Севилле приезжает Адаме, Он сообщает, что Фа и Би выполнили некое задание конкурирующего ведомства, и ему надо узнать, в чем оно состояло, Он хочет вернуть Севилле дельфинов с условием, что профессор передаст ему запись их рассказа. Адаме говорит, что, вернувшись с задания, дельфины перестали разговаривать, и он надеется, что Севилле удастся их разговорить. Он же сообщает Севилле о гибели Боба, который работал с Фа и Би.

Привозят дельфинов. Фа и Би отказываются не только говорить, но и брать рыбу из рук Севиллы, Профессор на языке свистов пытается выяснить, что случилось, и узнает, что “человек нехороший”.

Возникает еще одна проблема: Дэзи и ее избранник Джим не хотят уступать гавань новым дельфинам. Севилла уводит Фа и Би в удаленный грот.

Ночью на остров нападают военные и убивают дельфинов в гавани. Все считают, что погибли Фа и Би, только Севилла и Арлетт знают правду, но они молчат. Приезжает Адаме, чтобы убедиться в гибели дельфинов и узнать, успели ли они что-нибудь рассказать профессору. Покидая остров, Адаме предупреждает, что Севиллу, скорей всего, ждет участь дельфинов.

Севилла и Арлетт отправляются в грот Фа и Би рассказывают, как их обманом заставили взорвать крейсер “Литл Рок”. Те, кто послал их, сделали все, чтобы они погибли вместе с крейсером, и только чудом им удалось спастись. Они рассказали обо всем Бобу, но тот им не поверил. С тех пор они не желают разговаривать с людьми.

Военные окружают остров. Севилла и Арлетт решают бежать на Кубу, чтобы оттуда поведать миру правду о действиях американской военщины. Под покровом ночи они садятся в лодку, с помощью дельфинов бесшумно минуют заградительные посты и плывут по теплым водам Карибского моря.

Василий Павлович Аксенов

Поиски жанра

(1972)

Артист оригинального жанра Павел Дуров проводит ночь на штрафной площадке ГАИ провинциального городка. Бампер его “Жигулей” разбит “ЗИЛом”-поливалкой, приютиться на ночь ему негде. Размышляя о том, почему колесит он по всей стране без видимой цели, Дуров чувствует, что “потерял свои пазы”, утратил свое место в жизни и ощущение необходимости жанра. Он не понимает, держится ли за право быть создателем чудес или стыдится своего жанра. Он не знает, нужны ли кому-нибудь чудеса.

Дуров прислушивается к разговору мертвецов – жертв дорожно-транспортных происшествий, собравшихся ночью на штрафной площадке, и пытается узнать у них: что там, откуда они приходят? Но один из мертвецов грустно отвечает ему: не вашего пока что это ума дело. Уснувшему Дурову снится чудесная пора, когда он был полноправной частью, а может быть, и центром жизни.

Проснувшись и починив машину, Дуров продолжает свой путь. Неподалеку от Феодосии он берет попутчиц, одна из которых, продавщица пива Алла Филипук, разыскивает своего возлюбленного Николая Соловейкина. Как ни пытается Алла уверить себя, что для любви необходимо жить одними интересами с любимым и испытывать к нему уважение, в конце пути она признается, что именно Колька-паразит сделал ее настоящей женщиной и только в этом причина ее стремления к нему. Изменив свой маршрут, Дуров довозит Аллу до парома и плывет с нею через Керченский пролив в Новороссийск, где Алла и находит непутевого Николая. Тот сидит на палубе земснарядами точит зубило, “чтобы выявить у себя сильные стороны натуры”. После ночи любви со “сладкой” Аллой Николай выходит на палубу и вплавь покидает земснаряд.

Еще одной попутчицей Дурова становится Маманя. Она садится в его машину близ Великих Лук и рассказывает, что едет к дочери Зинаиде в поселок Сольцы Новгородской области. Зять Константин загулял с библиотекаршей Лариской, Маманя едет улаживать семейные проблемы. По дороге Дуров подвозит бухгалтера областной тюрьмы Жукова, и Маманя быстренько договаривается, что тот заедет в Сольцы, чтобы пригрозить зятю. Попав в гости к Маманиным родственникам, Дуров не сразу выбирается от них. Он опорожняет бесчисленные поллитровки, ест Маманины пельмени, спит с красавицей Зинаидой и мечтает о чуде. В это время приехавший в Сольцы Жуков влюбляется в Лариску-разлучницу.

Проснувшись после бурной пьяной и любовной ночи, Дуров чувствует, как “что-то было близко, но не свершилось, разгорелось почти вовсю, но погасло”. И все-таки он счастлив оттого, что был готов распечатать мешки с реквизитом, был в двух шагах от жанра.

По дороге на юг Дуров знакомится с Лешей Харитоновым. На “Москвиче” собственной сборки тот уже третью неделю везет свою большую семью из Тюмени в Крым. Вся семья, даже теша, верит, что несмотря ни на что достигнет цели. Вскоре у “Москвича” отказывают тормоза и он сваливается в кювет. Дуров проезжает было мимо на своих новых “Жигулях”, но скоро сам едва не становится жертвой аварии. Тогда он возвращается, берет семью Леши Харитонова в свою машину и отвозит в Коктебель, к морю. Самого же Дурова ждут в дешевом отеле на Золотых Песках коллеги, артисты вымирающего жанра. Они договорились отдохнуть вместе, не говоря ни слова о работе. Но Дуров не торопится К ним, понимая: им не избежать разговоров о том, что жанр убегает из-под колес…

В небольшом прибалтийском городке Дурова принимают за фальшивомонетчика, потому что он расплачивается новенькими купюрами, как раз такими, какие изготовил настоящий фальшивомонетчик. Дуров же получил эти деньги за постановку спортивного праздника “День, звени!”. Ему удается оправдаться только тем, что он дарит все купюры незнакомым молодоженам с местного комбината. Кое-как выбравшись со свадьбы, в дороге он встречает своего коллегу, бывшего неразлучного друга Сашку, и выясняет, что Сашка и есть тот самый фальшивомонетчик, за которого приняли Дурова. Бывший иллюзионист изготовил фальшивые деньги от отчаяния. Услышав рассказ Дурова о путешествии в поисках жанра, Сашка сжигает фальшивые купюры и, слегка колдуя, изымает из обращения те, которые уже успел пустить в оборот.

Следующий пассажир Дурова – юный хиппи Аркадиус. Школу он бросил, в армию не пошел из-за плоскостопия. Теперь Аркадиус едет в Москву, чтобы посмотреть “Мону Лизу”, находящуюся там проездом из Японии в Париж. В качестве платы за проезд Аркадиус отдает Дурову стихи собственного сочинения – о театре без стен и крыши, который разбили на деревенской улице четырнадцать бездельников и капитан Иван. Неожиданно Дуров понимает, что те пятнадцать, о которых написано это стихотворение, – он и его коллеги по жанру. Поддаваясь мгновенному порыву, он едет в Долину, где и должно произойти чудо.

Иллюзионисты Александр, Брюс, Вацлав, Гийом, Дитер, Евсей, Жан-Клод, Збигнев, Кэндзабуро, Луиджи, Махмуд, Норман и Оскар собираются в горах неподалеку от лагеря гляциологов. Каждый из них пережил за эти годы счастье в любви, тонул, погибал, выплывал, выкарабкивался, унывал и бесился от отчаяния, но никто не предал молодость за большие или малые деньги, никто не приобрел в путешествиях наглость, жестокость и свинство.

Лагерь покинут гляциологами, потому что ожидается сход лавин. Но иллюзионисты решают превратить эту Долину в долину чудес и разворачивают свой реквизит: Генератор Как Будто, Тарелки Эхо, Бочку Олицетворения, Шланги Прошлого, Пороховые Нити Будущего и т. п. Тут три огромных лавины сметают и фокусников, и их чудеса.

Юный Аркадиус злится, попав в Москву: оказывается, долгожданное свидание с “Моной Лизой” будет происходить не наедине, а в толпе людей; современный мир преподносит ему очередную “лажу”. Но вдруг, когда он вглядывается в картину, Мона Лиза приподнимает руку, закрывая свою улыбку, и Аркадиус видит ее ладонь – то чудо и счастье, которого хватит ему на всю жизнь.

Неизвестно, какие явления произошли в лавинной массе, но ночью Дуров и его товарищи оказываются на ее поверхности. Их реквизит уничтожен, у них не осталось ни чувств, ни воспоминаний. Как вдруг они видят вдалеке другую долину и понимают, что она-то и есть истинная Долина, к которой все они стремились. Их окружает воздух любви, на их глазах совершается чудо озер, чудо дерев, чудо ночных светил, чудо травы и цветов. Друзья идут за чудом льва в глубь Долины и готовятся к встрече с новыми чудесами.

Т. А. Сотникова

Николас Эрфе родился в 1927 г. в семье бригадного генерала; после кратковременной службы в армии в 1948 г. он поступил в Оксфорд, а через год его родители погибли в авиакатастрофе. Он остался один, с небольшим, но самостоятельным годовым доходом, купил подержанный автомобиль – среди студентов такое встречалось нечасто и весьма способствовало его успехам у девушек. Николас считал себя поэтом; зачитывался с друзьями романами французских экзистенциалистов, “принимая метафорическое описание сложных мировоззренческих систем за самоучитель правильного поведения… не понимая, что любимые герои-антигерои действуют в литературе, а не в реальности”; создал клуб “Les Hommers Revokes” – яркие индивидуальности бунтовали против серой обыденности жизни; и в итоге вступил в жизнь, по собственной оценке, “всесторонне подготовленный к провалу”.

Окончив Оксфорд, он смог получить лишь место учителя в маленькой школе на востоке Англии; с трудом выдержав год в захолустье, обратился в Британский совет, желая поработать за границей, и так оказался в Греции преподавателем английского языка в школе лорда Байрона на Фраксосе, островке километрах в восьмидесяти от Афин. В тот самый день, когда ему предложили эту работу, он познакомился с Алисон, девушкой из Австралии, что снимала комнату этажом ниже. Ей двадцать три, ему – двадцать пять; они полюбили друг друга, не желая себе в этом сознаться -“в нашем возрасте боятся не секса – боятся любви”, – и расстались: он отправился в Грецию, она получила работу стюардессы.

Остров Фраксос оказался божественно прекрасен и пустынен. Николас ни с кем не сошелся близко; в одиночестве бродил по острову, постигая неведомую ему ранее абсолютную красоту греческого пейзажа; писал стихи, но именно на этой земле, где каким-то странным образом становилась ясна истинная мера вещей, вдруг неопровержимо понял, что он не поэт, а стихи его манерны и напыщенны. После посещения борделя в Афинах заболел, что окончательно повергло его в глубочайшую депрессию – вплоть до попытки самоубийства.

Но в мае начались чудеса. Пустынная вилла на южной половине острова вдруг ожила: на пляже он обнаружил синий ласт, слабо пахнущее женской косметикой полотенце и антологию английской поэзии, заложенную в нескольких местах. Под одной из закладок были отчеркнуты красным стихи Элиота: Мы будем скитаться мыслью,

И в конце скитаний придем

Туда, откуда мы вышли,

И увидим свой край впервые.

До следующего уик-энда Николас наводит справки в деревне о владельце виллы Бурани. О нем говорят не слишком охотно, считают коллаборационистом: в войну он был деревенским старостой, и с его именем связана разноречивая история расстрела немцами половины деревни; он живет один, очень замкнуто, ни с кем не общается, и гостей у него не бывает. Это противоречит тому, что Николас узнал еще в Лондоне от своего предшественника, который рассказывал ему, как бывал на вилле Бурани и поссорился с ее хозяином – правда, рассказывал тоже скупо и неохотно. Атмосфера таинственности, недомолвок и противоречий, окутавшая этого человека, интригует Николаса, и он решает непременно познакомиться с господином Конхисом.

Знакомство состоялось; Кончис словно бы ждал его; стол для чая был накрыт на двоих. Кончис показал Николасу дом: огромная библиотека, в которой он не держал романов, подлинники Модильяни и Боннара, старинные клавикорды; а рядом – древние скульптуры и росписи на вазах вызывающе-эротического свойства… После чая Кончис играл Телемана – играл великолепно, однако сказал, что не музыкант, а “очень богатый человек” и “духовидец”. Материалистически воспитанный Николас гадает, не сумасшедший ли он, когда Кончис многозначительно заявляет, что Николас тоже “призван”. Таких людей Николас раньше не видел; общение с Кончисом сулит ему множество увлекательных загадок; Кончис прощается, вскинув руки вверх диковинным жреческим жестом, как хозяин – как Бог – как маг. И приглашает провести у него следующий уик-энд, но ставит условия: никому в деревне не рассказывать об этом и не задавать ему никаких вопросов.

Теперь Николас живет от выходных до выходных, которые проводит в Бурани; его не покидает “отчаянное, волшебное, античное чувство, что он вступил в сказочный лабиринт, что удостоен неземных щедрот”. Кончис рассказывает ему истории из своей жизни, и, словно бы в качестве иллюстраций, их герои материализуются: то в деревне Николасу встретится старик-иностранец, отрекомендовавшийся де Дюканом, то к ужину выходит призрак умершей в 1916 г. невесты Кончиса Лилии – разумеется, это живая молодая девушка, которая только играет роль Лилии, но она отказывается сообщить Николасу, для чего и для кого затеян этот спектакль – для него или для Кончиса? Николас убеждается и в наличии других актеров: перед ним появляются “живые картины”, изображающие погоню сатира за нимфой при Аполлоне, трубящем в рог, или призрак Роберта Фулкса, автора книги 1679 г. “Назидание грешникам. Предсмертная исповедь Роберта Фулкса, убийцы”, данной ему Кончисом “почитать на сон грядущий”.

Николас почти теряет чувство реальности; пространство Бурани пронизано многозначными метафорами, аллюзиями, мистическими смыслами… Он не отличает правду от вымысла, но выйти из этой непонятной игры выше его сил. Приперев Лилию к стене, он добивается от нее, что ее настоящее имя – Джули Холмс, что у нее есть сестра-двойняшка Джун и что они – молодые английские актрисы, приехавшие сюда по контракту на съемки фильма, но вместо съемок им приходится принимать участие в “спектаклях” Кончиса. Николас влюбляется в манящую и ускользающую Жюли-Лилию, и когда приходит телеграмма от Алисон, которая смогла устроить себе выходные в Афинах, он отрекается от Алисон.

Однако Кончис выстроил обстоятельства так, что на встречу с Алисон в Афины он все же поехал. Они поднимаются на Парнас, и среди греческой природы, которая взыскует истины, предавшись любви с Алисон, Николас рассказывает ей все, чего рассказывать не хотел – о Бурани, о Жюли, – рассказывает потому, что у него нет человека ближе, рассказывает, как на исповеди, эгоистически не отделяя ее от себя и не думая, какое действие это может оказать на нее. Алисон делает единственно возможный вывод – он не любит ее; она в истерике; она не хочет его видеть и наутро исчезает из гостиницы и из его жизни.

Николас возвращается на Фраксос: ему, как никогда, необходима Жюли, но вилла пуста. Возвращаясь ночью в деревню, он становится зрителем и участником еще одного спектакля: его хватает группа немецких карателей образца 1943 г. Избитый, с рассеченной рукой, он мучится в отсутствие вестей от Жюли и уже не знает, что и думать. Письмо от Жюли, нежное и вдохновляющее, приходит одновременно с известием о самоубийстве Алисон.

Ринувшись на виллу, Николас застает там одного лишь Кончиса, который сухо заявляет ему, что он провалил свою роль и завтра должен покинуть его дом навсегда, а сегодня, на прощание, услышит последнюю главу его жизни, ибо только теперь готов ее воспринять. В качестве объяснения творящегося на вилле Кончис выдвигает идею глобального метатеатра, и опять объяснение не объясняет главного – зачем? И опять Николас боится понять, что этот вопрос не важен, что гораздо важнее пробиться сквозь уколы самолюбия к истине, которая неласкова и безжалостна, как улыбка Кончиса, и к своему истинному “я”, которое отстоит от его самосознания, как маска от лица, а роль Кончиса в этом, его цели и методы, в сущности, второстепенны.

Последний рассказ Кончиса – о событиях 1943 г., о расстреле карателями жителей деревни. Тогда деревенскому старосте Конхису был предоставлен выбор – собственной рукой пристрелить одного партизана, сохранив тем самым восемьдесят жизней, или, отказавшись, подвергнуть истреблению почти все мужское население деревни. Тогда он понял, что на самом деле выбора нет – он просто органически не может убить человека, какие бы резоны ни приводил рассудок.

В сущности, все рассказы Кончиса об одном – об умении различать истинное и ложное, о верности себе, своему природному и человеческому началу, о правоте живой жизни перед искусственными институциями, такими, как верность присяге, долгу и т. д. И перед тем как покинуть остров, Кончис заявляет Николасу, что тот недостоин свободы.

Кончис отплывает, а Николаса на острове ждет Жюли, как и обещала в своем письме. Но не успел он поверить, что представление окончено, как вновь оказывается в ловушке – буквально: в подземном убежище с захлопнувшейся над ним крышкой люка; он выбрался оттуда далеко не сразу. А вечером к нему приходит Джун, которая заменяет “метатеатр” другим объяснением -“психологический эксперимент”; Кончис же якобы отставной профессор психиатрии, светило сорбоннской медицины, финал и апофеоз эксперимента – процедура суда: сначала “психологи” описывают в своих терминах личность Николаса, а затем он должен вынести свой вердикт участникам эксперимента, они же актеры метатеатра. Он не нанес удара. И начал понимать.

Очнувшись после “суда”, он обнаружил себя в Монемвасии, откуда до Фраксоса пришлось добираться по воде. В комнате среди других писем нашел благодарность матери Алисон за его соболезнование по поводу смерти дочери. Из школы его уволили. Вилла в Бурани стояла заколоченная. Начинается летний сезон, на остров съезжаются курортники, и он перебирается в Афины, продолжая расследование того, что и как с ним в действительности произошло. В Афинах он выясняет, что настоящий Конхис умер четыре года назад, и посещает его могилу; ее украшает свежий букет: лилия, роза и мелкие невзрачные цветочки со сладким медовым ароматом. В тот же день ему показывают Алисон – она позирует под окном гостиницы, как некогда Роберт Фулкс. Облегчение от того, что она жива, смешалось с яростью – выходит, она тоже в заговоре.

Чувствуя себя по-прежнему объектом эксперимента, Николас возвращается в Лондон, одержимый единственным желанием – увидеть Алисон. Ждать Алисон стало его основным и, в сущности, единственным занятием. С течением времени многое в его душе проясняется – он понял простую вещь: Алисон нужна ему потому, что он не может без нее жить, а не для того, чтобы разгадать загадки Кончиса. И свое расследование он теперь продолжает с прохладцей, только чтобы отвлечься от тоски по ней. Неожиданно оно приносит плоды; он выходит на мать близнецов Лидии и Розы и понимает, в ком истоки “игры в бога” .

Приходит момент, когда он наконец понимает, что его окружает реальная жизнь, а не Кончисов эксперимент, что жестокость эксперимента была его собственной жестокостью к ближним, явленной ему, как в зеркале…

И тогда обретает Алисон.

Действие романа “Осенний свет” протекает в американской провинции, вдали от больших городов. Тихая жизнь маленьких поселков, далекая на первый взгляд от бессмысленной суеты и бешеного ритма мегаполисов, не чужда “проклятых” проблем технократической цивилизации, темных, гнусных сторон большого бизнеса и большой политики. Герои романа – семидесятитрехлетний фермер Джеймс Пейдж и его сестра Салли, живущие в штате Вермонт в 1976 г. после того, как страна уже отпраздновала двухсотлетие национальной независимости. В этот год старому Джеймсу Пейджу становится особенно ясно, что Америка теперь совсем уже не та, что была раньше, какой она ему всегда представлялась – страна суровых и честных людей, умеющих трудиться и постоять за себя, несущих в себе здоровое начало, исходящее от земли, от природы. Сам Джеймс был ветераном второй мировой войны, служил в десантно-инженерных войсках в Океании, и теперь каждый год он надевает свою фуражку и в День ветеранов участвует в параде в своем поселке. Он ощущает себя потомком основателей нации – Вермонтских Парней с Зеленой горы. Это они отстояли вермонтские земли от нью-йоркских спекулянтов и отбили у англичан-красномундирников крепость Тайкондерогу – настоящие люди, которые умели сражаться и верили в свою судьбу.

Джеймс – человек старых и строгих правил пуританской морали, которая составляет основу американского образа жизни и постепенно, как он считает, уступает место безнравственности, власти денег, жажде красивой и легкой жизни. Современное поколение в его глазах – “свиньи жирные – мозги куриные, этим удовольствие подавай, им бы только себя ублажить”. Люди словно с ума посходили “из-за паршивых долларов” – убивают друг друга, торгуют собой, сходят с ума, а тем временем лесное хозяйство хиреет, фермерам живется все хуже, люди отвыкают работать руками, как испокон веков, и забывают, что такое честный и справедливый труд. Вот к чему пришла Америка через двести лет, считает Джеймс Пейдж, и в его воображении встают из могил отцы-основатели с запавшими глазами, в истлевших синих мундирах, с заржавленными мушкетами, чтобы возродить Америку и совершить “новую революцию”.

Символом нового времени, которое не приемлет старый фермер, становится для него телевизор, без конца показывающий убийц, насильников, полицейских, полуголых баб и всяких длинноволосых “психов”. Эту адскую машину притащила с собой его сестра Салли, когда переехала жить в дом брата. Салли – такая же своенравная и упрямая, как и ее брат, но она придерживается во многом иных взглядов, ибо долгие годы прожила в городе вместе со своим мужем Горасом, пока тот не умер. Детей у нее нет. Нельзя сказать, что она одобряет нынешние нравы, но верит в перемены к лучшему и готова рассуждать на всякие темы, “как заядлый либерал”, чем вызывает яростное недовольство своего брата, у которого собственные, выношенные жизнью убеждения уживаются с расхожими предрассудками. Раскованное поведение молодых не шокирует ее, ибо она считает, что своими выходками они хотят привлечь внимание к социальной несправедливости. Она не считает телевизор дьявольским изобретением и государственной изменой, как ее брат, – это ее единственная связь с миром, с городской жизнью, к которой она привыкла.

Салли целыми вечерами просиживает, уткнувшись в экран, пока наконец Джеймс не выдерживает и не расстреливает телевизор из дробовика, – он стреляет в тот мир, ту жизнь, которая его обманула и предала идеалы прошлого. А непокорную старуху сестру он загоняет на второй этаж, и она в знак протеста запирается в спальне, отказываясь что-либо делать по дому. Домашняя ссора с “политическим” оттенком – оба говорят о свободе и ссылаются на конституцию Америки – затягивается. Родственникам и друзьям не удается помирить стариков, об их ссоре узнают все соседи и начинают давать советы, как поступить. Война разгорается: чтобы запугать Салли, Джеймс подвешивает перед ее дверью ружье, правда незаряженное. Она же устраивает опасную ловушку, укрепив над своей дверью ящик с яблоками, чтобы он свалился на голову братцу, если тот вздумает войти к ней.

От нечего делать Салли начинает читать попавшую ей в руки книжку “Контрабандисты с Утеса Погибших Душ”. Это боевик с интеллектуальной подкладкой о соперничестве двух шаек контрабандистов, занимающихся торговлей наркотиками. “Больная книга, больная и порочная, как жизнь в сегодняшней Америке” – так гласит рекламная аннотация, будто выражая суть того мира, который не приемлет Джеймс и от которого некуда спрятаться, даже если уничтожен телевизор. Две действительности как бы сходятся вместе – в одной люди живут обычными трудами, радостями, тревогами, общаются с природой, верят в “природную магию, в битву духа против тяжести материи”, носят с собой череп гремучей змеи от нечистой силы; в другой – безумной действительности урбанизированной Америки – разгорается неистовая конкурентная борьба, и люди одержимы идеей наживы, сумасшедшими желаниями, иллюзиями и страхом. Таким образом, два романа и два способа изображения отражают два жизненных уклада современной Америки.

Во главе одной из шаек, у которой налажена переправка марихуаны из Мексики в Сан-Франциско, стоит капитан Кулак – циник и философ, рассуждающий о свободе и власти. Это своего рода идеолог мира наживы. Другие члены его шайки – “человечество в миниатюре” – представляют разные типы современного сознания: мистер Нуль – технократ, несостоявшийся Эдисон, воображающий, что изобретатель может переделать весь мир. Нерассуждающий мистер Ангел воплощает здоровое физическое начало – он не раздумывая бросается в воду спасать пытающегося покончить жизнь самоубийством разочарованного интеллектуала Питера Вагнера, который поневоле становится членом их экипажа. Джейн символизирует раскрепощенную современную женщину, свободную выбирать себе мужчин по вкусу. Контрабандисты встречаются с поставщиками марихуаны среди океана на пустынном острове под названием “Утес Погибших Душ”. Именно там их настигают соперники – экипаж катера “Воинственный”.

Жестокость, столкновение характеров, нетерпимость – вот законы жизни в преступной среде, но именно эти черты проявляются и в сельской глуши, нарушая спокойное течение семейной жизни, приводя к драме. Джеймс отличался нетерпимостью не только к телевидению, снегоходам и прочим атрибутам современности, но и к собственным детям – он затравил и довел до самоубийства своего сына Ричарда, которого считал “слабаком” и шпынял по поводу и без повода. В конце романа он прозревает, понимая, что телевизор и снегоход не самые страшные враги человека. Страшнее психологическая и нравственная слепота. Воспоминания о сыне и ссора с Салли заставляют старого фермера иначе взглянуть на себя самого. Он всегда старался жить по совести, но не заметил, что его правила превратились в мертвые догмы, за которыми Джеймс уже не различал живых людей. Он уверовал в свою правоту и оказался глух к правоте других. Он вспоминает покойную жену и сына и понимает, что при всех своих слабостях это были честные, хорошие люди, а он прожил жизнь и главного в них не заметил, потому что “имел понятия узкие и мелочные”.

Джеймс навещает в больнице умирающего друга Эда Томаса, тот сожалеет, что не увидит больше раннюю весну, когда вскрываются реки и оттаивает земля. Именно так должно оттаять человеческое сердце для понимания другого сердца. В этом путь спасения человека, страны, человечества, наконец. Вот нравственный закон, который должен победить другие законы, определившие, увы, историю Америки и определяющие ее жизнь сегодня, – “воинственность – закон человеческой природы”, как его не без сожаления формулирует Томас Джефферсон в эпиграфе ко всему роману. В этом контексте следует воспринимать и слова другого свидетеля рождения американского государства, взятые эпиграфом к первой главе и звучащие как приговор всей орущей, стреляющей, наркотизированной и стандартизированной американской цивилизации : “Я присутствовал во дворе Конгресса, когда была зачитана Декларация независимости. Из людей порядочных при этом почти никого не было.

Чарльз Биддл, 1776″.

РЕВИЗОР

Идейно-художественное своеобразие

Комедии “Ревизор”

Образ города

Образ города в комедии складывается как целостная система. Тремя важнейшими принципами в изображении города являются:

1. Иерархичность (город показан в виде социальной лестницы:

Городские низы (мещане), купцы, городские помещики, чиновники, городничий);

2. Универсальность (Гоголь нарисовал город обычный, типичный);

3. Энциклопедичность (отражены практически все стороны жизни русского города, многие стороны жизни России, все классы и сословия (нет только крестьян, которые не играют роли в жизни города), все государственные институты: высшая городская власть, суд, почта, учебные и богоугодные заведения, полиция; нет только армии (по цензурным соображениям) и церкви (Гоголь был верующим человеком), широкий показ действительности: злоупотребления чиновников, праздная жизнь городских помещиков, притеснение купцов со стороны власти и их собственный обман покупателей, тяжелая жизнь мещан).

В теме Петербурга, связанной с образом Хлестакова, художественное обобщение достигает наивысшей силы, иерархическая лестница достраивается до самого верха. Автор не ограничивает сатиру уездным городом, а раздвигает границы ее до общероссийского масштаба. Центральное место в изображении города занимают образы чиновников.

Характерные черты чиновничества:

1. Взяточничество: а) Ляпкин-Тяпкин берет взятки борзыми щенками, б) Письмо друга городничего: “Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому, что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки”. в) Сцена дачи взяток Хлестакову.

2. Казнокрадство: а) Земляника: “Чем ближе к натуре, тем лучше, лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет”, б) Церковь, которую растащили по частям.

3. Грубый произвол: а) Отношение городничего к купцам. “Придет в лавку и, что ни попадет, все берет… А попробуй прекословить – наведет к тебе в дом целый полк на постой”, б) Отношение к слесарше и унтер-офицерше, в) Почтмейстер распечатывает письма. “Это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете”.

Единственным положительным героем комедии является смех.

Чернышевский Н. Г.:

“Начиная с Гоголя, критика становится полностью художественной”. Комическое у Гоголя построено на внутренних противоречиях, а не на обличениях со стороны; в комедии нет положительного героя-обличителя. В задачу Гоголя входило вскрыть противоречия между внешней значительностью и внутренней ничтожностью (образ городничего).

Средства сатирической типизации :

1. “Ситуация ревизора” – это ситуация страха, влекущая за собой саморазоблачение и взаиморазоблачение персонажей.

2. Речевые характеристики: а) Крылатые выражения (“легкость мысли необыкновенная”, “да”, – сказали мы с Петром Иванычем” и проч.), б) Алогизмы (“больные выздоравливают, как мухи”), в) Гипербола в сцене вранья Хлестакова (арбуз в семьсот рублей, суп в кастрюльке из Парижа, 35 ООО одних курьеров и т. д.).

3. Говорящие фамилии (Ляпкин-Тяпкин, Держиморда).

4. Комичные ситуации (падение Бобчинского, Городничий надевает футляр вместо шляпы).

5. Парные персонажи (Бобчинский и Добчинский).

6. Любовная интрига носит пародийно-комический характер.

7. Непосредственное выражение авторской позиции: а) Замечания для господ актеров: “Особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть… потрясение на всех разом, вдруг”, б) Авторские ремарки (“в сторону”, “вразмышлении”, “поднося бумажки”, “принимая деньги”), в) Немая сцена дана в виде описательного текста. Ее смысл: Божий суд, суд истории над чиновниками, авторский суд. Хотя Гоголь точно не определяет смысл сцены в тексте, очевидно, что ее идея связана с неотвратимостью возмездия и с верой автора в торжество справедливости.

Комедия “Ревизор” является произведением критического реализма. В ней ярко изображена эпоха 30-х гг. XIX в, показаны типические характеры в типических обстоятельствах. Особенности гоголевской сатиры – пафос социальности и пафос отрицания.

Жанровое своеобразие комедии:

Драматического конфликта как такового в “Ревизоре” нет. Гоголя интересует комедия, как нравоописательный жанр, как сатирическое произведение. Любовная интрига отодвинута на третий план. Принято считать “Ревизор” комедией общественно-политической.

Конфликт в комедии:

По традиции выделяют внешнюю и внутреннюю сторону конфликта. Внешний: между Хлестаковым как ревизором и чиновниками города. Взаимоотношения героев основаны на недоразумении, а не на глубоких противоречиях между ними. Эта сторона конфликта очень важна для общего построения произведения. Внутренний: между властью и народом. Гоголь стремится показать, что все злоупотребления и крайности не соответствуют идеалу человека и общества. Важнейшей художественной задачей автора стало сорвать маску с “благонамеренных лиц”.

Игнатьич – главный герой новеллы. Этого человека уважают односельчане за то, что он всегда рад помочь советом и делом, за сноровку в ловле рыбы, за ум и сметливость. Это самый зажиточный человек в селе, все делает “ладно” и разумно. Нередко он помогает людям, но в его поступках нет искренности. Не складываются у героя новеллы добрые отношения и со своим братом.

В селе Игнатьич известен как самый удачливый и умелый рыбак. Чувствуется, что он в избытке обладает рыбацким чутьем, опытом предков и собственным, обретенным за долгие годы. Свои навыки Игнатьич часто использует во вред природе и людям, так как занимается браконьерством. Истребляя рыбу без счета, нанося природным богатствам реки непоправимый урон, он сознает незаконность и неблаговидность своих поступков, боится “сраму”, который может его постигнуть, если браконьера в темноте подкараулит лодка рыбнадзора. Заставляла же Игнатьича ловить рыбы больше, чем ему было нужно, жадность, жажда наживы любой ценой. Это и сыграло для него роковую роль при встрече с царь-рыбой.

Рыба походила на “доисторического ящера”, “глазки без век, без ресниц, голые, глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе”. Игнатьича поражают размеры осетра, выросшего на одних “козявках” и “вьюнцах”, он с удивлением называет его “загадкой природы”.С самого начала, с того момента, как увидел Игнатьич царь-рыбу, что-то “зловещее” показалось ему в ней, и позже понял, что “одному не совладать с этаким чудищем”.

Желание позвать на подмогу брата с механиком вытеснила всепоглощающая жадность: “Делить осетра?.. В осетре икры ведра два, если не больше. Икру тоже на троих?!” Игнатьич в эту минуту даже сам устыдился своих чувств. Но через некоторое время “жадность он почел азартом”, а желание поймать осетра оказалось сильнее голоса разума. Кроме жажды наживы, была еще одна причина, заставившая Игнатьича помериться силами с таинственным существом. Это удаль рыбацкая. “А-а, была не была! – подумал главный герой новеллы. – Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не “всякому Якову”.

Отбросив сомнения, “удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу…”. Вскоре незадачливый рыбак оказался в воде, опутанный своими же удами с крючками, впившимися в тела Игнатьича и рыбы. “Реки царь и всей природы царь – на одной ловушке”, – пишет автор. Тогда и понял рыбак, что огромный осетр “не по руке ему”. Да он и знал это с самого начала их борьбы, но “из-за этакой гады забылся в человеке человек”. Игнатьич и царь-рыба “повязались одной долей”. Их обоих ждет смерть. Страстное желание жить заставляет человека рваться с крючков, в отчаянии он даже заговаривает с осетром. “Ну что тебе!.. Я брата жду, а ты кого?” – молит Игнатьич. Жажда жизни толкает героя и да то, чтобы перебороть собственную гордыню. Он кричит: “Бра-ате-ельни-и-и-ик!..”

Игнатьич чувствует, что погибает. Рыба “плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом”. Герой новеллы испытал суеверный ужас от этой почти женской ласковости холодной рыбы. Он понял: осетр жмется к нему потому, что их обоих ждет смерть. В этот момент человек начинает вспоминать свое детство, юность, зрелость. Кроме приятных воспоминаний, приходят мысли о том, что его неудачи в жизни были связаны с браконьерством. Игнатьич начинает понимать, что зверский лов рыбы всегда будет лежать на его совести тяжелым грузом. Вспомнился герою новеллы и старый дед, наставлявший молодых рыбаков: “А ежли у вас, робяты, за душой што есть, тяжкий грех, срам какой, варначество – не вяжитесь с царью-рыбой, попадется коды – отпушшайте сразу”.

Слова деда и заставляют астафьевского героя задуматься над своим прошлым. Какой же грех совершил Игнатьич? Оказалось, что тяжкая вина лежит на совести рыбака. Надругавшись над чувством невесты, он совершил проступок, не имеющий оправдания. Игнатьич понял, что этот случай с царь-рыбой – наказание за его дурные поступки.

Обращаясь к Богу, Игнатьич просит: “Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!” Он просит прощения у девушки, которую когда-то обидел: “Прос-сти-итееее… ее-еээээ… Гла-а-аша-а-а, прости-и-и”. После этого царь-рыба освобождается от крюков и уплывает в родную стихию, унося в теле “десятки смертельных уд”. Игнатьичу сразу становится легче: телу – оттого что рыба не висела на нем мертвым грузом, душе – оттого что природа простила его, дала еще один шанс на искупление всех грехов и начало новой жизни.