Category: Краткие содержания

Даниэль Дефо

Роксана

Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винтсельсгейм Германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Роксаны (The fortunate mistress; or, a history of the life and vast variety of fortunes of mademoiselle de Beleau, afterwards calld the countess de Wintselsheim in Germany. Being the person known by the name of the lady Roxana, in the time of king Charles II) – Роман (1724)

Героиня, столь пышно представленная на титуле, на самом деле звалась Сьюзен, что выяснится к концу книги, в случайной оговорке (“дочь моя была наречена моим именем”). Однако в своей переменчивой жизни она столько раз меняла “роли”, что закрепилось имя Роксана – по “роли”, сыгранной ею в свой звездный час. Но правы и те ученые, кто, недоглядев ее подлинное имя, объявляют ее анонимной и делают заключение о типажности героини: она и впрямь продукт своего времени, социальный тип.

Вообще говоря, Роксана – француженка. Она родилась в городе Пуатье, в семье гугенотов. В 1683 г., когда девочке было около десяти лет, родители, спасаясь от религиозных преследований, перебрались с нею в Англию. Стало быть, год ее рождения – 1673-й. В пятнадцать лет отец выдал ее замуж за лондонского пивовара, тот, никудышный хозяин, за восемь лет брака промотал женино приданое, продал пивоварню и однажды утром “вышел со двора с двумя слугами” и навсегда уехал, оставив жену с детьми мал мала меньше (всего их пятеро). Злосчастное замужество дает случай “скорой на язык” и неглупой героине провести классификацию “дураков”, из которых ее муж совмещал сразу несколько разновидностей, и предостеречь читательниц от опрометчивого решения связать судьбу с одним из таких.

Положение ее плачевно. Родственники сбежавшего мужа отказывают в помощи, с ней остается только преданная служанка Эми. Ей и двум сердобольным старухам (одна из них вдовая тетка мужа) приходит в голову отвести четверых детей (самого младшего взял под свое попечительство приход) к дому их дяди и тетки и, буквально втолкнув их через порог, бежать прочь. Этот план осуществляется, пристыженные совестливым дядей родственники решают сообща заботиться о малютках.

Между тем Роксана продолжает оставаться в доме, и более того: хозяин не спрашивает платы, сочувствуя ее жалкому положению, оказывает всяческое вспомоществование. Смышленая Эми смекает, что такое участие едва ли бескорыстно и ее госпоже предстоит известным образом расплатиться. Так оно и случается. После в шутку затеянного “свадебного ужина”, убежденная доводами Эми в справедливости домоганий своего благодетеля, Роксана уступает ему, сопровождая жертву многоречивым самооправданием (“Нищета – вот что меня погубило, ужасающая нищета”). Уже не в шутку, а всерьез составляется и “договор”, где подробно и точно оговоренные деньги и вещи гарантируют героине материальную обеспеченность.

Не сказать, что она легко переживает свое падение, хотя надо учитывать корректирующие оценки задним числом, которые выносит “поздняя” Роксана, погрязшая в пороке и, похоже, полная искреннего раскаяния. Симптомом наступающей нравственной глухоты становится совращение ею “верной Эми”, которую она укладывает в постель к своему сожителю. Когда выясняется, что Эми забеременела, Роксана, чувствуя свою вину, решает “взять этого ребенка и заботиться как о собственном”. О собственных ее детях, мы знаем, заботятся другие, так что и эту девочку сплавят кормилице, и более о ней ничего не будет сказано. У самой Роксаны только на третьем году рождается девочка (она умрет шести недель от роду), а еще через год родится мальчик.

Среди занятий ее сожителя (“мужа”, как настаивает он сам и кем по сути является) – перепродажа ювелирных изделий (отчего в веренице удостоенных ее милостей он будет значиться как “ювелир”). Дела требуют его отъезда в Париж, Роксана едет с ним. Однажды он собирается в Версаль к принцу ***скому. Роксану охватывает недоброе предчувствие, она пытается его удержать, но связанный словом ювелир уезжает, и на пути в Версаль среди бела дня его убивают трое грабителей. Законных прав наследницы у Роксаны нет, но при ней камни, векселя – словом, ее положение не сравнить с тем ничтожеством, из которого ее поднял погибший благодетель. Да и Роксана теперь другая – трезвая деловая женщина, она с редким самообладанием (при этом вполне искренне скорбя о ювелире) устраивает свои дела. Например, подоспевшему лондонскому управляющему она представляется француженкой, вдовой его хозяина, не ведавшей о существовании другой, английской жены, и грамотно требует “вдовьей доли”. Тем временем предупрежденная Эми продает в Лондоне обстановку, серебро, заколачивает дом.

Принц, не дождавшийся в тот злополучный день ювелира, выказывает Роксане сочувствие, сначала прислав своего камердинера, а потом и заявившись самолично. Результатом визита стали ежегодная пенсия на все время ее пребывания в Париже и с необыкновенной быстротой крепнущие отношения с принцем (“графом де Клераком”). Естественно, она делается его любовницей, по какому случаю выводится уже обязательная мораль в назидание “несчастным женщинам”. Их связь продлится восемь лет, Роксана родит принцу двоих детей. Преданная Эми, ее верное зеркало, дает соблазнить себя камердинеру принца, добавляя хозяйке запоздалые раскаяния в первоначальном совращении девушки.

Размеренная жизнь гироини неожиданно дает сбой: в Медонском дворце дофина, куда Роксана наезжает со своим принцем, она видит среди гвардейцев своего пропавшего мужа-пивовара. Страшась разоблачения, она подсылает к нему Эми, та сочиняет жалостливую историю о впавшей в крайнюю нищету и сгинувшей в неизвестности госпоже (впрочем, и вполне правдиво поведав первоначальные горести оставленной с малыми детьми “соломенной вдовы”). По-прежнему ничтожество и бездельник, пивовар пытается вытянуть из Эми довольно большую сумму – якобы на покупку офицерского патента, но удовлетворяется одним-единственным пистолетом “взаймы”, после чего старательно избегает ее. Застраховывая себя от дальнейших нежелательных встреч, Роксана нанимает сыщика – “наблюдать за всеми его перемещениями”. И до срока она теряет его вторично, на сей раз с неимоверным облегчением.

Между тем принц получает от короля поручение ехать в Италию. По обыкновению благородно поломавшись (якобы не желая создавать ему дополнительные трудности), Роксана сопровождает его. Эми остается в Париже стеречь имущество (“я была богата, очень богата”). Путешествие длилось без малого два года. В Венеции она родила принцу второго мальчика, но тот вскоре умер. По возвращении в Париж, еще примерно через год, она родила третьего сына. Их связь прерывается, следуя переменчивой логике ее непутевой жизни: опасно занемогла жена принца (“превосходная, великодушная и поистине добрая жена”) и на смертном одре просила супруга сохранять верность своей преемнице (“на кого бы ни пал его выбор”). Сраженный ее великодушием, принц впадает в меланхолию, замыкается в одиночестве и оставляет Роксану, взяв на себя расходы по воспитанию их сыновей. Решив вернуться в Англию (“я все же почитала себя англичанкой”) и не зная, как распорядиться своим имуществом, Роксана находит некоего голландского купца, “славящегося своим богатством и честностью”. Тот дает дельные советы и даже берется продать ее драгоценности знакомому ростовщику-еврею. Ростовщик сразу узнает камни убитого восемь лет назад ювелира, объявленные тогда украденными, и, естественно, подозревает в Роксане сообщницу скрывшихся убийц. Угроза ростовщика “расследовать это дело” пугает ее не на шутку. К счастью, он посвящает в свои планы голландского негоцианта, а тот уже дрогнул перед чарами Роксаны и сплавляет ее в Роттердам, устраивая между тем ее имущественные дела и водя за нос ростовщика.

На море разыгрывается шторм, перед его свирепостью Эми горько кается в своей беспутной жизни, Роксана молча вторит ей, давая обещания совсем перемениться. Судно относит к Англии, и на суше их раскаяние скоро забывается. В Голландию Роксана отправляется одна. Роттердамский купец, которого ей рекомендовал голландский негоциант, благополучно устраивает ее дела, в том числе и с опасными камнями. В этих хлопотах проходит полгода. Из писем Эми она узнает, что муж-пивовар, как узнал приятель Эми, камердинер принца, погиб в какой-то потасовке. Потом выяснится, что Эми выдумала это из лучших чувств, желая своей госпоже нового замужества. Муж-“дурак” таки погибнет, но много позже. Пишет ей из Парижа и благодетель – голландский купец, претерпевший много неприятностей от ростовщика. Раскапывая биографию Роксаны, он опасно подбирается к принцу, но тут его останавливают: на Новом мосту в Париже двое неизвестных отрезают ему уши и грозят дальнейшими неприятностями, если он не уймется. Со своей стороны, ограждая собственное спокойствие, честный купец заводит ябеду и усаживает ростовщика в тюрьму, а потом, от греха подальше, и сам уезжает из Парижа в Роттердам, к Роксане.

Они сближаются. Честный купец предлагает брак (его парижская жена умерла), Роксана отказывает ему (“вступивши в брак, я теряю все свое имущество, которое перейдет в руки мужа”). Но объясняет она свой отказ отвращением к браку после злоключений, на какие ее обрекла смерть мужа-велира. Негоциант, впрочем, догадывается об истинной причине и обещает ей полную материальную независимость в браке – он не тронет ни пистоля из ее состояния. Роксане приходится измышлять другую причину, а именно – желание духовной свободы. В своих речах она выказывает себя изощреннейшей софисткой, впрочем, и на попятный ей поздно идти из страха быть уличенной в корыстолюбии (даже при том, что она ждет от него ребенка). Раздосадованный купец возвращается в Париж, Роксана едет “попытать счастья” (мысли ее, конечно, о содержании, а не о браке) в Лондон. Она поселяется в фешенебельном районе, Пел-Мел, рядом с дворцовым парком, “под именем знатной француженки”. Строго говоря, безымянная до сих пор, она всегда безродна. Живет она на широкую ногу, молва еще больше умножает ее богатство, ее осаждают “охотники за приданым”. В управлении ее состоянием ей толково помогает сэр Роберт Клейтон (это реальное лицо, крупнейший финансист того времени). Попутно Дефо подсказывает “английским дворянам”, как те могли бы умножить свое состояние, “подобно тому, как купцы увеличивают свое”.

Героиня переворачивает новую страницу своей биографии: двери ее дома открываются для “высокопоставленных вельмож”, она устраивает вечера с карточными играми и балы-маскарады, на один из них инкогнито, в маске, является сам король. Героиня предстает перед собранием в турецком костюме (не умея думать иначе, она, конечно, не забывает сказать, за сколько пистолей он ей достался) и исполняет турецкий же танец, повергая всех в изумление. Тогда-то некто и воскликнул – “Да ведь это сама Роксана!” – тем дав наконец героине имя. Этот период – вершина ее карьеры: последующие три года она проводит в обществе короля – “вдали от света”, как объявляет она с кокетливо-самодовольной скромностью. Возвращается она в общество баснословно богатой, слегка поблекшей, но еще способной покорять сердца. И скоро находится “джентльмен знатного рода”, поведший атаку. Он, правда, глупо начал, рассуждая “о любви, предмете, столь для меня смехотворном, когда он не соединен с главным, то есть с деньгами”. Но потом чудак исправил положение, предложив содержание.

В образе Роксаны встретились два времени, две эпохи – Реставрация (Карл II и Яков I), с ее угарным весельем и беспринципностью, и последовавшее за нею пуританское отрезвление, наступившее с воцарением Вильгельма III и далее крепнувшее при Анне и Георгах. Дефо был современником всех этих монархов. Развратная жизнь, которой Роксана предается, вернувшись из Парижа в Лондон, есть само воплощение Реставрации. Напротив, крохоборническое исчисление всех выгод, доставляемых этой жизнью, – это уже далеко от аристократизма, это типично буржуазная складка, сродни купеческому гроссбуху.

В Лондоне история Роксаны завязывает подлинно драматические узлы, аукаясь с ее прошлым. Она наконец заинтересовалась судьбой своих пятерых детей, оставленных пятнадцать лет назад на милость родственников. Старший сын и младшая дочь уже умерли, остались младший сын (приютский) и две его сестры, старшая и средняя, ушедшие от нелюбезной тетки (золовки Роксаны) и определившиеся “в люди”. В расчеты Роксаны не входит открываться детям и вообще родственникам и близким, и все необходимые розыски проводит Эми. Сын, “славный, смышленый и обходительный малый”, подмастерье, выполнял тяжелую работу. Представившись бывшей горничной несчастной матери этих детей, Эми устраивает судьбу мальчика: выкупает у хозяина и определяет в ученье, готовя к купеческому поприщу. Эти благодеяния имеют неожиданный итог; одна из служанок Роксаны возвращается из города в слезах, и из расспросов Эми заключает, что это старшая дочь Роксаны, удрученная везением братца! Придравшись по пустяковому поводу, Эми рассчитывает девушку. По большому счету удаление дочери устраивает Роксану, однако сердце ее отныне неспокойно – в нем, оказывается, “еще оставалось немало материнского чувства”. Эми и здесь ненавязчиво облегчает положение несчастной девушки.

С появлением дочери в жизни героини обозначается перелом. Ей “омерзел” милорд***, у которого она уже восьмой год на содержании, они расстаются. Роксана начинает “по справедливости судить о своем прошлом”. В числе виновников ее падения, помимо нужды, объявляется еще один – Дьявол, стращавший-де ее призраком нужды уже в благополучных обстоятельствах. И жадность к деньгам, и тщеславие – все это его козни. Она уже переехала с Пел-Мел в Кенсингтон, потихоньку прерывает старые знакомства, примериваясь покончить с “мерзостным и гнусным” ремеслом. Ее последний лондонский адрес – подворье возле Минериз, на окраине города, в доме квакера, уехавшего в Новую Англию. Немалую роль в смене адреса играет желание застраховаться от визита дочери, Сьюзен, – у той уже короткие отношения с Эми. Роксана даже меняет внешность, обряжаясь в скромный квакерский наряд. И разумеется, выезжает она сюда под чужим именем. Образ хозяйки, “доброй квакерши”, выписан с теплой симпатией – у Дефо были причины хорошо относиться к представителям этой секты. Столь желаемая Роксаной покойная, правильная жизнь тем не менее не приносит мира в ее душу – теперь она горько сожалеет о разлуке с “голландским купцом”. Эми отправляется на разведку в Париж. Тем временем заторопившаяся судьба предъявляет купца Роксане прямо в Лондоне: оказывается, он тут давно живет. Похоже, на этот раз неостывшие матримониальные намерения купца увенчаются успехом, тем более что у них растет сын, оба болезненно переживают его безродность и, наконец, Роксана не может забыть, как много сделал для нее этот человек (щепетильная честность в делах ей не чужда).

Новое осложнение: в очередном “рапорте” из Франции Эми докладывает, что Роксану разыскивает принц, намереваясь даровать ей титул графини и жениться на ней. Тщеславие бывшей королевской любовницы разгорается с небывалой силой. С купцом ведется охлаждающая игра. К счастью для героини, она не успевает вторично (и окончательно) оттолкнуть его от себя, ибо дальнейшие сообщения Эми лишают ее надежды когда-нибудь зваться “вашим высочеством”. Словно догадавшись о ее честолюбивых притязаниях, купец сулит ей, в случае замужества, титул баронессы в Англии (можно купить) либо в Голландии – графини (тоже можно купить – у обедневшего племянника). В конечном счете она получит оба титула. Вариант с Голландией устраивает ее больше: оставаясь в Англии, она рискует, что ее прошлое может стать известным купцу. К тому же Сьюзен, девица смышленая, приходит к мысли, что если не Эми, то сама леди Роксана ее мать, и свои соображения она выкладывает Эми. У Эми, все передающей Роксане, в сердцах вырывается пожелание убить “девку”. Потрясенная Роксана некоторое время не пускает ее к себе на глаза, но слово сказано. События торопят отъезд супругов в Голландию, где, полагает Роксана, ни дочь, нечаянно ставшая ее первым врагом, ее не достанет, ни другие призраки прошлого не покусятся на ее теперь респектабельную жизнь. Роковая случайность, каких много в этом романе, настигает ее в минуту предотьездных хлопот жена капитана корабля, с которым ведутся переговоры, оказывается подругой Сьюзен, и та заявляется на борт, до смерти перепугав Роксану. И хотя дочь не узнает ее (служа судомойкой, она только раз видела “леди Роксану”, и то в турецком костюме, который играет здесь роль разоблачительного “скелета в шкафу”) и, естественно, не связывает с постоялицей в доме квакерши, поездка в Голландию откладывается.

Сьюзен осаждает дом квакерши, домогаясь встречи с Эми и ее госпожой, в которой уверенно предполагает свою мать. Уже не исстрадавшаяся дочерняя любовь движет ею, но охотничий азарт и разоблачительный пафос. Роксана съезжает с квартиры, прячется по курортным городкам, держа связь только с Эми и квакершей, которая начинает подозревать недоброе, рассказывая заявляющейся в дом Сьюзен всякие небылицы о своей постоялице и чувствуя себя в ситуации сговора. Между тем напуганная не меньше своей госпожи происходящим, Эми случайно встречает в городе Сьюзен, едет с ней в Гринвич (тогда довольно глухое место), они бурно объясняются, и девушка вовремя прекращает прогулку, не дав увлечь себя в лес. Намерения Эми по-прежнему приводят в ярость Роксану, она прогоняет ее, лишившись верного друга в столь тяжкую минуту жизни.

Финал этой истории окутан мрачными тонами: ничего не слышно об Эми и ничего не слышно о девушке, а ведь последний раз, по слухам, их видели вместе. Памятуя о маниакальном стремлении Эми “обезопасить” Сьюзен, можно предполагать самое худшее.

Заочно осыпав благодеяниями своих менее настойчивых детей, Роксана отплывает в Голландию, живет там “со всем великолепием и пышностью”. В свой срок туда же последует за ней и Эми, однако их встреча – за пределами книги, как и покаравший их “гнев небесный”. Их злоключениям было посвящено подложное продолжение, изданное в 1745 г., то есть спустя четырнадцать лет после смерти Дефо. Там рассказывается, как Эми удалось заточить Сьюзен в долговую тюрьму, выйдя из которой та является в Голландию и разоблачает обеих. Честнейший муж, у которого наконец открылись глаза, изгоняет Роксану из дома, лишает всяких наследственных прав, хорошо выдает Сьюзен замуж. В “продолжении” Роксана нищей умирает в тюрьме, и Эми,.заразившись дурной болезнью, также умирает в бедности.

ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА Автор пересказов Е. М. Дьяконова

Сэй Сенагон 966-1017

Записки у изголовья – Жанр дзуйхицу (букв. “вслед за кистью”, XI в.)

Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома…

Весною – рассвет.

Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.

Летом – ночь.

Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда в воздухе носятся бесчисленные светлячки…

Осенью – сумерки.

Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам – какое грустное очарование! Солнце зайдет, и все полно невыразимой печали: шум ветра, звон цикад…

Зимою – раннее утро.

Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли – так и чувствуешь зиму!

Прекрасна пора четвертой луны во время празднества Камо. Парадные кафтаны знатнейших сановников, высших придворных различаются между собой лишь по оттенку пурпура, более темному и более светлому. Нижние одежды – из белого шелка. Так и веет прохладой, негустая листва на деревьях молодо зеленеет. А вечером набегут легкие облака, где-то в отдалении прячется крик кукушки, такой неясный, словно чудится тебе… Но как волнует он сердце! Молодые девушки – участницы торжественного шествия – уже вымыли и причесали волосы, в доме царит предпраздничная суета – то завязки порвались, то сандалии не те. Матери, тетки, сестры – все парадно убранные – сопровождают девушек, каждая прилично своему рангу. Блистательная процессия!

Случается, что люди называют одно и то же разными именами. Слова несхожи, а смысл один. Речь монаха. Речь мужчины. Речь женщины.

Немногословие прекрасно.

Госпожа кошка, служившая при дворе, почтительно именовалась госпожой мебу, государыня особенно любила ее. Однажды мамка, приставленная к госпоже кошке, прикрикнула на нее, когда та дремала на солнышке, и велела собаке Окинамаро укусить ее. Глупый пес бросился на кошку, а та улизнула в покои императора – и шмыг к нему за пазуху. Император удивился, велел наказать нерадивую мамку, а пса побить и сослать на Собачий остров. Пса выгнали за ворота. Совсем недавно, в третий день третьей луны, он горделиво шествовал в процессии, голова украшена цветами персика, а на спине – ветка цветущей вишни. В полдень услышали мы жалобный вой собаки, то Окинамаро потихоньку вернулся из ссылки. На него набросились и снова выкинули. В полночь какой-то пес, опухший, избитый до неузнаваемости, оказался под верандой. Приближенные государыни гадали и не могли понять, он или не он. А бедный пес задрожал, слезы так и потекли из его глаз. Значит, все-таки Окинамаро, Положив зеркало, я воскликнула: “Окинамаро!” И пес радостно залаял, государыня улыбнулась, и сам император пожаловал к нам, узнав, что случилось, и простил собачку. Как он заплакал, услыхав слова сердечного участия! А ведь это была простая собака.

То, что наводит уныние.

Собака, которая воет среди белого дня.

Зимняя одежда цвета алой сливы в пору третьей или четвертой луны.

Комната для родов, где умер ребенок.

Ожидаешь всю ночь. Уже брезжит рассвет, как вдруг тихий стук в дверь. Сердце твое забилось сильнее, посылаешь людей к воротам узнать, кто пожаловал, но оказывается, там не тот, кого ты ждешь, а человек, совершенно безразличный тебе.

Или вот еще.

В оживленный дом ревнителя моды приносят стихотворение в старом вкусе, без особых красот, сочиненное в минуту скуки стариком, безнадежно отставшим от века.

Долгие дожди в последний месяц года.

То, над чем посмеиваются.

Обвалившаяся ограда.

Человек, который прослыл большим добряком.

То, что докучает.

Гость, который без конца разглагольствует, когда тебе некогда. Если можешь с ним не считаться, спровадишь его побыстрее без долгих церемоний. А если гость – человек значительный?

Растираешь палочку туши, а к тушечнице прилип волосок. Или в тушь попал камушек и царапает слух: скрип-скрип.

То, что дорого как воспоминание. Засохшие листья мальвы. Игрушечная утварь для кукол.

В тоскливый день, когда льют дожди, неожиданно найдешь старое письмо от того, кто был тебе дорог.

То, что радует сердце,

Сердце радуется, когда пишешь на белой, чистой бумаге такой тонкой кистью, что кажется, она и следов не оставит. Крученые мягкие нити прекрасного шелка. Глоток воды посреди ночи, когда очнешься ото сна.

Цветы на ветках деревьев.

Прекраснее всего весенний цвет красных оттенков: от бледно-розового до густо-алого. В темной зелени померанца ослепительно алеют цветы. С чем сравнить их прелесть на другое утро после дождя. Померанец неразлучен с кукушкой и тем особенно дорог людям. Цветок груши весьма скромен, но в Китае о нем слагают стихи. Вглядишься – ив самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают.

То, что утонченно красиво.

Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья.

Яйца дикого гуся.

Осыпанный снегом сливовый цвет.

Миловидный ребенок, который ест землянику.

В пору седьмой луны дуют вихри, шумят дожди. Почти все время стоит холодная погода, забудешь о летнем веере. Но очень приятно бывает подремать днем, набросив на голову одежду на тонкой ватной подкладке, еще хранящую слабый запах пота.

То, что в разладе друг с другом. Снег на жалкой лачуге.

Беззубая женщина кусает сливу и морщится: кисло. Женщина из самых низов общества надела на себя пурпурные шаровары. В наше время, впрочем, видишь это на каждом шагу.

Мужчину должен сопровождать эскорт. Самые обворожительные красавцы ничего не стоят в моих глазах, если за ними не следует свита.

Ребенок играл с самодельным луком и хлыстиком. Он был прелестен! Мне так хотелось остановить экипаж и обнять его.

Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем наряде. В минуту расставания он, полный сожаления, медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти: уже светло, увидят! Но он был бы счастлив, если бы утро никогда не пришло. А ведь случается, что иной любовник выскакивает утром, как ужаленный. На прощание бросает только: “Ну, я пошел!”

Травы.

Трава омодака – “высокомерная”.

Трава микури. Трава “циновка для пиявок”. Мох, молодые ростки на проталинах. Плющ. Кислица причудлива на вид, ее изображают на парче.

Как жаль мне траву “смятение сердца”.

Темы стихов. Столица. Ползучая лоза… Трава микури. Жеребенок. Град.

То, что родит тревогу.

Приезжаешь безлунной ночью в незнакомый дом. Огонь в светильниках не зажигают, чтобы лица женщин оставались скрытыми от посторонних глаз, и ты садишься рядом с невидимыми людьми.

Была ясная, лунная ночь. Императрица сидела неподалеку от веранды. Фрейлина услаждала ее игрой на лютне. Дамы смеялись и разговаривали. Но я, прислонившись к одному из столов веранды, оставалась безмолвной.

“Почему ты молчишь? – спросила государыня. – Скажи хоть слово. Мне грустно”.

“Я лишь созерцаю сокровенное сердце осенней луны”, – ответила я.

“Да, именно это ты и должна была сказать”, – молвила государыня.

Я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства? И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: “Это прекрасно!” Я была изумлена.

Андрей Белый

Котик Летаев

Здесь, на крутосекущей черте, в прошлое бросаю я долгие и немые взоры. Первые миги сознания на пороге трехлетия моего – встают мне. Мне тридцать пять лет. Я стою в горах, среди хаоса круторогих скал, громоздящихся глыб, отблесков алмазящихся вершин. Прошлое ведомо мне и клубится клубами событий. Мне встает моя жизнь от ущелий первых младенческих лет до крутизн этого самооознающего мига и от крутизн его до предсмертных ущелий – сбегает Грядущее. Путь нисхождения страшен. Через тридцать пять лет вырвется у меня мое тело, по стремнинам сбежав, изольется ледник водопадами чувств. Самосознание мне обнажено; я стою среди мертвых опавших понятий и смыслов, рассудочных истин. Архитектоника смыслов осмыслилась ритмом. Смысл жизни – жизнь; моя жизнь, она – в ритме годин, мимике мимо летящих событий. Ритмом зажглась радуга на водометных каплях смыслов. К себе, младенцу, обращаю я взор свой и говорю: “Здравствуй, ты, странное!”

Я помню, как первое “ты – еси” слагалось мне из безобразных бредов. Сознания еще не было, не было мыслей, мира, и не было Я. Был какой-то растущий, вихревой, огневой поток, рассыпавшийся огнями красных карбункулов: летящий стремительно. Позже – открылось подобие, – шар, устремленный вовнутрь; от периферии к центру неслось ощущениями, стремясь осилить бесконечное, и сгорало, изнемогало, не осиливая.

Мне говорили потом, у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью…

Мир, мысли, – накипь на ставшем Я, еще не сложилось сознание мне; не было разделения на “Я” и “не-Я”; и в безобразном мире рождались первые образы – мифы; из дышащего хаоса – как из вод скалящиеся громады суши – проступала действительность. Головой я просунулся в мир, но ногами еще был в утробе; и змеились ноги мои: змееногими мифами обступал меня мир. То не был сон, потому что не было пробуждения, я еще не проснулся в действительность. То было заглядывание назад, себе за спину убегающего сознания. Там подсмотрел я в кровавых разливах красных карбункулов нечто бегущее и влипающее в меня; со старухой связалось мне это, – огненно-дышащей, с глазами презлыми. Спасался от настигающей старухи я, мучительно силился оторваться от нее.

Представьте себе храм; храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном беге от старухи я врываюсь в храм – старуха осталась снаружи, – под сводами ребер вхожу в алтарную часть; под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышу крики: “Идет, уже близко!” Идет Он, иерей, и смотрит. Голос: “Я…” Пришло, пришло – “Я…”.

Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно, в разбросе распахнутом дуг надбровных…

Квартирой отчетливо просунулся мне внешний мир; в первые миги сознания встают: комнаты, коридоры, в которые если вступишь, то не вернешься обратно; а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими. Там, среди кресел в серых чехлах, встает мне в табачном дыму лило бабушки, прикрыт чепцом голый череп ее, и что-то грозное в облике. В темных лабиринтах коридоров там топотом приближается доктор Дорионов, – быкоголовым минотавром представляется он мне. Мне роится мир колыханиями летящих линий на рисунках обой, обступает меня змееногими мифами. Переживаю катакомбный период; проницаемы стены, и, кажется, рухни они, – в ребрах пирамид предстанет пустыня, и там: Лев. Помню я отчетливо крик: “Лев идет”; косматую гриву и пасти оскал, громадное тело среди желтеющих песков. Мне потом говорили, что Лев – сенбернар, на Собачьей площадке к играющим детям подходил он. Но позже думалось мне: то не был сон и не действительность. Но Лев был; кричали: “Лев идет”, – и Лев шел.

Жизнь – рост; в наростах становится жизнь, в безобразии первый нарост мне был – образ. Первые образы-мифы: человек – с бабушкой связался мне он, – старуха, в ней виделось мне что-то от хищной птицы, – бык и лев….

Квартирой просунулся мне внешний мир, я стал жить в ставшем, в отвалившейся от меня действительности. Комнаты – кости древних существ, мне ведомых; и память о памяти, о дотелесном жива во мне; отсвет ее на всем.

Мне папа, летящий в клуб, в университет, с красным лицом в очках, является огненным Гефестом, грозит он кинуть меня в пучину безобразности. В зеркалах глядит бледное лицо тети Доги, бесконечно отражаясь; в ней – дурной бесконечности звук, звук падающих из крана капель, – что-то те-ти-до-ти-но. В детской живу я с нянюшкой Александрой. Голоса ее не помню, – как немое правило она; с ей жить мне по закону. Темным коридором пробираюсь на кухню с ей, где раскрыта печи огненная пасть и кухарка наша кочергой сражается с огненным змеем. И мне кажется, трубочистом спасен я был от красного хаоса пламенных языков, через трубу был вытащен в мир. По утрам из кроватки смотрю я на шкафчик коричневый, с темными разводами сучков. В рубиновом свете лампадки вижу икону: склонились волхвы, – один черный совсем – это мавр, говорят мне, – над дитятей. Мне знаком этот мир; мне продолжилась наша квартира в арбатскую Троицкую церковь, здесь в голубых клубах ладанного дыма глаголил Золотой Горб, вещала Седая Древность и голос слышал я: “Благослови, владыко, кадило”.

Сказкой продолжился миф, балаганным Петрушкой. Уже нет няни Александры, гувернантка Раиса Ивановна читает мне о королях и лебедях. В гостиной поют, полусон мешается со сказкой, а в сказку вливается голос.

Понятий еще не выработало сознание, я метафорами мыслю; мне обморок: то – куда падают, проваливаются; наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живет под нами. Папины небылицы, страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, – он все в Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков: Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности еще внятен мне, – титанами оборачивается память о ней, память о памяти.

Понятия – щит от титанов…

Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из окон арбатского нашего дома.

Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежность в Касьяново, – мы летом в деревне. Комнаты канули; встали – пруд с темной водой, купальня, переживание грозы, – гром – скопление электричества, успокаивает папа, – нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны…

Вновь в Москве – тесной теперь показалась квартирка наша.

Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгами уставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама, боится – и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет – не мой лоб, – второй математик! – страшит ее преждевременное развитие мое, и я боюсь разговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме – Ласковый Котик!

В оперу, на бал, уезжает мама в карете с Поликсеной Борисовной Блещенской, про жизнь свою в Петербурге рассказывает нам. Это не наш мир, другая вселенная; пустым называет его папа: “Пустые они, Лизочек…”

По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышим музыку; мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы. Мне игрою продолжилась музыка.

В гостинной я слышал топоты ног, устраивался “вертеп”, и фигурка Рупрехта из сени зеленой ели перебралась на шкафчик; долго смотрела на меня со шкафчика, куда-то затерялась потом. Мне игрою продолжилась музыка, Рупрехтом, клоуном красно-желтым, подаренным мне Соней Дадарченко, красным червячком, связанным Раисой Ивановной – jakke – змеей Якке.

Мне папа принес уже библию, прочел о рае, Адаме, Еве и змее – красной змее Якке. Я знаю: и я буду изгнан из рая, отнимется от меня Раиса Ивановна – что за нежности с ребенком! Родили бы своего! – Раисы Ивановны больше нет со мной. “Вспоминаю утекшие дни – не дни, а алмазные праздники; дни теперь – только будни”.

Удивляюсь закатам, – в кровавых расколах небо красным залило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки…

О духах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа; как в перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывался чашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, – и порхало над ним Я в трепете крыльев, озаренное Светом; появлялся Наставник – и ты, нерожденная королевна моя, – была со мною; мы встретились после и узнали друг друга…

Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света, крыльями хлопали два полукружия мозга. Невыразимо сознание духа, и я молчал.

Мне невнятен стал мир, опустел и остыл он. “О распятии на кресте уже слышал от папы я. Жду его”.

Миг, комната, улица, деревня, Россия, история, мир – цепь расширений моих, до этого самосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лед слов, понятий и смыслов; вспыхнет Слово как солнце – во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть.

АМЕРИКАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Карсон Маккалерс (Carson McCullers)

Баллада о невеселом кабачке

(The Ballad of the Sad Cafe)

Повесть (1951)

Маленький городок на американском Юге. Хлопкопрядильная фабрика, домики рабочих, персиковые деревья, церковь с двумя витражами и главная улица ярдов в сто.

Если пройтись по главной улице августовским полднем, то мало что порадует глаз в этом царстве скуки и безлюдья. В самом центре города стоит большой дом, который, кажется, вот-вот обвалится под натиском времени. Все окна в нем заколочены, кроме одного, на втором этаже, и лишь изредка открываются ставни и на улицу выглядывает странное лицо.

Когда-то в этом доме был магазин, и владела им мисс Амелия Эванс, крупная мужеподобная особа, проявлявшая бурную деловую активность. Помимо магазина, у нее была небольшая винокурня в болотах за городом, и ее спиртное пользовалось у горожан особой популярностью. Мисс Амелия Эванс знала что почем в этой жизни, и лишь с людьми она чувствовала себя не совсем уверенно, если они не были партнерами в ее финансовых и торговых операциях.

В тот год, когда ей исполнилось тридцать лет, случилось событие, резко изменившее течение городских будней и судьбу самой Амелии. Однажды у ее магазина появился горбун-карлик с чемоданом, перевязанным веревкой. Он сказал, что хочет видеть мисс Амелию Эванс, родственником которой якобы является. Получив весьма холодный прием у хозяйки, горбун сел на ступеньки и горько заплакал. Сбитая с толку таким поворотом событий, мисс Амелия пригласила его в дом и угостила ужином.

На следующий день Амелия, как обычно, занималась своими делами, но горбун как сквозь землю провалился. По городу поползли слухи. Кое-кто не сомневался, что она избавилась от родственничка каким-нибудь ужасным способом. Двое суток горожане строили догадки, и наконец в восемь вечера перед магазином появились самые любопытные. К их удивлению, они увидели горбуна целым и невредимым, в неплохом настроении. Он вступил с местными в дружеский разговор. Потом появилась и Амелия. Выглядела она необычно. На ее лице – смесь смущения, радости и страдания – так обычно смотрят влюбленные.

По субботам Амелия успешно торговала спиртным. Не изменила она своему правилу и теперь, но если раньше торговля шла исключительно на вынос, то в тот вечер она предложила клиентам не только бутылки, но и стаканы.

Так открылся первый в городке кабачок, и отныне каждый вечер у магазина мисс Амелии собирались местные жители и коротали время за стаканом виски и дружеской беседой.

Прошло четыре года. Горбун Лаймон уиллис – или, как называла его Амелия, Братец Лаймон – остался жить в ее доме. Кабачок приносил прибыль, и хозяйка подавала не только спиртное, но и еду. Братец Лаймон участвовал во всех начинаниях Амелии, а она иногда заводила свой “форд” и везла его в соседний город посмотреть кино, или на ярмарку, или на петушиные бои. Братец Ааймон очень боялся смерти, вечерами ему делалось особенно не по себе, и мисс Амелия всеми силами старалась отвлечь его от дурных мыслей. Потому-то, собственно, и появился этот кабачок, который сильно скрашивал жизнь взрослого населения.

Горожане были уверены, что Амелия влюбилась в карлика. Это было тем более удивительно, что прежний опыт супружеской жизни Амелии оказался неудачным: ее брак продлился лишь десять дней.

Тогда ей было всего лишь девятнадцать, и она недавно похоронила отца. Марвин Мейси считался самым красивым молодым человеком в округе, многие женщины мечтали о его объятиях, и кое-кого из юных и невинных девиц он довел до греха. Кроме того, нрав у него был крутой, и, по слухам, он носил в кармане засушенное ухо человека, которого однажды зарезал бритвой в драке.

Марвин Мейси зарабатывал на жизнь налаживанием ткацких станков, деньги у него водились, и в нескладной, застенчивой, замкнутой Амелии его заинтересовала не ее недвижимость, но она сама.

Он сделал ей предложение, и она ответила согласием. Кто-то утверждал, что ей захотелось получить побольше свадебных подарков, кто-то говорил, что ее просто допекла зловредная тетка, но так или иначе свадьба состоялась.

Правда, когда священник объявил молодых мужем и женой, Амелия быстро покинула церковь, а новоиспеченный супруг потрусил за ней. Брачная ночь, по свидетельству любопытных, закончилась конфузом. Молодые, как и положено, поднялись в спальню, но час спустя Амелия с грохотом спустилась вниз, хлопнула кухонной дверью и в сердцах заехала по ней ногой. Остаток ночи она провела на кухне, читая “Альманах фермера”, попивая кофе и покуривая отцовскую трубку.

На следующий день Марвин Мейси поехал в соседний город и вернулся с подарками. Молодая жена съела шоколад, а все прочее выставила на продажу. Тогда Марвин Мейси привел адвоката и составил бумагу, согласно которой вся его собственность и деньги переходили в ее пользование. Амелия внимательно прочитала документ, спрятала его в стол, но не смягчилась, и все попытки Мейси воспользоваться своими супружескими правами привели к тому, что она вообще запретила ему приближаться к себе, награждая за ослушание тумаками.

Десять дней спустя Марвин Мейси не выдержал и покинул дом жестокой супруги, оставив на прощание письмо, где признания в любви сопровождались обещанием поквитаться с ней за все. Потом он стал грабить бензоколонки, попался, был осужден и получил срок. Он снова появился в городе через шесть лет после того, как там открылся кабачок.

Марвин Мейси произвел неизгладимое впечатление на Братца Лаймона, и горбун стал следовать за ним по пятам. Он приходил рано утром к дому Мейси и ждал, когда тот проснется. Они вместе появлялись в кабачке, и Лаймон угощал его выпивкой за счет заведения, Амелия безропотно сносила эту прихоть Братца Лаймона, хотя и давалось ей такое смирение непросто.

Однажды горбун объявил, что Марвин Мейси будет жить в их доме. Амелия снесла и это, опасаясь, что потеряет Братца Лаймона, если выставит бывшего мужа за порог.

Однако всем было ясно, что дело движется к развязке, и с каждым вечером кабачок заполнялся все большим количеством местных жителей, не собиравшихся упускать такого зрелища. Стало известно, что Амелия упражняется с чем-то вроде боксерской груши, и многие склонялись к тому, что если дело дойдет до рукопашной, то Марвину Мейси несдобровать.

Наконец февральским вечером поединок состоялся. Длительный обмен ударами не дал преимущества ни одной из сторон. Затем бокс перешел в борьбу. Вскоре положение Марвина Мейси стало почти безвыходным – он оказался на спине, и руки Амелии уже сомкнулись на его горле. Но тут Братец Лаймон, наблюдавший за поединком со стола, на котором стоял, совершил какой-то фантастический прыжок и обрушился на Амелию со спины…

Марвин Мейси взял верх. Его бывшая супруга кое-как поднялась и удалилась в свой кабинет, где и провела время до утра. Утром же оказалось, что Марвин Мейси и Братец Лаймон покинули город. Но за ночь они учинили в доме Амелии форменный разгром, а потом уничтожили и ее винокурню.

Амелия закрыла магазин и каждый вечер выходила на крыльцо и сидела глядя на дорогу. Но Братец Лаймон так и не появился. На четвертый год она велела плотнику заколотить все окна дома и с тех пор уже на людях не появлялась.

С. Б. Белов

ГРЕЦИЯ

Эсхил (Aischylos) 525-456 до н. э.

Семеро против Фив (Hepta epi thebas) – Трагедия (467 до н. э.)

В мифической Греции были два самых сильных царства: Фивы в Средней Греции и Аргос в Южной Греции. В Фивах был когда-то царь по имени Лаий. Он получил пророчество: “Не роди сына – погубишь царство!” Лаий не послушался и родил сына по имени Эдип. Он хотел погубить младенца; но Эдип спасся, вырос на чужой стороне, а потом нечаянно убил Лаия, не зная, что это его отец, и женился на его вдове, не зная, что это его мать. Как это случилось, и как это открылось, и как за это пострадал Эдип, нам расскажет другой драматург – Софокл. Но самое страшное – гибель царства – было еще впереди.

У Эдипа от кровосмесительного брака с собственною матерью родились два сына и две дочери: Этеокл, Полиник, Антигона и Йемена. Когда Эдип отрекся от власти, сыновья отвернулись от него, попрекая его грехом. Эдип проклял их, посулив им делить между собою власть мечом. Так и случилось. Братья договорились править попеременно, каждый по году. Но после первого же года Этеокл отказался уйти и изгнал Полиника из Фив. Полиник бежал в южное царство – в Аргос. Там он собрал себе союзников, и они всемером пошли на семивратные Фивы. В решающем бою два брата сошлись и убили друг друга: Этеокл ранил Полиника копьем, тот упал на колено, Этеокл навис над ним, и тут Полиник ударил его снизу мечом. Враги дрогнули, Фивы были на этот раз спасены. Только поколение спустя на Фивы пришли походом сыновья семерых вождей и надолго стерли Фивы с лица земли: пророчество сбылось.

Эсхил написал об этом трилогию, три трагедии: “Лаий” – о царе-виновнике, “Эдип” – о царе-грешнике и “Семеро против Фив” – об Этеокле, царе-герое, отдавшем жизнь за свой город. Сохранилась только последняя. Она по-старинному статична, на сцене почти ничего не происходит; только величаво стоит царь, приходит и уходит вестник и жалостно стенает хор.

Этеокл объявляет: враг подступает, но боги – защита Фивам; пусть же каждый исполнит свой долг. Вестник подтверждает: да, семь вождей уже поклялись на крови победить или пасть и мечут жребий, кому идти на какие ворота. Хор фиванских женщин мечется в ужасе, чует гибель и молит богов о спасении. Этеокл унимает их: война – мужское дело, а женское дело – сидеть дома и не смущать народ своим страхом.

Вновь является вестник: жребии брошены, семь вождей идут на приступ. Начинается центральная, самая знаменитая сцена: распределение ворот. Вестник пугающе описывает каждого из семерых; Этеокл спокойно отвечает и твердо отдает приказы.

“У первых ворот – герой Тидей: шлем с гривою, щит с колокольцами, на щите звездное небо с месяцем”. “Не в гриве сила и не в колокольцах: как бы самого его не настигла черная ночь”. И против аргосского начальника Этеокл посылает фиванского. “У вторых ворот – гигант Капаней, на щите его воин с факелом; грозит огнем спалить Фивы, не страшны ему ни люди, ни боги”. “Кто богов не боится, того боги и покарают; кто дальше?” И Этеокл высылает второго вождя.

“У третьих ворот – твой тезка, Этеокл аргосский, на щите его воин с лестницей лезет на башню”. “Повергнем обоих – и того, кто со щитом, и того, кто на щите”. И Этеокл высылает третьего вождя.

“У четвертых ворот – силач Гиппомедонт: щит – как жернов, на щите змей Тифон пышет огнем и дымом”, “У него на щите Тифон, у нас Зевс с молниями, победитель Тифона”. И Этеокл высылает четвертого вождя.

“У пятых ворот – красавец Парфенопей, на щите его чудо-Сфинкс, загадками терзавшая Фивы”. “И на живую Сфинкс нашелся разгадчик, а рисованная нам и подавно нестрашна”. И Этеокл высылает пятого вождя.

“У шестых ворот – мудрый Амфиарай: он пророк, он знал, что идет на смерть, но его залучили обманом; чист его щит, и знаков на нем нет”. “Горько, когда праведный делит судьбу со злыми: но как предвидел он, так и сбудется”. И Этеокл высылает шестого вождя.

“У седьмых ворот – сам твой брат Полиник: или сам умрет, или тебя убьет, или выгонит с бесчестьем, как ты его; а на щите его писана богиня Правды”. “Горе нам от Эдипова проклятия! но не с ним святая Правда, а с Фивами. Сам пойду на него, царь на царя, брат на брата”. – “Не ходи, царь, – умоляет хор, – братскую кровь грех проливать”. – “Лучше смерть, чем позор”, – отвечает Этеокл и уходит.

На сцене – только хор: женщины в мрачной песне предчувствуют беду, поминая и пророчество Лаию: “Царству – пасть!” – и проклятие Эдипа: “Власть – мечом делить!”; пришло время расплаты. Так и есть – входит вестник с вестью: шесть побед у шести ворот, а перед седьмыми пали оба брата, убив друг друга, – конец царскому роду фиванскому!

Начинается погребальный плач. Вносят носилки с убитыми Этеоклом и Полиником, выходят навстречу их сестры Антигона и Йемена. Сестры заводят причитания, хор им вторит. Поминают, что имя Этеокла значит “Велеславный”, поминают, что имя Полиника значит “Многобранный” – по имени и судьба. “Сразил сраженный!” – “Убит убивший!” – “умыслив зло!” – “Терпя от зла!” Поют, что было у царства два царя, у сестер два брата, а не стало ни одного: так бывает, когда меч делит власть. Протяжным плачем заканчивается трагедия.

М. Л. Гаспаров

АНГЛИЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Джон Рональд Руэл Толкин (John Ronald Reuel Tolkien)

Хоббит, или Туда и обратно

(The Hobbit or There and Back Again)

Роман-сказка (1937)

Хоббиты – веселый, но в то же время основательный маленький народец. Они совсем как люди, только ростом вполовину меньше нас, и ноги у них заросли волосами, и живут они не в домах, а в “норах” – удобных жилищах, выкопанных в земле. Их страна называется Шир, вокруг нее селятся и люди, и эльфы – очень похожие на людей, но благородные и бессмертные. А в горах обитают длиннобородые гномы, мастера по камню и металлу. Так вот, нашего хоббита зовут Бильбо Бэггинс; это состоятельный хоббит средних лет, гурман и слагатель песен. В один прекрасный день его друг, добрый и могущественный волшебник Гэндальф, выдав его за профессионального вора, посылает к нему тринадцать гномов с тем, чтобы он помог гномам отнять их сокровища у огнедышащего дракона. Много лет назад дракон захватил их пещерный город и залег там на груде драгоценностей; неизвестно, как подобраться к нему, да и дорога в дальние горы трудна и опасна, ее стерегут гоблины и тролли-гиганты. И что еще хуже, эти свирепые и бесконечно жестокие существа подчиняются могущественному владыке Темного царства, врагу всего доброго и светлого.

Почему волшебник послал кроткого Бильбо в столь опасное путешествие? Сдается, что хоббиты избраны провидением для борьбы с Темным царством – но это откроется много позже, а пока экспедиция во главе с Гэндальфом отправляется в путь. Гномы и хоббит едва не гибнут, встретившись с троллями; Гэндальф спасает их, обратив разбойников в камень, но следующая засада в пещере гоблинов – много опасней. Дважды, трижды свирепые гоблины атакуют компанию, гномы бегут из подземелья, оставив Бильбо лежащим без сознания во тьме.

Здесь и начинается настоящая история, которая будет продолжена в трилогии “Властелин колец”. Бедняга Бильбо приходит в себя и ползет по туннелю на четвереньках не зная куда. Рука его натыкается на холодный предмет – металлическое колечко, и он машинально кладет его в карман. Ползет дальше и нащупывает воду. Здесь, на острове посреди подземного озера, уже долгие годы обитает Голлум – двуногое существо размером с хоббита, с огромными светящимися глазами и подобными ластам ногами. Голлум питается рыбой; иногда ему удается поймать гоблина. Рассмотрев во тьме Бильбо, он подплывает к хоббиту на лодочке, они знакомятся. увы, Бильбо называет свое имя… Голлуму хотелось бы съесть Бильбо, но тот вооружен мечом, и они начинают играть в загадки: если хоббит выиграет, Голлум проводит его к выходу из подземелья. Оказывается, они оба любят загадки. Бильбо выигрывает, но не совсем честно, спросив: “Что у меня в кармашке?”

Кольцо, лежащее в его кармане, потерял Голлум. Это волшебное Кольцо власти, творение владыки Темного царства, но ни Голлум, ни Бильбо о том не ведают. Голлум знает только, что любит “свою прелесть” больше всего на свете и что, надев ее на палец, он становится невидим и может охотиться на гоблинов. Обнаружив пропажу, Голлум в ярости кидается на Бильбо, а тот, убегая, случайно надевает Кольцо. Становится невидим, ускользает от Голлума и догоняет свою компанию.

Они движутся дальше к горам. Гигантские орлы, друзья волшебника, спасают их от погони гоблинов, вскоре после этого Гэндальф оставляет гномов и Бильбо – у него свои дела, а без него компания раз за разом попадает в передряги. То их едва не съедают гигантские пауки, то берут в плен лесные эльфы, и всякий раз всех выручает Бильбо: надевает кольцо и становится невидимкой. Воистину домосед-хоббит оказался для гномов находкой… Наконец, после многих приключений компания поднимается в горы, к утерянным владениям гномов, и начинает искать потайную дверь, ведущую в подземелье. Ищут долго, безуспешно, пока Бильбо по наитию не обнаруживает вход.

Настает время идти внутрь, на разведку, причем осторожные гномы хотят, чтобы это совершил Бильбо, сулят ему богатую долю добычи – и он идет. Не из-за денег, думается, а из-за проснувшейся в нем тяги к приключениям.

…Во тьме подземелья рдеет багровый свет. Огромный, красновато-золотистый дракон возлежит в пещере на грудах сокровищ, храпит, испуская дым из ноздрей. Он спит, и отважный хоббит похищает огромную золотую чашу. Восторгу гномов нет предела, но дракон, обнаружив пропажу, в ярости вьикигает окрестности их лагеря, убивает их пони… Что делать?

Бильбо снова лезет в пещеру, заводит – из безопасного укрытия – разговор с драконом и хитростью выясняет, что алмазный панцирь чудовища имеет прореху на груди. А когда он рассказывает об этом гномам, его слышит старый мудрый дрозд.

Между тем дракон в ярости из-за назойливых приставаний хоббита. Он снова взмывает в воздух, чтобы выжечь единственный людской город, оставшийся у подножия гор. Но там его поражает черной стрелой Бард, капитан лучников, потомок королей этой страны: мудрый дрозд успел пересказать капитану слова Бильбо.

События на этом не кончаются. Вздорный предводитель гномов из-за пустяков ссорится с Бильбо, Бардом и даже с Гэндальфом, дело едва не доходит до битвы, но в это время начинается нашествие гоблинов и волков-оборотней. Люди, эльфы и гномы объединяются против них и выигрывают сражение. Бильбо наконец-то отправляется домой, в Шир, отказавшись от обещанной ему четырнадцатой доли сокровища гномов, – чтобы переправить такое богатство, понадобился бы целый караван и войско для его охраны. Он увозит на пони два сундучка с золотом и серебром и отныне может жить-поживать в совершенном уже довольстве.

И при нем остается Кольцо власти.

В. С. Кулагина-Ярцева

Королева, супруга Мелиадука, короля Лоонуа, разрешилась от бремени мальчиком и скончалась, едва успев поцеловать сына и наречь его именем Тристан, ибо рожден он был в печали. Младенца король препоручил Гуверналу, сам же вскоре снова женился. Мальчик рос сильным и красивым, как Ланселот, но мачеха его невзлюбила, и поэтому, опасаясь за жизнь питомца, Гувернал увез его в Галлию, ко двору короля Фарамона. Там Тристан получил подобающее рыцарю воспитание, а двенадцати лет от роду отправился в Корнуэльс на службу к своему дяде королю Марку.

Корнуэльс в ту пору вынужден был каждый год выплачивать Ирландии тяжкую дань: сто девушек, сто юношей и сто чистокровных лошадей. И вот могучий Морхульт, брат ирландской королевы, в очередной раз прибыл к Марку за данью, но тут, ко всеобщему удивлению, юный Тристан вызвал его на поединок. Король Марк посвятил Тристана в рыцари, а местом поединка назначил остров Святого Самсона. Съехавшись, Тристан с Морхультом ранили друг друга копьями; копье Морхульта было отравленным, но прежде чем яд успел подействовать, Тристан с такой силой ударил противника, что рассек ему шлем, а кусок его меча застрял в голове Морхульта. Ирландец бежал и вскоре умер, Корнуэльс же был освобожден от дани.

Тристан очень страдал от раны, и никто ему не мог помочь, пока одна дама не посоветовала поискать исцеления в других землях. Он послушал ее совета и один, без спутников, сел в ладью; ее две недели носило по морю и наконец прибило к ирландскому берегу у замка, в котором жили король Анген и королева, приходившаяся сестрой Морхульту. Скрыв свое подлинное имя и назвавшись Тантрисом, Тристан спросил, нет ли в замке искусного лекаря, король же отвечал, что дочь его, Белокурая Изольда, весьма сведуща в лекарском искусстве. Пока Изольда выхаживала раненого рыцаря, тот успел заметить, что она очень красива.

Когда Тристан уже оправился от раны, в королевстве Ангена объявился страшный змей, ежедневно чинивший разбой и опустошение в окрестностях замка. Тому, кто убьет змея, Анген обещал отдать половину королевства и в жены свою дочь Изольду. Тристан убил змея, и уже был назначен день свадьбы, но тут один из ирландских рыцарей объявил о том, что меч Тристана имеет щербину, по форме совпадающую с тем куском стали, что извлекли из головы покойного Морхульта. Узнав, кто чуть было не породнился с нею, королева хотела зарубить Тристана его же собственным мечом, но благородный юноша испросил права предстать перед судом короля. Король же не стал казнить Тристана, но велел немедля покинуть пределы своей страны. В Корнуэльсе король Марк возвысил Тристана, сделав начальником и управителем замка и владений, но в скором времени воспылал к нему ненавистью. Долго он думал, как избавиться от Тристана, и наконец объявил, что надумал жениться. Доблестный Тристан прилюдно обещал доставить невесту, и когда король сказал, что его избранница – Изольда Ирландская, он уже не мог взять обратно данного слова и должен был плыть в Ирландию на верную гибель. Корабль, на котором отправились в путь Тристан, Гувернал и еще сорок рыцарей, попал в бурю и был выброшен на берег у замка короля Артура. В тех же краях случилось в ту пору быть и королю Ангену, вместо которого Тристан вышел на бой с исполином Блоамором и победил его. Анген простил Тристану смерть Морхульта и взял с собой в Ирландию, пообещав исполнить любую его просьбу. Тристан попросил у короля Изольду, но не для себя, а для своего дяди и повелителя короля Марка.

Король Анген исполнил просьбу Тристана; Изольду снарядили в путь, а королева дала служанке дочери, Бранжьене, кувшин с любовным напитком, который надлежало испить Марку и Изольде, когда они взойдут на супружеское ложе. На обратном пути сделалась жара, и Тристан велел принести ему с Изольдой холодного вина. По недосмотру юноше с девицей подали кувшин с любовным напитком, они отведали его, и тут же сердца их забились по-иному. Отныне они не могли думать ни о чем, кроме как друг о друге…

Король Марк был в самое сердце поражен красотой Изольды, поэтому свадьбу сыграли немедленно по прибытии невесты в Корнуэльс. Дабы король не заметил провинности Изольды, Гувернал с Бранжьеной придумали сделать так, чтобы первую ночь тот провел с Бранжьеной, которая была девственна. Когда король Марк вошел в опочивальню, Изольда задула свечи, объяснив это старинным ирландским обычаем, и в темноте уступила свое место служанке. Король остался доволен.

Шло время, и ненависть Марка к племяннику вскипала с новой силой, ибо взгляды, какими обменивались Тристан с королевой, не оставляли сомнения в том, что оба они преисполнены неодолимого взаимного влечения. Марк приставил надзирать за королевой доверенного слугу по имени Одре, но прошло немало времени, пока тот прознал, что Тристан и Изольда видятся наедине в саду. Одре рассказал об этом своему господину, и король, вооружившись луком, засел в кроне лаврового дерева, чтобы самому во всем убедиться. Однако влюбленные вовремя заметили соглядатая и повели предназначенную для его ушей беседу: Тристан якобы недоумевал, отчего Марк так ненавидит его, столь беззаветно любящего своего короля и столь искренне преклоняющегося перед королевой, и спрашивал у Изольды, есть ли способ преодолеть эту ненависть.

Король поддался на хитрость влюбленных; Одре попал в опалу за клевету, а Тристан снова окружен почетом. Одре, однако, не оставил мысли предать Тристана в руки короля. Как-то раз он разбросал в спальне королевы острые косы, и Тристан в темноте порезался о них, сам того не заметив. Изольда почувствовала, что простыни стали мокрыми и липкими от крови, все поняла, отослала возлюбленного, а потом нарочно поранила ногу и закричала, что на нее совершено покушение. Виновным в этом мог быть либо Одре, либо Тристан, но последний столь горячо настаивал на поединке, в котором мог бы доказать свою невиновность, что король прекратил разбирательство из опасения потерять такого верного слугу, как Одре.

В другой раз Одре собрал двадцать рыцарей, имевших зуб на Тристана, спрятал их в соседнем со спальней покое, но Тристан был предупрежден Бранжьеной и без доспехов, с одним мечом бросился на врагов. Те с позором бежали, но Одре отчасти добился своего:

Изольду Марк заточил в высокую башню, в которую не мог проникнуть ни один мужчина. Разлука с возлюбленной причиняла Тристану такие страдания, что он заболел и чуть было не умер, но преданная Бранжьена, дав ему женское платье, все-таки провела юношу к Изольде. Три дня Тристан с Изольдой наслаждались любовью, пока наконец Одре не прознал обо всем и не прислал в башню пятьдесят рыцарей, которые схватили Тристана спящим.

Разгневанный Марк повелел отправить Тристана на костер, а Изольду отдать прокаженным. Однако Тристан по дороге к месту казни сумел вырваться из рук стражи, Изольду же отбил у прокаженных Гувернал. Воссоединившись, влюбленные нашли убежище в Замке Премудрой Девы, что в лесу Моруа. Но недолго длилась их безмятежная жизнь: король Марк прознал, где они скрываются, и в отсутствие Тристана нагрянул в замок и силой увез Изольду, а Тристан не смог помочь ей, так как в этот день был коварно ранен отравленной стрелой. Бранжьена сказала Тристану, что от такой раны его сможет исцелить только дочь короля Хоэля, Белорукая Изольда. Тристан отправился в Бретань, и там королевская дочь, весьма приглянувшаяся юноше, действительно вылечила его. Не успел Тристан оправиться от раны, как замок Хоэля осадил с большим войском некий граф Агриппа. Возглавив вылазку, Тристан разгромил врагов Хоэля, и король решил в награду выдать за него свою дочь.

Сыграли свадьбу. Когда молодые возлегли на ложе, Тристан вдруг вспомнил другую, Белокурую Изольду, и потому не пошел далее объятий и поцелуев. Не ведая, что существуют другие наслаждения, молодая была вполне счастлива. Королева же Изольда, узнав о женитьбе Тристана, едва не умерла от горя. Он тоже не смог долго переносить разлуку с возлюбленной. В облике сумасшедшего Тристан прибыл в Корнуэльс и, позабавив речами Марка, был оставлен в замке. Здесь он нашел способ открыться Изольде, и целых два месяца влюбленные виделись каждый раз, когда королю случалось отлучиться из замка. Когда пришла пора прощаться, Изольда горько плакала, предчувствуя, что более ей не суждено свидеться с Тристаном. Как-то раз Тристан снова был ранен, и лекари снова не могли помочь ему. Чувствуя себя все хуже и хуже, он послал за Изольдой, велев корабельщику плыть под белыми парусами в случае, если Изольда будет с ним на корабле, и под черными – если нет.

Хитростью корабельщик смог увезти Изольду от Марка и уже вводил свой корабль под белыми парусами в гавань, когда другая Изольда, прознавшая о значении цвета парусов, поспешила к Тристану и сказала, что паруса – черные. Этого Тристан не вынес, и душа отошла из его разорвавшегося сердца.

Сойдя на берег и найдя возлюбленного умершим, Изольда обняла бездыханное тело и тоже умерла. По воле Тристана тело его вместе с телом Изольды отвезли в Корнуэльс. К своему мечу он перед кончиной привязал послание королю Марку, в котором говорилось о нечаянно выпитом любовном напитке. Прочтя послание, король пожалел, что не узнал обо всем раньше, ибо тогда он не преследовал бы влюбленных, бессильных противостоять страсти.

По повелению короля Марка Тристана и Изольду похоронили в одной часовне. Вскоре из могилы Тристана поднялся прекрасный терновый куст и, перекинувшись через часовню, врос в могилу Изольды. Трижды приказывал король срезать этот куст, но всякий раз он являлся на следующий день, столь же прекрасный, что и прежде.

ИЗ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XIX ВЕКА

А. К. Толстой

Где гнутся над омутом лозы.

Где летнее солнце печет.

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод:

“Дитя, подойди к нам поближе,

Тебя мы научим летать!

Дитя, подойди, подойди же,

Пока не проснулася мать!

Под нами трепещут былинки,

Нам так хорошо и тепло,

У нас бирюзовые спинки,

А крылышки точно стекло!

Мы песенок знаем так много.

Мы так тебя любим давно…

Смотри, какой берег отлогий,

Какое песчаное дно!”

Федор Александрович Абрамов

Пряслины

Тетралогия

БРАТЬЯ И СЕСТРЫ

Роман (1958)

Пекашинский мужик Степан Андреянович Ставров срубил дом на склоне горы, в прохладном сумраке огромной лиственницы. Да не дом – хоромину двухэтажную с маленькой боковой избой в придачу.

Шла война. В Пекашине остались старики, дети да бабы. Без догляда на глазах ветшали и разваливались постройки. Но у Ставрова дом – крепкий, добротный, на все времена. Подкосила крепкого старика похоронка на сына. Остался он со старухой и внуком Егор-шей.

Не обошла беда и семью Анны Пряслиной: погиб муж Иван, единственный кормилец. А у Анны-то ребята мал мала меньше – Мишка, Лизка, близнецы Петька с Гришкой, Федюшка да Татьянка. В деревне бабу звали Анной-куколкой. Была она маленькая да тончавая, с лица хороша, а работница никакая. Два дня прошло с тех пор, как получили похоронку и на пустовавшее за столом место отца сел старший, Мишка. Мать смахнула с лица слезу и молча кивнула головой.

Самой ей было ребят не вытянуть. Она и так, чтобы выполнить норму, до ночи оставалась на пашне. В один из дней, когда работали с женками, увидели незнакомца. Рука на перевязи. Оказалось, он с фронта. Посидел, потолковал с бабами о колхозной жизни, и уж на прощание спросили, как его звать-величать да из какой он деревни. “Лукашин, – ответил тот, – Иван Дмитриевич. Из райкома к вам на посевную послан”.

Посевная была ох и трудная. Людей-то мало, а из райкома приказано посевные площади увеличивать: фронту нужен хлеб. Неожиданно для всех незаменимым работником оказался Мишка Пряслин. Чего-чего не делал в свои четырнадцать лет. В колхозе работал за взрослого мужика, да еще и на семью. У его сестры, двенадцатилетней Лизки, дел да хлопот тоже были полны руки. Печь истопить, с коровой управиться, ребятишек покормить, в избе убрать, бельишко постирать…

За посевной – покос, потом уборочная… Председатель колхоза Анфиса Минина возвращалась в свою пустую избу поздно вечером и, не раздеваясь, падала на постель. А чуть свет, она уже на ногах – доит корову, а сама со страхом думает, что в колхозной кладовой кончается хлеб. И все равно – счастливая. Потому что вспомнила, как в правлении говорила с Иваном Дмитриевичем.

Осень не за горами. Ребята скоро в школу пойдут, а Мишка Пряслин – на лесозаготовки. Надо семью тянуть. Дуняшка же Иняхина надумала учиться в техникуме. Подарила Мише на прощание кружевной платочек.

Сводки с фронта все тревожней. Немцы уже вышли к Волге. И в райкоме, наконец, откликнулись на неотступную просьбу Лукашина – отпустили воевать. Хотел он напоследок объясниться с Анфисой, да не вышло. Наутро она сама нарочно уехала на сенопункт, и туда примчалась к ней Варвара Иняхина. Клялась всем на свете, что ничего у нее не было с Лукашиным. Рванулась Анфиса к переводу, у самой воды спрыгнула с коня на мокрый песок. На том берегу мелькнула и растаяла фигура Лукашина.

А. И. Куприн

Штабс-капитан Рыбников

Щавинский, сотрудник большой петербургской газеты, познакомился с Рыбниковым в компании известных петербургских репортеров. Убогий и жалкий штабс-капитан ораторствовал, громя бездарное командование и превознося – с некоторой аффектацией – русского солдата. Понаблюдав за ним, Щавинский заметил некоторую двойственность в его облике. На первый взгляд у него было обыкновенное лицо с курносым носиком, в профиль оно выглядело насмешливым и умным, а в фас – даже высокомерным. В это время проснулся пьяный поэт Петрухин, уставился мутным взглядом на офицера: “А, японская морда, ты еще здесь?”

“Японец. Вот на кого он похож”, – подумал Щавинский. Эта мысль окрепла, когда Рыбников попытался продемонстрировать раненую ногу: нижнее белье армейского пехотного офицера было изготовлено из прекрасного шелка.

Щавинский нагнулся к штабс-капитану и сказал, что он никакой не Рыбников, а японский военный агент в России. Но тот никак не отреагировал. Журналист даже засомневался: ведь среди уральских и оренбургских казаков много именно таких монгольских, с желтизной, лиц. Но нет, раскосое, скуластое лицо, постоянные поклоны и потирание рук – все это не случайно. И уже вслух: “Никто в мире не узнает о нашем разговоре, но вы – японец. Вы в безопасности, я не донесу, я восхищен вашим самообладанием”. И Щавинский пропел восторженный дифирамб японскому презрению к смерти. Но комплимент не был принят: русский солдатик ничем не хуже. Журналист тогда попробовал задеть его патриотические чувства: японец все-таки азиат, полуобезьяна… “Верно!” – прокричал на это Рыбников.

Под утро решили продолжить кутеж у “девочек”. Клотильда увела Рыбникова на второй этаж. Через час она присоединилась к компании, неизменно образовывающейся вокруг загадочного их клиента Леньки, связанного, судя по всему, с полицией, и рассказала о странном своем госте, которого прибывшие с ним называли то генералом Ояма, то майором Фукушима. Они были пьяны и шутили, но Клотильде показалось, что штабс-капитан напоминает ей микадо. Кроме того, ее обычные клиенты безобразно грубы. Ласки же этого немолодого офицера отличались вкрадчивой осторожностью и одновременно окружали атмосферой напряженной, почти звериной страсти, хотя было видно, что он безумно устал. Отдыхая, он погрузился в состояние, похожее на бред, и странные слова побежали с его губ. Среди них она разобрала единственно ей знакомое: банзай!

Через минуту Ленька был на крыльце и тревожными свистками сзывал городовых.

Когда в начале коридора послышались тяжелые шаги многих ног, Рыбников проснулся и, подбежав к двери, повернул ключ, а затем мягким движением вскочил на подоконник и распахнул окно. Женщина с криком ухватила его за руку. Он вырвался и неловко прыгнул вниз. В то же мгновение дверь рухнула под ударами и Ленька с разбегу прыгнул вслед за ним. Рыбников лежал неподвижно и не сопротивлялся, когда преследователь навалился на него. Он только прошептал: “Не давите, я сломал себе ногу”.