Category: Краткие содержания

Однажды весной я сидел в Мариинском парке и читал “Остров сокровищ” Стивенсона. Сестра Галя сидела рядом и тоже читала. Ее летняя шляпа с зелеными лентами, лежала на скамейке. Ветер шевелил ленты, Галя была близорукая, очень доверчивая, и вывести ее из добродушного состояния было почти невозможно.

Утром прошел дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. Только с сирени слетали запоздалые капли дождя.

Девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через веревочку. Она мне мешала читать. Я потряс сирень. Маленький дождь шумно посыпался на девочку и на Галю. Девочка показала мне язык и убежала, а Галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать.

И вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем.

По аллее легко шел высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. Прямой черный палаш висел у него на лакированном поясе. Черные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. Он был весь в черном. Только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму.

В сухопутном Киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далекого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата “Паллада”, из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. Старинный палаш с черным эфесом как будто появился в Мариинском парке со страниц Стивенсона.

Гардемарин прошел мимо, хрустя по песку. Я поднялся и пошел за ним. Галя по близорукости не заметила моего исчезновения.

Вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. Я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далекие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стеклами иллюминатора. Боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! Я бы хранил его, как драгоценность.

Гардемарин оглянулся. На черной ленточке его бескозырки я прочел загадочное слово: “Азимут”. Позже я узнал, что так назывался учебный корабль Балтийского флота.

Я шел за ним по Елизаветинской улице, потом по Институтской и Николаевской. Гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. Мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк.

Несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу Меринговской остановился и подозвал меня.

– Мальчик, – спросил он насмешливо, – почему вы тащились за мной на буксире?

Я покраснел и ничего не ответил.

– Все ясно: он мечтает быть моряком, – догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице.

– Я близорукий, – ответил я упавшим голосом. Гардемарин положил мне на плечо худую руку.

– Дойдем до Крещатика.

Мы пошли рядом. Я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина.

На Крещатике гардемарин зашел со мной в кофейную Семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. Нам подали мороженое на маленький трехногий столик из мрамора. Он был очень холодный и весь исписан цифрами: у Семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки.

Мы молча съели мороженое. Гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне.

– Возьмите на память. Это мой корабль. Я ходил на нем в Ливерпуль.

Он крепко пожал мне руку и ушел. Я посидел еще немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. Тогда я неловко вышел и побежал в Мариинский парк. Скамейка была пуста. Галя ушла. Я догадался, что гардемарин меня пожалел, и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок.

После этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. Я рвался к морю. Первый раз я видел его мельком в Новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. Но этого было недостаточно.

Часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Я придумал сложную игру. Я составил длинный список пароходов со звучными именами: “Полярная звезда”, “Вальтер Скотт”, “Хинган”, “Сириус”. Список этот разбухал с каждым днем. Я был владельцем самого большого флота в мире.

Конечно, я сидел у себя в пароходной конторе, в дыму сигар, среди пестрых плакатов и расписаний. Широкие окна выходили, естественно, на набережную. Желтые мачты пароходов торчали около самых окон, а за стенами шумели добродушные вязы. Пароходный дым развязно влетал в окна, смешиваясь с запахом гнилого рассола и новеньких, веселых рогож.

Я придумал список удивительных рейсов для своих пароходов. Не было самого забытого уголка земли, куда бы они не заходили. Они посещали даже остров Тристан да-Кунью.

Я снимал пароходы с одного рейса и посылал на другой. Я следил за плаваньем своих кораблей и безошибочно знал, где сегодня “Адмирал Истомин”, а где “Летучий голландец”: “Истомин” грузит бананы в Сингапуре, а “Летучий голландец” разгружает муку на Фарерских островах.

Для того чтобы руководить таким обширным пароходным предприятием, мне понадобилось много знаний. Я зачитывался путеводителями, судовыми справочниками и всем, что имело хотя бы отдаленное касательство к морю.

Тогда впервые я услышал от мамы слово “менингит”.

– Он дойдет бог знает до чего со своими играми, – сказала однажды мама. – Как бы все это не кончилось менингитом.

Я слышал, что менингит – это болезнь мальчиков, которые слишком рано научились читать. Поэтому я только усмехнулся на мамины страхи.

Все окончилось тем, что родители решили поехать всей семьей на лето к морю.

Теперь я догадываюсь, что мама надеялась вылечить меня этой поездкой от чрезмерного увлечения морем. Она думала, что я буду, как это всегда бывает, разочарован от непосредственного столкновения с тем, к чему я так страстно стремился в мечтах. И она была права, но только отчасти.

Однажды мама торжественно объявила, что на днях мы на все лето уезжаем на Черное море, в маленький городок Геленджик, вблизи, Новороссийска.

Нельзя было, пожалуй, выбрать лучшего места, чем Геленджик, для того чтобы разочаровать меня в моем увлечении морем и югом.

Геленджик был тогда очень пыльным и жарким городком без всякой растительности. Вся зелень на много километров вокруг была уничтожена жестокими новороссийскими ветрами – норд-остами. Только колючие кусты держи-дерева и чахлая акация с желтыми сухими цветочками росли в палисадниках. От высоких гор тянуло зноем. В конце бухты дымил цементный завод.

Но геленджикская бухта была очень хороша. В прозрачной и теплой ее воде плавали, как розовые и голубые цветы, большие медузы. На песчаном дне лежали пятнистые камбалы и пучеглазые бычки. Прибой выбрасывал на берег красные водоросли, гнилые поплавки-балберки от рыбачьих сетей и обкатанные волнами куски темно-зеленых бутылок.

Море после Геленджика не потеряло для меня своей прелести. Оно сделалось только более простым и тем самым более прекрасным, чем в моих нарядных мечтах.

В Геленджике я подружился с пожилым лодочником Анастасом. Он был грек, родом из города Воло. У него была новая парусная шлюпка, белая с красным килем и вымытым до седины решетчатым настилом.

Анастас катал на шлюпке дачников. Он славился ловкостью и хладнокровием, и мама иногда отпускала меня одного с Анастасом.

Однажды Анастас вышел со мной из бухты в открытое море. Я никогда не забуду того ужаса и восторга, какие я испытал, когда парус, надувшись, накренил шлюпку так низко, что вода понеслась на уровне борта. Шумящие огромные валы покатились навстречу, просвечивая зеленью и обдавая лицо соленой пылью.

Я схватился за ванты, мне хотелось обратно на берег, но Анастас, зажав трубку зубами, что-то мурлыкал, а потом спросил:

– Почем твоя мама отдала за эти чувяки? Ай, хороши чувяки!

Он кивнул на мои мягкие кавказские туфли – чувяки. Ноги мои дрожали. Я ничего не ответил. Анастас зев нул и сказал:

– Ничего! Маленький душ, теплый душ. Обедать будешь с аппетитом. Не надо будет просить – скушай за папу-маму!

Он небрежно и уверенно повернул шлюпку. Она зачерпнула воду, и мы помчались в бухту, ныряя и выскакивая на гребни волн. Они уходили из-под кормы с грозным шумом. Сердце у меня падало и обмирало.

Неожиданно Анастас запел. Я перестал дрожать и с недоумением слушал эту песню:

От Батума до Сухума – Ай-вай-вай!

От Сухума до Батума – Ай-вай-вай!

Бежал мальчик, тащил ящик – Ай-вай-вай!

Упал мальчик, разбил ящик – Ай-вай-вай!

Под эту песню мы спустили парус и с разгона быстро подошли к пристани, где ждала бледная мама. Анастас поднял меня на руки, поставил на пристань и сказал:

– Теперь он у вас соленый, мадам. Уже имеет к морю привычку.

Однажды отец нанял линейку, и мы поехали из Геленджика на Михайловский перевал.

Сначала щебенчатая дорога шла по склону голых и пыльных гор. Мы проезжали мосты через овраги, где не было ни капли воды. На горах весь день лежали, зацепившись за вершины, одни и те же облака из серой сухой ваты.

Мне хотелось пить. Рыжий извозчик-казак оборачивался и говорил, чтобы я повременил до перевала – там я напьюсь вкусной и холодной воды. Но я не верил извозчику. Сухость гор и отсутствие воды пугали меня. Я с тоской смотрел на темную и свежую полоску моря. Из него нельзя было напиться, но, по крайней мере, можно било выкупаться в его прохладной воде.

Дорога подымалась все выше. Вдруг в лицо нам потянуло свежестью.

– Самый перевал! – сказал извозчик, остановил лошадей, слез и подложил под колеса железные тормоза.

С гребня горы мы увидели огромные и густые леса. Они волнами тянулись по горам до горизонта. Кое-где из зелени торчали красные гранитные утесы, а вдали я увидел вершину, горевшую льдом и снегом.

– Норд-ост сюда не достигает, – сказал извозчик. – Тут рай!

Линейка начала спускаться. Тотчас густая тень накрыла нас. Мы услышали в непролазной чаще деревьев журчание воды, свист птиц и шелест листвы, взволнованной полуденным ветром.

Чем ниже мы спускались, тем гуще делался лес и тенистее Дорога. Прозрачный ручей уже бежал по ее обочине. Он перемывал разноцветные камни, задевал своей струей лиловые цветы и заставлял их кланяться и дрожать, но не мог оторвать от каменистой земли и унести с собою вниз, в ущелье.

Мама набрала воды из ручья в кружку и дала мне напиться. Вода была такая холодная, что кружка тотчас покрылась потом.

– Пахнет озоном, – сказал отец.

Я глубоко вздохнул. Я не знал, чем пахло вокруг, но мае казалось, что меня завалили ворохом веток, смоченных душистым дождем.

Лианы цеплялись за наши головы. И то тут, то там на откосах дороги высовывался из-под камня какой-нибудь мохнатый цветок и с любопытством смотрел на нашу линейку и на серых лошадей, задравших головы и выступавших торжественно, как на параде, чтобы не сорваться вскачь и не раскатить линейку.

– Вон ящерица! – сказала мама. Где?

– Вон там. Видишь орешник? А налево – красный камень в траве. Смотри выше. Видишь желтый венчик? Это азалия. Чуть правее азалии, на поваленном буке, около самого корня. Вон, видишь, такой мохнатый рыжий корень в сухой земле и каких-то крошечных синих цветах? Так вот рядом с ним.

Я увидел ящерицу. Но пока я ее нашел, я проделал чудесное путешествие по орешнику, красному камню, цветку азалии и поваленному буку.

“Так вот он какой, Кавказ!” – подумал я.

– Тут рай! – повторил извозчик, сворачивая с шоссе на травянистую узкую просеку в лесу. – Сейчас распряжем коней, будем купаться.

Мы въехали в такую чащу и ветки так били нас по лицу, что пришлось остановить лошадей, слезть с линейки и идти дальше пешком. Линейка медленно ехала следом за нами.

Мы вышли на поляну в зеленом ущелье. Как белые острова, стояли в сочной траве толпы высоких одуванчиков. Под густыми буками мы увидели старый пустой сарай. Он стоял на берегу шумной горной речонки. Она туго переливала через камни прозрачную воду, шипела и уволакивала вместе с водой множество воздушных пузырей.

Пока извозчик распрягал и ходил с отцом за хворостом для костра, мы умылись в реке. Лица наши после умывания горели жаром.

Мы хотели тотчас идти вверх по реке, но мама расстелила на траве скатерть, достала провизию и сказала, что, пока мы не поедим, она никуда нас не пустит.

Я, давясь, съел бутерброды с ветчиной и холодную рисовую кашу с изюмом, но оказалось, что я совершенно напрасно торопился – упрямый медный чайник никак не хотел закипать на костре. Должно быть, потому, что вода из речушки была совершенно ледяная.

Потом чайник вскипел так неожиданно и бурно, что залил костер. Мы напились крепкого чая и начали торопить отца, чтобы идти в лес. Извозчик сказал, что надо быть настороже, потому что в лесу много диких кабанов. Он объяснил нам, что если мы увидим вырытые в земле маленькие ямы, то это и есть места, где кабаны спят по ночам.

Мама заволновалась – идти с нами она не могла, у нее была одышка, – но извозчик успокоил ее, заметив, что кабана нужно нарочно раздразнить, чтобы он бросился на человека.

Мы ушли вверх по реке. Мы продирались сквозь чащу, поминутно останавливались и звали друг друга, чтобы показать гранитные бассейны, выбитые рекой, – в них синими искрами проносилась форель, – огромных зеленых жуков с длинными усами, пенистые ворчливые водопады, хвощи выше нашего роста, заросли лесной анемоны и полянки с пионами.

Боря наткнулся на маленькую пыльную яму, похожую на детскую ванну. Мы осторожно обошли ее. Очевидно, это было место ночевки дикого кабана.

Отец ушел вперед. Он начал звать нас. Мы пробрались к нему сквозь крушину, обходя огромные мшистые валуны.

Отец стоял около странного сооружения, заросшего ежевикой. Четыре гладко обтесанных исполинских камня были накрыты, как крышей, пятым обтесанным камнем. Получался каменный дом. В одном из боковых камней было пробито отверстие, но такое маленькое, что даже я не мог в него пролезть. Вокруг было несколько таких каменных построек.

– Это долмены, – сказал отец. – Древние могильники скифов. А может быть, это вовсе и не могильники. До сих пор ученые не могут узнать, кто, для чего и как строил эти долмены.

Я был уверен, что долмены – это жилища давно вымерших карликовых людей. Но я не сказал об этом отцу, так как с нами был Боря: он поднял бы меня на смех.

В Геленджик мы возвращались совершенно сожженные солнцем, пьяные от усталости и лесного воздуха. Я уснул и сквозь сон почувствовал, как на меня дохнуло жаром, и услышал отдаленный ропот моря.

С тех пор я сделался в своем воображении владельцем еще одной великолепной страны – Кавказа. Началось увлечение Лермонтовым, абреками, Шамилем. Мама опять встревожилась.

Сейчас, в зрелом возрасте, я с благодарностью вспоминаю о детских своих увлечениях. Они научили меня многому.

Но я был совсем не похож на захлебывающихся слюной от волнения шумных и увлекающихся мальчиков, никому не дающих покоя. Наоборот, я был очень застенчивый и со своими увлечениями ни к кому не приставал.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

В глуши

Деревня Шалайка стоит в самой глуши. Все ее жители – родственники, все носят фамилию Шалаевы, промышляют лесной работой. Чужеземцы заходили в Шалайку редко, зато солдаты уходили на службу со слезами – вобщем, Шалаевы варились в собственном соку. Один только солдат Акинтич был в Москве и тешил публику рассказами про легкую городскую жизнь, однако никто ему не верил, а дед Тит еще и сердился, что тот не работает, а только языком мелет. 11-летнего Пимку отец взял впервые взял с собой в курень на работу – добывание дровяного угля. Жили работники в грязном и дымном балагане, где не бывало тепло – только холодно или жарко, питались хлебом да кашей, тяжело работали. Когда в курень забрели заблудившиеся железнодорожники и рассказали, что скоро тут будет лежать железная дорога, Акинтич был счастлив не смотря на ворчание шалаевцев, что “продаст” их чугунке. Вскоре провели эту самую чугунку. Первый поезд встречали всем селом, а Акинтича назначили сторожем при ней.

ОТЕЛЛО

Опера в четырех актах

Либретто А. Бойто

Действующие лица:

Солдаты, матросы Венецианской республики, жители Кипра, слуги, народ.

Действие происходит в приморском городе на острове Кипр в конце XV века.

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ

В августе 1879 года либреттист А. Бойто (1842-1918) познакомил Верди с эскизами своего либретто по трагедии Шекспира “Отелло” (1604). Композитор одобрительно отозвался о них, но согласия писать оперу не дал. Бойто, преклонявшийся перед гением Верди и мечтавший о сотрудничестве с ним, упорно настаивал и вскоре принес композитору законченное либретто. Лишь в начале 1881 года Верди принялся за сочинение, которое растянулось на долгий срок. Композитор стремился создать произведение, достойное своего литературного первоисточника. Шекспир был его самым любимым писателем. Еще в сороковые годы Верди написал оперу “Макбет”, к которой вновь вернулся спустя почти 20 лет; многие годы он работал над “Королем Лиром”, но, не удовлетворенный либретто, уничтожил, как предполагают, уже готовую оперу, частично использовав ее музыку в других произведениях; с Шекспиром связано и последнее творение Верди – комическая опера “Фальстаф” .

В создании либретто “Отелло” Верди принадлежала ведущая роль. По его указаниям Бойто несколько раз менял план, заново переписывал целые сцены. Шекспировский сюжет подвергся существенным изменениям. Композитор сконцентрировал действие вокруг основного конфликта – столкновения Отелло и Яго, придав ему общечеловеческое звучание, освободив интригу от мелких бытовых подробностей.

Завершив сочинение в ноябре 1886 года, Верди принял непосредственное участие в его постановке. Премьера состоялась 5 февраля 1887 года в Милане и вылилась в подлинный триумф итальянского национального искусства. Вскоре эта опера была признана во всем мире лучшим, наиболее совершенным творением Верди.

МУЗЫКА

“Отелло” – музыкальная трагедия, поражающая правдивостью и глубиной воплощения человеческих характеров. Необычайной рельефностью и драматической силой отмечены музыкальные портреты Отелло – героя и воина, страстного любящего супруга, человека доверчивого и одновременно неистового в своей ярости, кроткой и чистой Дездемоны, коварного Яго, попирающего все нравственные законы. Хоровые эпизоды дополняют образы главных персонажей, выражая отношение к ним народа. Важную роль в опере играет оркестр, передающий эмоциональную, атмосферу событий, исключительное богатство психологических оттенков.

Первый акт открывается грандиозной вокально-симфонической картиной бури, которая сразу же вводит в гущу напряженной борьбы, острых столкновений. Вершина этой динамичной сцены – появление Отелло, сопровождаемое радостным хором. В сцене пирушки причудливый хор “Радости пламя” мелодией и живописным оркестровым сопровождением словно рисует разгорающиеся огни праздничных костров. Застольная песня Яго пронизана едким сарказмом. Дуэт Отелло и Дездемоны “Темная ночь настала”, предваряемый проникновенным звучанием солирующих виолончелей, изобилует напевными мелодиями. В заключении дуэта в оркестре появляется страстная, экстатическая мелодия любви.

Во втором акте центральное место занимают характеристики Яго и Отелло. Образ Яго – сильного, не знающего колебаний, но душевно опустошенного человека – запечатлен в большом монологе “Верю в творца жестокого”; в твердых, решительных музыкальных фразах звучит скрытая издевка, усиливаемая оркестровым сопровождением (в заключение слышится взрыв язвительного хохота). Выразительный контраст создает кипрский хор “Ты посмотришь – все заблестит”, подчеркивающий чистоту и непорочность Дездемоны; просветленный характер музыки создается звучанием детских голосов, прозрачным аккомпанементом мандолин и гитар. В квартете (Дездемона, Эмилия, Отелло и Яго) широкие, полные спокойного благородства мелодии Дездемоны противостоят взволнованным, горестным фразам Отелло. Ариозо Отелло “С вами прощаюсь навек, воспоминанья”, сопровождаемое воинственными фанфарами, близко героическому маршу; это краткий музыкальный портрет мужественного полководца. Контрастом ему служит рассказ Яго о Кассио “То было ночью”; его вкрадчивая, завораживающая мелодия, покачивающийся рисунок сопровождения напоминают колыбельную. Дуэт Отелло и Яго (клятва мести) по характеру музыки перекликается с ариозо Отелло.

Третий акт строится на резком противопоставлении торжественности массовых сцен, в которых народ приветствует Отелло, и его глубокого душевного смятения. Дуэт Отелло и Дездемоны открывается нежной мелодией “Здравствуй, супруг мой милый”. Постепенно фразы Отелло становятся все более тревожными и взволнованными; в конце дуэта начальная лирическая мелодия звучит иронически и обрывается гневным возгласом. Разорванные, мрачные, словнозастывшие фразы монолога Отелло “Боже, ты мог дать мне позор” выражают подавленность и оцепенение: певучая мелодия второй части монолога пронизана сдержанной скорбью. Замечательный септет с хором – вершина драмы: ведущая роль принадлежит здесь Дездемоне, ее проникновенные мелодии полны горестных предчувствий.

В четвертом акте первенствует образ Дездемоны. Скорбное оркестровое вступление с солирующим английским рожком создает трагическую атмосферу обреченности, предрекая близкую развязку. Это настроение усиливается в простой, народной по характеру песне Дездемоны с повторяющимися тоскливыми восклицаниями “Ива! Ива! Ива!”. Широким диапазоном чувств отличается краткое оркестровое интермеццо (появление Отелло), завершаемое страстной мелодией любви. Диалог Отелло и Дездемоны, построенный на кратких, нервных репликах, сопровождается тревожной пульсацией оркестра. Последняя характеристика Отелло – небольшой монолог “Я не страшен, хоть и вооруженный”; короткие фразы передают лихорадочную смену мыслей. В конце оперы, оттеняя драматизм развязки, в оркестре вновь проходит мелодия любви.

Евгения Гранде считалась самой завидной невестой в Сомюре. Отец ее, простой бочар, разбогател во времена Революции, скупив за бесценок конфискованные церковные владения – лучшие в Сомюрском округе виноградники и несколько ферм. При Консульстве он был избран мэром, а во времена Империи его уже именовали только господином Гранде – впрочем, за глаза фамильярно звали “папашей”. Никто не знал в точности, какими капиталами располагает бывший бочар, однако люди сообразительные поговаривали, что у папаши Гранде верных шесть-семь миллионов франков. Только два человека могли бы это подтвердить, но нотариус Крюшо и банкир де Грассен умели держать язык за зубами. Однако оба так откровенно лебезили перед Гранде, что город Сомюр преисполнился к старику глубочайшим уважением. Нотариус при поддержке многочисленной родни домогался руки Евгении для племянника – председателя суда первой инстанции. В свою очередь, жена банкира де Грассена ловко интриговала, надеясь женить на богатой наследнице сына Адольфа.

Сомюрцы с интересом следили за битвой титанов и гадали, кому же достанется лакомый кусок. Некоторые, правда, утверждали, будто старик собирается выдать дочь за племянника – сына Гийома Гранде, нажившего миллионное состояние на оптовой торговле вином и обосновавшегося в Париже. Крюшотинцы и грассенисты дружно это опровергали, заявляя, что парижский Гранде метит для сына куда выше и вполне может породниться с каким-нибудь “герцогом милостью Наполеона”. В начале 1819 г. папаша Гранде с помощью семейства Крюшо приобрел великолепное имение маркиза де Фруафона. Но это обстоятельство отнюдь не изменило привычный образ жизни старика: он по-прежнему в своем ветхом доме вместе с женой, дочерью и единственной служанкой Нанетой, прозванной Громадина за высокий рост и мужеподобную внешность. Тридцать пять лет назад папаша Гранде пригрел нищую крестьянскую девушку, которую гнали от всех дверей, – и с той поры Нанета за крохотное жалованье исполняла любую работу, неустанно благословляя хозяина за доброту. Впрочем, и Евгения с матерью целыми днями просиживали за рукоделием, и старый скряга выдавал им свечи по счету.

Событие, перевернувшее жизнь Евгении Гранде, произошло в первой половине октября 1819 г., в день ее рождения. По случаю праздника папаша Гранде разрешил затопить камин, хотя ноябрь еще не наступил, и преподнес дочери обычный подарок – золотую монету. На памятный всем сомюрцам ужин явились готовые к решительной схватке Крюшо и де Грассены. В разгар партии в лото раздался стук в дверь, и перед изумленными провинциалами предстал сын парижского миллионера Шарль Гранде. Вручив дяде письмо от отца, он стал осматриваться, явно пораженный скудостью стола и обстановки. Все убеждало молодого человека в том, что сомюрская родня прозябает в бедности – ошибка, которая станет для Евгении роковой. В двадцать три года эта робкая чистая девушка не ведала ни о богатстве своем, ни о красоте. Прелестный изящный кузен показался ей пришельцем из другого мира. В сердце ее пробудилось еще смутное чувство, и она упросила Нанету затопить камин в спальне Шарля – неслыханная в этом доме роскошь.

Парижский Гранде в предсмертном письме известил брата о своем банкротстве и намерении застрелиться, умоляя только об одном – позаботиться о Шарле. Бедный мальчик избалован любовью родных и обласкан вниманием света – он не снесет позора и нищеты. Утром в Сомюре уже все знали о самоубийстве Гийома Гранде. Старый скряга с грубой прямотой сообщил племяннику страшную весть, и нежный юноша не смог удержаться от рыданий. Евгения прониклась к нему таким состраданием, что даже кроткая госпожа Гранде сочла нужным предостеречь дочь, ибо от жалости до любви только один шаг. А Шарля до глубины души растрогало искреннее участие тетки и кузины – он хорошо знал, с каким равнодушным презрением встретился бы в Париже.

Наслушавшись разговоров о банкротстве дяди и прочитав украдкой письма Шарля, Евгения впервые задумалась о деньгах. Она поняла, что отец мог бы помочь кузену, но старый скряга пришел в ярость при одном лишь предположении, что придется раскошелиться ради жалкого мальчишки. Однако вскоре папаша Гранде смягчился: все-таки здесь было затронуто доброе имя семьи, да и с заносчивыми парижанами следовало поквитаться. Банкир де Грассен отправился в столицу, чтобы заняться ликвидацией прогоревшей фирмы, а заодно вложить сбережения старика в государственную ренту. Сомюрцы до небес превозносили папашу Гранде – такого великодушия от него никто не ожидал.

Тем временем Евгения упросила Шарля принять в дар ее сбережения – золотые монеты на сумму примерно в шесть тысяч франков. В свою очередь Шарль вручил ей на сохранение золотой несессер с портретами отца и матери. Для обоих молодых людей наступила весна любви: они поклялись друг другу в верности до гроба и скрепили свой обет целомудренным поцелуем. Вскоре Шарль отправился в Ост-Индию в надежде обрести богатство. А мать с дочерью с трепетом стали ждать Нового года: старик имел обыкновение любоваться по праздникам золотыми монетами Евгении. Произошла ужасающая сцена: папаша Гранде едва не проклял дочь и приказал держать ее в заточении на хлебе и воде. Этого не могла снести даже забитая госпожа Гранде: впервые в жизни она осмелилась перечить мужу, а затем слегла с горя. Евгения стоически переносила отцовскую немилость, находя утешение в своей любви. Лишь когда жене стало совсем худо, папаша Гранде сменил гнев на милость – нотариус Крюшо объяснил ему, что Евгения может потребовать раздела наследства после смерти матери. К великой радости больной, отец торжественно простил дочь. Но тут на глаза ему попался ларец Шарля, и старый скряга решил отодрать золотые пластинки на переплавку – лишь угроза Евгении покончить с собой остановила его. Для умирающей это оказалось последним ударом – она угасла в октябре 1822 г., сожалея только о дочери, оставленной на растерзание жестокому миру. После ее кончины Евгения безропотно подписала отказ от наследства.

Следующие пять лет ничем не изменили однообразного существования Евгении. Правда, партия грассенистов потерпела полный крах; приехав в Париж по делам Гранде, банкир пустился в разгул, и его жене пришлось отказаться от планов женить Адольфа на Евгении. Папаша Гранде путем ловких махинаций с векселями брата сократил сумму долга с четырех миллионов до миллиона двухсот тысяч. Чувствуя приближение смерти, старик начал знакомить дочь с делами и привил ей свои понятия о скупости. В конце 1827 г. он скончался в возрасте восьмидесяти двух лет. К этому моменту Шарль Гранде уже вернулся во Францию. Чувствительный юноша превратился в прожженного дельца, разбогатевшего на работорговле. О Евгении он почти не вспоминал. Лишь в августе 1828 г. она получила от него первое письмо, к которому был приложен чек. Отныне Шарль считал себя свободным от всех детских клятв и извещал кузину о том, что хочет жениться на мадемуазель д’0брион, которая гораздо больше подходит ему по возрасту и положению.

Уже этого письма было достаточно, чтобы сокрушить все надежды Евгении. Масла в огонь подлила пылавшая жаждой мести госпожа де Грассен: Евгения узнала от нее, что кузен давно в Париже, но до свадьбы еще далеко – маркиз д’Обрион никогда не отдаст дочь за сына несостоятельного должника, а Шарль оказался настолько глуп, что не пожелал расстаться с тремя тысячами франков, которые вполне удовлетворили бы оставшихся кредиторов. Вечером того же дня Евгения согласилась выйти за председателя Крюшо и попросила его немедленно выехать в Париж – она желала расплатиться по всем долговым обязательствам дяди вместе с процентами и ассигновала на эти цели два миллиона. Вручив Шарлю акт об удовлетворении финансовых претензий, председатель не отказал себе в удовольствии щелкнуть по носу глупого честолюбца: он сообщил, что женится на мадемуазель Гранде – обладательнице семнадцати миллионов.

Памятуя об условиях брачного контракта, господин Крюшо всегда выказывал величайшее уважение жене, хотя в душе горячо желал ее смерти. Но всевидящий Господь вскоре прибрал его самого – Евгения овдовела в тридцать шесть лет. Несмотря на свое огромное богатство, она живет по распорядку, заведенному отцом, хотя, в отличие от него, щедро жертвует на богоугодные дела. В Сомюре поговаривают о новом ее замужестве – богатую вдову всячески обхаживает маркиз де Фруафон.

Магха

Убиение Шишупалы

Поэма, заимствующая один из сюжетов “Махабхараты”

В Двараку, столицу рода ядавов, является божественный мудрец Нарада и передает Кришне, вождю ядавов и земному воплощению бога Вишну, послание от царя богов Индры с просьбой расправиться с царем страны Чеди Шишупалой, который своими злыми деяниями и замыслами угрожает богам и людям. Брат Кришны пылкий Бадарама предлагает немедленно напасть на Шишупалу. Но мудрый советник ядавов Уддхава, знаток искусства политики, советует Кришне быть сдержанным и подождать подходящего повода для начала войны. Такой повод в конце концов представляется, когда Кришна получает приглашение посетить только что выстроенную столицу пандавов Индрапрастху, где должна состояться коронация старшего среди братьев-пандавов Юдхиштхиры.

Во главе большого войска Кришна выступает из Двараки в Индрапрастху. Его сопровождают вассальные цари и царицы, возлежащие в роскошных паланкинах, придворные на лошадях и ослах, множество гетер, танцовщиц, музыкантов и простых горожан. Войско проходит по берегу океана, ласкающего волнами прекрасную Двараку, словно свою невесту, и у подножия горы Райватака, по одну сторону которой садится солнце, а по другую восходит месяц, делая ее похожей на слона, со спины которого свисают два блестящих колокольчика, останавливается на отдых. И когда солнце погружается в океан, воины и придворные, знатные женщины и простолюдинки, словно бы подражая ему, совершают вечернее омовение. Наступает ночь, которая стала для всех, кто был в лагере ядавов, ночью любовных утех и утонченных страстных наслаждений.

Наутро войско переправляется через реку Ямуна, и вскоре улицы Индралрастхи заполняет восторженная толпа женщин, вышедших полюбоваться красотой и величием Кришны. Во дворце его почтительно приветствуют пандавы, а затем наступает время торжественной коронации Юдхиштхиры, на которой присутствуют цари из всех пределов земли, в числе их и царь Шишупала. После коронации каждому из гостей положено поднести почетный дар. Первый и самый лучший дар дед пандалов – справедливый и мудрый Бхишма предлагает поднести Кришне. Однако как раз на этот дар спесиво претендует Шишупала. Он обвиняет Кришну в тысяче грехов и преступлений, среди которых называет, в частности, похищение Кришной его невесты Рукмини, осыпает вождя ядавов дерзкими оскорблениями и, наконец, посылает ему и его войску вызов на битву. Теперь Кришна получает моральное право выполнить просьбу Индры: не он, а Шишупала оказался зачинщиком ссоры. В последующем сражении ядавы одерживают победу над армией чеди, а Кришна в завершение сражения сносит своим боевым диском голову Шишупале.

Повесть Пушкина “Станционный смотритель” была написана в 1830 году и вошла в цикл “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина”. Ведущей темой произведения является тема “маленького человека”, представленного образом станционного смотрителя Самсона Вырина. Повесть относится к литературному направлению сентиментализм.

Главные герои

Рассказчик – чиновник, который “в течение двадцати лет сряду, изъездил Россию”, от его лица ведется повествование в произведении.

Самсон Вырин – мужчина лет пятидесяти, станционный смотритель “из почтенного сословия смотрителей”, отец Дуни.

Другие герои

Авдотья Самсоновна – дочь Вырина, очень красивая девушка, в начале повести ей около 14 лет – “маленькая кокетка” с большими голубыми глазами.

Ротмистр Минский – молодой гусар, обманом увезший Дуню.

Сын пивовара – мальчик, показавший рассказчику, где находится могила Вырина.

Краткое содержание

Повесть начинается с размышлений рассказчика о судьбе станционных смотрителей: “что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда”. При этом по наблюдениям повествователя, “смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые”.

В мае 1816 года рассказчик проезжал через ***скую губернию. Мужчина попал под проливной дождь и остановился на станции, чтобы переодеться и выпить чаю. Накрывала на стол дочь смотрителя – Дуня, поразившая рассказчика своей красотой. Пока хозяева хлопотали, повествователь рассматривал комнату – на стенах висели картинки, изображающие историю блудного сына. Рассказчик со смотрителем и Дуней выпили чаю, приятно беседуя “как будто век были знакомы”. Уезжая, повествователь поцеловал Дуню в сенях с ее позволения.

Через несколько лет рассказчик снова посетил эту станцию. Войдя в дом, он был поражен небрежностью и обветшалостью обстановки. Сам же смотритель, Самсон Вырин, сильно постарел и поседел. На вопросы о дочери старик сначала не хотел отвечать, но после двух стаканов пунша разговорился.

Вырин рассказал, что три года назад к ним заехал молодой гусар. Сначала посетитель сильно сердился, что ему не подают лошадей, но увидев Дуню, смягчился. После ужина молодому человеку якобы стало плохо. Подкупив вызванного на следующий день врача, гусар пробыл пару дней на станции. В воскресенье молодой человек выздоровел и, уезжая, предложил подвезти девушку до церкви. Вырин отпустил дочь с гусаром.

“Не прошло и получаса”, как смотритель начал беспокоится и сам пошел к церкви. От знакомого дьячка Вырин узнал, что Дуни на обедне не было. Вечером приехал ямщик, везший офицера, и рассказал, что Дуня поехала с гусаром до следующей станции. Старик понял, что болезнь гусара была притворной. От горя Вырин “занемог сильной горячкою”.

“Едва оправясь от болезни”, смотритель взял отпуск и пешком пошел искать свою дочь. Из подорожней Минского Самсон знал, что гусар ехал в Петербург. Разузнав адрес ротмистра в Петербурге, Вырин приходит к нему и дрожащим голосом просит отдать ему его дочь. Минский ответил, что просит у Самсона прощения, но Дуню он ему не отдаст – “она будет счастлива, даю тебе честное слово”. Договорив, гусар выставил смотрителя на улицу, сунув ему за рукав несколько ассигнаций.

Увидев деньги, Вырин расплакался и выбросил их. Через пару дней, прогуливаясь по Литейной, Вырин заметил Минского. Разузнав у его кучера, где живет Дуня, смотритель поспешил в квартиру дочери. Зайдя в комнаты, Самсон застал там роскошно одетую Дуню и Минского. Увидев отца, девушка упала в обморок. Рассерженный Минский “сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу”. Через два дня Вирин поехал обратно на станцию. Уже третий год он о ней ничего не знает и боится, что ее судьба такая же, как судьба других “молоденьких дур”.

Спустя некоторое время рассказчик снова проезжал через те места. Там, где раньше была станция, теперь жила семья пивовара, а Вырин, спившись, “с год как помер”. Повествователь попросил проводить его к могиле Самсона. Мальчик, сын пивовара, рассказал ему по дороге, что летом сюда приезжала “прекрасная барыня” “с тремя маленькими барчатами”, которая, придя к могиле смотрителя, “легла здесь и лежала долго”.

Вывод

В повести “Станционный смотритель” А. С. Пушкин обозначил особый характер конфликта, отличающийся от изображаемого в традиционных произведениях сентиментализма – конфликт выбора между личным счастьем Вырина и счастьем его дочери. Автор подчеркнул нравственное превосходство смотрителя, над остальными героями, изобразив пример беззаветной любви родителя к своему ребенку.

Краткий пересказ “Станционного смотрителя” предназначен для быстрого ознакомления с сюжетом произведения, поэтому для лучшего понимания повести советуем прочесть ее полностью.

В городе Т. на убогой и грязной Растеряевой улице живет множество бедного люда: мелкие чиновники, мещане, мастеровые. Среди них – молодой пистолетный мастер Прохор Порфирыч. Он “из благородных”: незаконнорожденный сын барина, полицейского чиновника. Но происхождение не сделало жизнь Прохора более легкой. Глафира, мать Прохора, была “низведена” барином в кухарки, а мальчика отдали в обучение к пьянице-мастеру, где пришлось ему терпеть и голод, и побои. Потом Прохор пытался вести дело вместе со своим другом, но после пьяной ссоры порвал с ним отношения и начал работать один.

Прохор Порфирыч считает всех прочих мастеровых не ровней себе, презирая их за пьянство и невежество. Сам Порфирыч сдержан и расчетлив. Он не спешит нести к целовальнику нажитые деньги. Прохор Порфирыч мечтает разбогатеть, использовав всеобщее “полоумство” и “перекабыльство” в своих целях.

Умирает старый барин, отец Прохора. Сын извлекает из его смерти все возможные выгоды: пристраивает кое-что из вещей и получает в наследство даже больше, чем полагается, После этого он за гроши покупает себе дом у одной безумной старухи, обманывая и собственную мать, так как должен был купить дом для нее. Прохор Порфирыч обзаводится кухаркой и пьянчугой-подмастерьем по фамилии Кривоногов, который делает за него большую часть работы. Порфирыч различными способами наживается на окружающих людях. Он за бесценок скупает изделия у тех мастеров, которым срочно нужны деньги, чтобы опохмелиться. Он обирает добродушного и бестолкового лавочника Лубкова, не гнушается Порфирыч и сводничеством: находит “девицу” для Капитона Иваныча, хозяина лавки стальных изделий, и за это получает возможность сбывать ему свои пистолеты по хорошей цене.

В свободное время Прохор Порфирыч ходит в гости к своим знакомым чиновникам, среди которых Егор Матвеич Богоборцев и статский генерал Калачов. Богоборцев равнодушен ко всему, кроме разведения кур. А генерала Калачова все, в том числе и Порфирыч, считают человеком необычайно свирепым, тогда как это просто недоразумение. Генерал пытается внести в жизнь хоть какую-то упорядоченность и смысл, что вызывает у его семьи ужас и неприятие. Хочет он, например, срубить вербочку, которая губит окружающие садовые деревья, – жена же считает, что муж назло ей хочет срубить ее любимое деревцо.

Еще одна “замечательная личность” Растеряевой улицы – военный писарь Хрипушин, слывущий в городе “медиком”. Собственно, за “медика” он себя выдает для того, чтобы посещать множество домов, всюду пропускать по рюмочке и вести беседы. Дома Хрипушин сидеть не может: драчливая раскольница-жена выгоняет его. Нередко заходит он в Томилинский переулок и навещает семейство Претерпеевых. Супруги Артамон Ильич и Авдотья Карповна Претерпеевы экономно ведут хозяйство, копят дочерям приданое. Жили они душа в душу, пока жена не решила отдать старшую дочь Олимпиаду в пансион. “Образованная” девушка стала стремиться к светской жизни, три младшие сестры подражают ей в этом. Родители потакали дочерям, пока их хозяйство не пришло в полный упадок. Однако не только нищету приходится им терпеть: барышни Претерпеевы стали предметом злословия и насмешек для всех окружающих. С горя отец семейства начинает пить, заболевает и вскоре умирает.

На Претерпеевых обращает внимание живущий на Растеряевой улице чиновник Толоконников. Он становится их благодетелем: присылает съестные припасы, дарит подарки. Претерпеевы думают, что он хочет жениться на одной из барышень. Но это не так: Толоконников просто хочет, чтобы перед ним благоговели, чтобы его боялись. Ему мало власти над своей кухаркой – такую же власть он хочет приобрести над Претерпеевыми. Для этого он даже решает снять у них жилье. Претерпеевы всячески его ублажают, а его обращение с ними становится все более бесцеремонным и деспотичным. Он постоянно устраивает несчастной семье сцены, так что жизнь ее протекает в постоянном страхе перед Толоконниковым. Наконец Претерпеевы начинают бунтовать: приглашают в гости другого знакомого. Толоконников в ярости съезжает от них и забирает все свои подарки. Семья Претерпеевых вновь в нищете, А Толоконников женится на некрасивой девушке, главное достоинство которой видит в том, что она “застращена”, то есть напугана жизнью до последней степени.

Обитатели Растеряевой улицы к книгам относятся опасливо. Поучительной считают они судьбу сироты по имени Алифан. Он, вызубрив с большим рвением азбуку, прочел книгу “Путешествие капитана Кука”. Книга произвела на него огромное впечатление. Алифан торгует вразнос мелкими вещами и рассказывает всем желающим о капитане Куке. Эти рассказы делают его всеобщим посмешищем. Он слывет сумасшедшим.

Но все-таки не всякую образованность растеряевцы презирают. Так, они очень уважают Пелагею Петровну Балканову, или Балканиху, весьма сведущую в церковных вопросах. Балканиха – женщина почтенная и суровая. Муж боялся ее необыкновенно. В городе ходит молва, что умер он со страху, когда жена застала его тайком поедающего варенье. За овдовевшую Балканиху посватался мещанин Дрыкин, разбогатевший на некоем темном деле. Обнаружив в Балканихе незаурядный ум, Дрыкин испугался и женился на молоденькой Нениле. После свадьбы Дрыкин сразу “усмирил” строптивую супругу.

Она стала совершенно покорной, но втихую начала ненавидеть мужа. Когда Дрыкин ослеп, Ненила почувствовала свободу. Хозяйством она не занимается, тратит деньги на наряды и поколачивает мужа. Балканиха ходит к супругам Дрыкиным в гости и ссорит их еще сильнее.

Один из жильцов Балканихи – извозчик Никита. Хозяйка постоянно наставляет его на путь истинный. Никита каждый раз искренне обещает исправиться и больше не пьянствовать, но из этих благих намерений ничего не выходит.

У Пелагеи Петровны растет приемный сын Кузька. Он “закормлен и усыплен”, ничто не интересует его скучающую душу. В семнадцать лет Кузька неразумен, как ребенок. Как-то раз Кузька с Прохором Порфирычем идут на богомолье в соседнее село 3-во. Там Кузька выпивает на спор четверть пива и от непривычки к спиртному умирает. А Прохор Порфирыч на богомолье находит себе невесту – Раису Карповну. Она содержанка капитана Бурцева; капитан уезжает и обещает дать полторы тысячи тому, кто женится на Раисе Карповне. Узнав об этом, Прохор Порфирыч решает жениться. Он очень доволен выгодной сделкой. Невеста счастлива и благодарна своему жениху.

Рассказ начинается с описания базарной площади. Вокруг тишина. Открытые двери лавок и кабаков глядят уныло, как голодные пасти, около них нет даже нищих. Через площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним – городовой Елдырин с решетом, наполненным конфискованным крыжовником.

Внезапно они услышали крики. Повернув голову, Очумелов увидел, как из дровяного склада купца Пичугина бежит маленькая собачонка на трех ногах. За ней гнался человек в ситцевой крахмальной рубашке и расстегнутой жилетке. Он бежал за ней, упал на землю и схватил собаку за задние лапы. Снова послышался собачий визг и крик, и вскоре около дровяного склада собралась толпа.

Городовой предположил, что начались беспорядки, и они с Очумеловым зашагали к сборищу.

Около самых ворот склада стоял человек, который гнался за собакой, и, подняв руку вверх, показывал толпе окровавленный палец. Очумелов узнал золотых дел мастера Хрюкина. В центре скандала оказался маленький белый борзой щенок, в глазах которого ясно читалось выражение тоски и ужаса.

Очумелов, врезавшись в толпу, стал выяснять, из-за чего собрался народ, что с пальцем и кто кричал.

Хрюкин начал объяснять, что шел он, никого не трогая, а эта подлая псина ни с того ни с сего цапнула его за палец. А поскольку у него работа мелкая, он требует, чтобы ему заплатили, потому что он этим пальцем неделю, может, не пошевелит.

Очумелов, строго кашлянув и пошевелив бровями, стал спрашивать, чья это собака, ворча, что пора штрафовать подобных господ, не желающих подчиняться постановлениям. Елдырину надзиратель приказал составить протокол, чтобы истребить собаку.

Тут кто-то из толпы заметил, что, кажется, это собака генерала Жигалова.

Очумелову внезапно стало жарко. Переведя дух, он попытался выяснить у Хрюкина, как могла такая маленькая собачонка достать до пальца такого здоровилы, и предположил, что тот сам палец гвоздиком расковырял, а потом решил соврать.

Из толпы снова стали подсказывать, что Хрюкин ткнул собачонке цыгаркой в морду для смеха, тут она его и тяпнула. На что Хрюкин начал огрызаться, говоря, что правда за ним и у него самого брат в жандармах.

Городовой, немного поразмыслив, заметил, что это собака не генеральская, потому что у генерала все больше легавые.

Очумелов согласился, что у генерала собаки дорогие, породистые, а эта черт знает что – ни шерсти, ни вида, и посоветовал Хрюкину этого дела так не оставлять.

Тем временем городовой продолжал думать вслух о собачке и сказал, что, возможно, она и генеральская, потому что он на днях видел такую у него во дворе. Голос из толпы поддержал городового.

Очумелов приказал Елдырину надеть на него пальто, поскольку его вдруг зазнобило. Он велел городовому отвести собаку к генералу и спросить, их это животное или нет, да не забыть сказать, что это он, Очумелов, прислал. Хрюкину он велел опустить палец, поскольку болван Хрюкин сам виноват, то нечего его и выставлять.

В это время через площадь проходил генеральский повар Прохор. Решили спросить у него.

Прохор ответил, что таких собак у них отроду не было. Тогда Очумелов быстро сказал, что собака бродячая, и спрашивать больше нечего. Надо истребить – и все тут.

А Прохор продолжил, что собака не генерала, а его брата, который приехал намедни. Генерал не охотник до борзых, а вот его братец охоч.

Лицо Очумелова залила улыбка умиления: “Оказывается, братец генерала приехал, Владимир Иванович?”

С таким же умилением Очумелов принялся ласкать собачонку. Наконец Прохор забрал ее и пошел от дровяного склада.

Толпа стала хохотать над Хрюкиным, а Очумелов принялся угрожать ему. Затем полицейский надзиратель запахнул шинель и продолжил свой путь по базарной площади.

А. И. Солженицын

Раковый корпус

Всех собрал этот страшный корпус – тринадцатый, раковый. Гонимых и гонителей, молчаливых и бодрых, работяг и стяжателей – всех собрал и обезличил, все они теперь только тяжелобольные, вырванные из привычной обстановки, отвергнутые и отвергнувшие все привычное и родное. Нет у них теперь ни дома другого, ни жизни другой. Они приходят сюда с болью, с сомнением – рак или нет, жить или умирать? Впрочем, о смерти не думает никто, ее нет. Ефрем, с забинтованной шеей, ходит и нудит “Сикиверное наше дело”, но и он не думает о смерти, несмотря на то что бинты поднимаются все выше и выше, а врачи все больше отмалчиваются, – не хочет он поверить в смерть и не верит. Он старожил, в первый раз отпустила его болезнь и сейчас отпустит. Русанов Николай Павлович – ответственный работник, мечтающий о заслуженной персональной пенсии. Сюда попал случайно, если уж и надо в больницу, то не в эту, где такие варварские условия (ни тебе отдельной палаты, ни специалистов и ухода, подобающего его положению). Да и народец подобрался в палате, один Оглоед чего стоит – ссыльный, грубиян и симулянт.

А Костоглотов (Оглоедом его все тот же проницательный Русанов назвал) и сам уже себя больным не считает. Двенадцать дней назад приполз он в клинику не больным – умирающим, а сейчас ему даже сны снятся какие-то “расплывчато-приятные”, и в гости горазд сходить – явный признак выздоровления. Так ведь иначе не могло и быть, столько уже перенес: воевал, потом сидел, института не кончил (а теперь – тридцать четыре, поздно), в офицеры не взяли, сослан навечно, да еще вот – рак. Более упрямого, въедливого пациента не найти: болеет профессионально (книгу патанатомии проштудировал), на всякий вопрос добивается ответа от специалистов, нашел врача Масленникова, который чудо-лекарством – чагой лечит. И уже готов сам отправиться на поиски, лечиться, как всякая живая тварь лечится, да нельзя ему в Россию, где растут удивительные деревья – березы…

Замечательный способ выздоровления с помощью чая из чаги (березового гриба) оживил и заинтересовал всех раковых больных, уставших, разуверившихся. Но не такой человек Костоглотов Олег, чтобы все свои секреты раскрывать этим свободным., но не наученным “мудрости жизненных жертв”, не умеющим скинуть все ненужное, лишнее и лечиться…

Веривший во все народные лекарства (тут и чага, и иссык-кульский корень – аконитум), Олег Костоглотов с большой настороженностью относится ко всякому “научному” вмешательству в свой организм, чем немало досаждает лечащим врачам Вере Корнильевне Гангарт и Людмиле Афанасьевне Донцовой. С последней Оглоед все порывается на откровенный разговор, но Людмила Афанасьевна, “уступая в малом” (отменяя один сеанс лучевой терапии), с врачебной хитростью тут же прописывает “небольшой” укол синэстрола, лекарства, убивающего, как выяснил позднее Олег, ту единственную радость в жизни, что осталась ему, прошедшему через четырнадцать лет лишений, которую испытывал он всякий раз при встрече с Вегой (Верой Гангарт). Имеет ли врач право излечить пациента любой ценой? Должен ли больной и хочет ли выжить любой ценой? Не может Олег Костоглотов обсудить это с Верой Гангарт при всем своем желании. Слепая вера Веги в науку наталкивается на уверенность Олега в силы природы, человека, в свои силы. И оба они идут на уступки: Вера Корнильевна просит, и Олег выливает настой корня, соглашается на переливание крови, на укол, уничтожающий, казалось бы, последнюю радость, доступную Олегу на земле. Радость любить и быть любимым.

А Вега принимает эту жертву: самоотречение настолько в природе Веры Гангарт, что она и представить себе не может иной жизни. Пройдя через четырнадцать пустынь одиночества во имя своей единственной любви, начавшейся совсем рано и трагически оборвавшейся, пройдя через четырнадцать лет безумия ради мальчика, называвшего ее Вегой и погибшего на войне, она только сейчас полностью уверилась в своей правоте, именно сегодня новый, законченный смысл приобрела ее многолетняя верность. Теперь, когда встречен человек, вынесший, как и она, на своих плечах годы лишений и одиночества, как и она, не согнувшийся под этой тяжестью и потому такой близкий, родной, понимающий и понятный, – стоит жить ради такой встречи!

Многое должен пережить и передумать человек, прежде чем придет к такому пониманию жизни, не каждому это дано. Вот и Зоенька, пчелка-Зоенька, как ни нравится ей Костоглотов, не будет даже местом своим медсестры жертвовать, а уж себя и подавно постарается уберечь от человека, с которым можно тайком от всех целоваться в коридорном тупике, но нельзя создать настоящее семейное счастье (с детьми, вышиванием мулине, подушечками и еще многими и многими доступными другим радостями). Одинакового роста с Верой Корнильевной, Зоя гораздо плотней, потому и кажется крупнее, осанистее. Да и в отношениях их с Олегом нет той хрупкости-недосказанности, которая царит между Костоглотовым и Гангарт. Как будущий врач Зоя (студентка мединститута) прекрасно понимает “обреченность” больного Костоглотова. Именно она раскрывает ему глаза на тайну нового укола, прописанного Донцовой. И снова, как пульсация вен, – да стоит ли жить после такого? Стоит ли?..

А Людмила Афанасьевна и сама уже не убеждена в безупречности научного подхода. Когда-то, лет пятнадцать – двадцать назад, спасшая столько жизней лучевая терапия казалась методом универсальным, просто находкой для врачей-онкологов. И только теперь, последние два года, стали появляться больные, бывшие пациенты онкологических клиник, с явными изменениями на тех местах, где были применены особенно сильные дозы облучения. И вот уже Людмиле Афанасьевне приходится писать доклад на тему “Лучевая болезнь” и перебирать в памяти случаи возврата “лучевиков”. Да и ее собственная боль в области желудка, симптом, знакомый ей как диагносту-онкологу, вдруг пошатнула прежнюю уверенность, решительность и властность. Можно ли ставить вопрос о праве врача лечить? Нет, здесь явно Костоглотов не прав, но и это мало успокаивает Людмилу Афанасьевну. Угнетенность – вот то состояние, в котором находится врач Донцова, вот что действительно начинает сближать ее, такую недосягаемую прежде, с ее пациентами. “Я сделала, что могла. Но я ранена и падаю тоже”.

Уже спала опухоль у Русанова, но ни радости, ни облегчения не приносит ему это известие. Слишком о многом заставила задуматься его болезнь, заставила остановиться и осмотреться. Нет, он не сомневается в правильности прожитой жизни, но ведь другие-то могут не понять, не простить (ни анонимок, ни сигналов, посылать которые он просто был обязан по долгу службы, по долгу честного гражданина, наконец). Да не столько его волновали другие (например, Костоглотов, да что он вообще в жизни-то смыслит: Оглоед, одно слово!), сколько собственные дети: как им все объяснить? Одна надежда на дочь Авиету: та правильная, гордость отца, умница. Тяжелее всего с сыном Юркой: слишком уж он доверчивый и наивный, бесхребетный. Жаль его, как жить-то такому бесхарактерному. Очень напоминает это Русанову один из разговоров в палате, еще в начале лечения. Главным оратором был Ефрем: перестав зудеть, он долго читал какую-то книжечку, подсунутую ему Костоглотовым, долго думал, молчал, а потом и выдал: “Чем жив человек?” Довольствием, специальностью, родиной (родными местами), воздухом, хлебом, водой – много разных предположений посыпалось. И только Николай Павлович уверенно отчеканил: “Люди живут идейностью и общественным благом”. Мораль же книги, написанной Львом Толстым, оказалась совсем “не наша”. Лю-бо-вью… За километр несет слюнтяйством! Ефрем задумался, затосковал, так и ушел из палаты, не проронив больше ни слова. Не так очевидна показалась ему неправота писателя, имя которого он раньше-то и не слыхивал. Выписали Ефрема, а через день вернули его с вокзала обратно, под простыню. И совсем тоскливо стало всем, продолжающим жить.

Вот уж кто не собирается поддаваться своей болезни, своему горю, своему страху – так это Демка, впитывающий все, о чем бы ни говорилось в палате. Много пережил он за свои шестнадцать лет: отец бросил мать (и Демка его не обвиняет, потому как она “скурвилась”), матери стало совсем не до сына, а он, несмотря ни на что, пытался выжить, выучиться, встать на ноги. Единственная радость осталась сироте – футбол. За нее он и пострадал: удар по ноге – и рак. За что? Почему? Мальчик со слишком уж взрослым лицом, тяжелым взглядом, не талант (по мнению Вадима, соседа по палате), однако очень старательный, вдумчивый. Он читает (много и бестолково), занимается (и так слишком много пропущено), мечтает поступить в институт, чтобы создавать литературу (потому что правду любит, его “общественная жизнь очень разжигает”). Все для него впервые: и рассуждения о смысле жизни, и новый необычный взгляд на религию (тети Стефы, которой и поплакаться не стыдно), и первая горькая любовь (и та – больничная, безысходная). Но так сильно в нем желание жить, что и отнятая нога кажется выходом удачным: больше времени на учебу (не надо на танцы бегать), пособие по инвалидности будешь получать (на хлеб хватит, а без сахара обойдется), а главное – жив!

А любовь Демкина, Асенька, поразила его безупречным знанием всей жизни. Как будто только с катка, или с танцплощадки, или из кино заскочила эта девчонка на пять минут в клинику, просто провериться, да здесь, за стенами ракового, и осталась вся ее убежденность. Кому она теперь такая, одногрудая, нужна будет, из всего ее жизненного опыта только и выходило: незачем теперь жить! Демка-то, может быть, и сказал зачем: что-то надумал он за долгое лечение-учение (жизненное учение, как Костоглотов наставлял, – единственно верное учение), да не складывается это в слова.

И остаются позади все купальники Асенькины ненадеванные и некупленные, все анкеты Русанова непроверенные и недописанные, все стройки Ефремовы незавершенные. Опрокинулся весь “порядок мировых вещей”. Первое сживание с болезнью раздавило Донцову, как лягушку. Уже не узнает доктор Орещенков своей любимой ученицы, смотрит и смотрит на ее растерянность, понимая, как современный человек беспомощен перед ликом смерти. Сам Дормидонт Тихонович за годы врачебной практики (и клинической, и консультативной, и частной практики), за долгие годы потерь, а в особенности после смерти его жены, как будто понял что-то свое, иное в этой жизни. И проявилось это иное прежде всего в глазах доктора, главном “инструменте” общения с больными и учениками. Во взгляде его, и по сей день внимательно-твердом, заметен отблеск какой-то отреченности. Ничего не хочет старик, только медной дощечки на двери и звонка, доступного любому прохожему. От Людочки же он ожидал большей стойкости и выдержки.

Всегда собранный Вадим Зацырко, всю свою жизнь боявшийся хотя бы минуту провести в бездействии, месяц лежит в палате ракового корпуса. Месяц – и он уже не убежден в необходимости совершить подвиг, достойный его таланта, оставить людям после себя новый метод поиска руд и умереть героем (двадцать семь лет – лермонтовский возраст!).

Всеобщее уныние, царившее в палате, не нарушается даже пестротой смены пациентов: спускается в хирургическую Демка и в палате появляются двое новичков. Первый занял Демкину койку – в углу, у двери. Филин – окрестил его Павел Николаевич, гордый сам своей проницательностью. И правда, этот больной похож на старую, мудрую птицу. Очень сутулый, с лицом изношенным, с выпуклыми отечными глазами – “палатный молчальник”; жизнь, кажется, научила его только одному: сидеть и тихо выслушивать все, что говорилось в его присутствии. Библиотекарь, закончивший когда-то сельхозакадемию, большевик с семнадцатого года, участник гражданской войны, отрекшийся от жизни человек – вот кто такой этот одинокий старик. Без друзей, жена умерла, дети забыли, еще более одиноким его сделала болезнь – отверженный, отстаивающий идею нравственного социализма в споре с Костоглотовым, презирающий себя и жизнь, проведенную в молчании. Все это узнает любивший слушать и слышать Костоглотов одним солнечным весенним днем… Что-то неожиданное, радостное теснит грудь Олегу Костоглотову. Началось это накануне выписки, радовали мысли о Веге, радовало предстоящее “освобождение” из клиники, радовали новые неожиданные известия из газет, радовала и сама природа, прорвавшаяся, наконец, яркими солнечными деньками, зазеленевшая первой несмелой зеленью. Радовало возвращение в вечную ссылку, в милый родной Уш-Терек. Туда, где живет семья Кадминых, самых счастливых людей из всех, кого встречал он за свою жизнь. В его кармане две бумажки с адресами Зои и Веги, но непереносимо велико для него, много пережившего и от многого отказавшегося, было бы такое простое, такое земное счастье. Ведь есть уже необыкновенно-нежный цветущий урюк в одном из двориков покидаемого города, есть весеннее розовое утро, гордый козел, антилопа нильгау и прекрасная далекая звезда Вега… Чем люди живы.

КИТАЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Автор пересказов И. С. Смирнов

Шэнь Цзицзи VIII в.

Волшебное изголовье (Записки о случившемся в изголовье) – Из прозы эпохи Тан (VII – Х вв.)

В стародавние времена некий даосский монах, старец Люй, постигший тайну бессмертия, повстречался на постоялом дворе с юношей по имени Лу. Они разговорились, и юноша принялся жаловаться на свою злосчастную судьбу: он-де учился столько лет, а все прозябает без великого поприща. Тут его стал одолевать сон, и старец предложил ему свое изголовье из зеленого нефрита с отверстиями по бокам. Не успел юноша голову приклонить, как, озарившись светом, отверстия начали расширяться, и, войдя внутрь, юноша очутился возле собственного дома.

Вскоре он женился, стал день ото дня богатеть, а потом и в чиновничьей карьере преуспел. Сам император его выдвигал. Управляя областью Шэнь, Лу облагодетельствовал местных земледельцев оросительным каналом. Позднее он возвысился до губернатора столичного округа.

Тут в стране случилась военная смута. Однако и на поле брани Лу был удачлив и разбил врага. Император щедро наградил его чинами и титулами. Однако завистники не дремали. Государю донесли, что Лу замыслил измену, и высочайшим повелением его велено было заключить в темницу. Горько пожалел тогда Лу о своем юношеском стремлении на службу!

Не раз еще подстерегали его превратности карьеры, но всякий раз он снова возвышался, пока не одряхлел. Решился он уже сам просить государя об отставке, только тот отказал. Тут Лу и умер.

…И в тот же миг проснулся на волшебном изголовье юноша. Теперь он знал тщету своих мечтаний, и богатства, потерь и удач. Поблагодарил юноша старца и с поклоном удалился.