Category: Краткие содержания

Иван Сергеевич Тургенев

Дым

Роман (1867)

Жизнь Баден-Бадена, модного германского курорта, 10 августа 1862 г. мало чем отличалась от жизни в другие дни сезона. Публика была веселой и пестрой. Впрочем, наших соотечественников выделить в ней не составляло труда, особенно возле “русского дерева”.

Именно здесь, у кофейни Вебера, обнаружил Литвинова его московский знакомый Бамбаев, громко и на “ты” окликнувший его. С ним был Ворошилов, молодой человек с серьезным лицом. Бамбаев сразу предложил отобедать, если у Григория Михайловича найдутся деньги заплатить за него.

После обеда он потащил Литвинова в гостиницу к Губареву (“это он, тот самый”). Сходившая по гостиничной лестнице высокая, стройная дама в шляпе с темной вуалью обернулась на Литвинова, вспыхнула, провожая глазами, потом побледнела.

Кроме Губарева, в номере оказались Суханчикова и немолодой плотный человек, весь вечер промолчавший в углу. Разговоры перемежались со сплетнями, обсуждением и осуждением знакомых и товарищей. Ворошилов, как и во время обеда, густо сыпал научными сведениями. Пришел с товарищем Тит Биндасов, по виду террорист, по призванию квартальный, и гаму с бестолковщиной прибавилось так, что у Литвинова к десяти разболелась голова и он вернулся к Веберу.

Через некоторое время рядом оказался тот молчаливый человек, что сидел в углу у Губарева. Представился: Потугин Созонт Иванович, надворный советник. И поинтересовался, как понравилось Вавилонское столпотворение. Сойдутся десять русских – мигом всплывет вопрос о значении, о будущем России, да все в самых общих чертах, бездоказательно. Достается и гнилому Западу. Только бьет он нас по всем пунктам, хоть и гнилой. И заметьте: ругаем и презираем, а только его мнением и дорожим.

Тайна несомненного влияния Губарева – воля, а перед ней мы пасуем. Нам всюду нужен барин. Видят люди: большого мнения о себе человек, приказывает. Стало быть, прав и надо слушаться. Все унывают, повесивши нос ходят, и в то же время живут надеждой. Все, мол, непременно будет. Будет, а в наличности ничего нет. В десять веков ничего не выработали, но… будет. Потерпите. А пойдет все от мужика. Так и стоят друг перед другом: образованный кланяется мужику (вылечи душу), а тот – образованному (научи: пропадаю от темноты). И оба ни с места, А пора бы давно перенять, что другие придумали лучше нас.

Литвинов возразил на это, что нельзя перенимать, не сообразуясь с народными особенностями. Но Созонта Ивановича сбить непросто: вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудок переварит по-своему. Петр I наводнил нашу речь чужими словами. Сперва вышло чудовищно, а потом понятия привились и усвоились, чужие формы испарились. То же будет и в других сферах. Бояться за свою самостоятельность могут только слабые народы. Да, Потугин западник и предан цивилизации. Это слово и чисто, и понятно, и свято, а народность, слава – кровью пахнут! Родину же он любит и… ненавидит. Однако скоро поедет домой: хороша садовая земля, да не расти на ней морошке.

Расставаясь, Литвинов спросил у Потугина его адрес. Оказалось, к нему нельзя: он не один. Нет, не с женой. (Литвинов понимающе потупил глаза.) Да нет, не то: ей всего шесть лет, она сирота, дочь одной дамы.

В гостинице Литвинов обнаружил у себя большой букет гелиотропов. Слуга сказал, что принесла их высокая и прекрасно одетая дама. “Неужели ОНА?” Это восклицание относилось вовсе не к его невесте Татьяне, которую Литвинов ждал в Бадене вместе с ее тетушкой. Он понял, что это Ирина, старшая дочь обедневших князей Осининых. В пору их знакомства это была семнадцатилетняя красавица с изысканно правильными чертами лица, дивными глазами и густыми белокурыми волосами. Литвинов влюбился в нее, но долго не мог преодолеть ее враждебность. Потом в один день все изменилось, и они уже строили планы на будущее: трудиться, читать, но главное – путешествовать. увы, ничему не суждено было осуществиться.

Той зимой двор посетил Москву. Предстоял бал в Дворянском собрании. Осинин счел необходимым вывезти Ирину. Она, однако, воспротивилась. Литвинов же высказался в пользу его намерения. Она согласилась, но запретила ему быть на балу и добавила: “Я поеду, но помните, вы сами этого желали”. Придя с букетом гелиотропов перед ее отъездом на бал, он был поражен ее красотой и величественной осанкой (“что значит порода!”). Триумф Ирины на балу был полным и ошеломляющим. На нее обратила внимание важная особа. Этим сразу решил воспользоваться родственник Осининых граф Рей-зенбах, важный сановник и царедворец. Он взял ее в Петербург, поселив в своем доме, сделал наследницей.

Литвинов бросил университет, уехал к отцу в деревню, пристрастился к хозяйству и отправился за границу учиться агрономии. Через четыре года мы и застали его в Бадене на пути в Россию.

На другое утро Литвинов набрел на пикник молодых генералов. “Григорий Михайлыч, вы не узнаете меня?” – донеслось из группы веселящихся. Он узнал Ирину. Теперь это была вполне расцветшая женщина, напоминающая римских богинь. Но глаза остались прежними. Она познакомила его с мужем – генералом Валерианом Владимировичем Ратмировым. Прерванный разговор возобновился: мы, крупные землевладельцы, разорены, унижены, надо воротиться назад; думаете, сладка народу эта воля? “А вы попытайтесь отнять у него эту волю…” – не выдержал Литвинов. Однако говоривший продолжал: а самоуправление, разве кто его просит? уж лучше по-старому. Вверьтесь аристократии, не позволяйте умничать черни…

Литвинову все более дикими казались речи, все более чужими люди, И в этот мир попала Ирина!

Вечером он получил письмо от невесты. Татьяна с тетушкой задерживаются и прибудут дней через шесть.

Наутро в номер постучал Потугин: он от Ирины Павловны, она хотела бы возобновить знакомство. Г-жа Ратмирова встретила их с явным удовольствием. Когда Потугин оставил их, без предисловий предложила забыть причиненное зло и сделаться друзьями. В глазах ее стояли слезы. Он заверил, что радуется ее счастью. Поблагодарив, она захотела услышать, как он жил эти годы. Литвинов исполнил ее желание. Визит длился уже более двух часов, как вдруг вернулся Валериан Владимирович. Он не выказал неудовольствия, но скрыть некоторую озабоченность не сумел. Прощаясь, Ирина упрекнула: а главное вы утаили – говорят, вы женитесь.

Литвинов был недоволен собой: он ждет невесту, и не следовало бы ему бежать по первому зову женщины, которую он не может не презирать. Ноги его больше у нее не будет. Поэтому, встретившись с ней, он сделал вид, что не заметил ее. Однако часа через два на аллее, ведущей в гостиницу, вновь увидел Ирину. “Зачем вы избегаете меня?” В голосе ее было что-то скорбное. Литвинов откровенно сказал, что их дороги так далеко разошлись, что понять им друг друга невозможно. Ее завидное положение в свете… Нет, Григорий Михайлович ошибается. Несколько дней назад он сам видел образчики этих мертвых кукол, из которых состоит ее нынешнее общество. Она виновата перед ним, но еще больше перед самой собою, она милостыни просит… Будем друзьями или хотя бы хорошими знакомыми. И она протянула руку: обещайте. Литвинов пообещал.

По дороге в гостиницу ему повстречался Потугин, но на занимавшие его вопросы о г-же Ратмировой ответил только, что горда как бес и испорчена до мозга костей, но не без хороших качеств.

Когда Литвинов вернулся к себе, кельнер принес записку. Ирина сообщала, что у нее будут гости, и приглашала поглядеть поближе на тех, среди кого она теперь живет. Комичного, пошлого, глупого и напыщенного Литвинов нашел в гостях еще больше, чем в предыдущий раз. Только теперь, почти как у Губарева, поднялся несуразный гвалт, не было разве пива да табачного дыма. И… бросающееся в глаза невежество.

После ухода гостей Ратмиров позволил себе пройтись насчет нового Иринина знакомца: его молчаливости, очевидных республиканских пристрастий и т. п. и насчет того, что он, видно, очень ее занимает. Великолепное презрение умной женщины и уничтожающий смех были ответом. Обида въелась в сердце генерала, тупо и зверски забродили глаза. Это выражение походило на то, когда еще в начале карьеры он засекал бунтовавших белорусских мужиков (с этого начался его взлет).

У себя в номере Литвинов вынул портрет Татьяны, долго смотрел на лицо, выражавшее доброту, кротость и ум, и наконец прошептал: “Все кончено”. Только сейчас он понял, что никогда не переставал любить Ирину. Но, промучившись без сна всю ночь, он решил проститься с ней и уехать навстречу Татьяне: надо долг исполнить, а потом хоть умри.

В утренней блузе с широкими открытыми рукавами Ирина была очаровательна. Вместо слов прощания Литвинов заговорил о своей любви и о решении уехать. Она сочла это разумным, однако взяла с него слово не уезжать, не попрощавшись с нею. Через несколько часов он вернулся выполнить свое обещание и застал ее в той же позе и на том же месте. Когда он едет? В семь, сегодня. Она одобряет его стремление скорее покончить, потому что медлить нельзя. Она любит его. С этими словами она удалилась в свой кабинет. Литвинов было последовал за ней, но тут послышался голос Ратмирова…

У себя в номере он остался наедине с невеселыми думами. Вдруг в четверть седьмого дверь отворилась. Это была Ирина. Вечерний поезд ушел без Литвинова, а утром он получил записку: “…Я не хочу стеснять твою свободу, но если нужно, я все брошу и пойду за тобой…”

С этого момента исчезли спокойствие и самоуважение, а с прибытием невесты и ее тетушки Капитолины Марковны ужас и безобразие его положения сделались для него еще нестерпимее. Свидания с Ириной продолжались, и чуткая Татьяна не могла не заметить перемены в своем женихе. Она сама взяла на себя труд объясниться с ним. Держалась с достоинством и настоящим стоицизмом. Состоялся и откровенный разговор с Потугиным, попытавшимся предостеречь его. Сам Созонт Иванович давно разрушен, уничтожен любовью к Ирине Павловне (это ждет и Литвинова). Бельскую он почти не знал, и ребенок не его, он просто взял все на себя, потому что это было нужно Ирине. Страшная, темная история. И еще: Татьяна Петровна – золотое сердце, ангельская душа, и завидна доля того, кто станет ее мужем.

С Ириной тоже все было непросто. Оставить свой круг она не в силах, но и жить в нем не может и просит не покидать ее. Ну, а любовь втроем неприемлема для Григория Михайловича: все или ничего.

И вот он уже у вагона, минута – и все останется позади. “Григорий!” – послышался за спиной голос Ирины. Литвинов едва не бросился к ней. Уже из окна вагона показал на место рядом с собой. Пока она колебалась, раздался гудок и поезд тронулся. Литвинов ехал в Россию. Белые клубы пара и темные – дыма неслись мимо окон. Он следил за ними, и дымом казалось ему все: и собственная жизнь, и жизнь России. Куда подует ветер, туда и понесет ее.

Дома он взялся за хозяйство, кое в чем тут успел, расплатился с отцовскими долгами. Однажды заехал к нему его дядя и рассказал о Татьяне. Литвинов написал ей и получил в ответ дружелюбное письмо, заканчивающееся приглашением. Через две недели он отправился в путь.

Увидев его, Татьяна подала ему руку, но он не взял ее, а упал перед ней на колени. Она попыталась поднять его. “Не мешай ему, Таня, – сказала стоявшая тут же Капитолина Марковна, – повинную голову принес”.

Г. Г. Животовский

Мой знакомый Платон Михайлович решил перебраться в деревню. Он поселился в доме покойного дядюшки и первое время вполне блаженствовал. От одного вида огромных деревенских дядюшкиных кресел, в которых вполне можно утонуть, хандра его почти прошла. Признаться, я дивился, читая эти признания. Представить себе Платона Михайловича в деревенском наряде, разъезжающим с визитами по соседним помещикам – это было выше моих сил. Вместе с новыми друзьями Платон Михайлович обзавелся и новой философией. Он тем и понравился соседям, что выказал себя добрым малым, который думает, что лучше ничего не знать, чем столько, сколько наши ученые, и что самое главное – хорошее пищеварение. Излишнее умствование, как известно, вредит этому процессу.

Спустя два месяца Платон Михайлович снова загрустил. Он уверился нечаянно, что невежество не спасение. Среди так называемых простых, естественных людей также бушуют страсти. Тошно было смотреть ему, как весь ум этих практичных людей уходил на то, чтобы выиграть неправое дело, получить взятку, отомстить своему недругу. Самые невинные их занятия – карточная игра, пьянство, разврат… Наскучив соседями, Платон Михайлович заперся в доме и не велел никого принимать. Взор его обратился к старинным запечатанным шкафам, оставшимся после его дядюшки. Управитель сказал, что там лежат дядюшкины книги. Тетушка после смерти дяди велела запечатать эти шкафы и больше не трогать. С большим трудом упросил Платон Михайлович старого слугу открыть их. Тот отнекивался, вздыхал и говорил, что грех будет. Однако же барский приказ ему пришлось выполнить. Взойдя на мезонин, он отдернул восковые печати, открыл дверцы, и Платон Михайлович обнаружил, что совсем не знал своего дядю. Шкафы оказались заполнены сочинениями Парацельса, Арнольда Виллановы и других мистиков, алхимиков, каббалистов.

Если судить по подбору книг, то страстью дядюшки были алхимия и каббала. Боюсь, Платон Михайлович тоже заболел этим. Он с усердием стал читать книги о первой материи, о душе солнца, о звездных духах. И не только читал, но и подробно об этом мне рассказывал. Среди прочих книг ему попалась одна любопытная рукопись. Что бы, вы думали, в ней было? Ни много ни мало – рецепты для вызывания духов. Иной, может, и посмеялся бы над этим, но Платон Михайлович уже был захвачен своей мыслью. Он поставил стеклянный сосуд с водою и стал собирать в него солнечные лучи, как показано в рукописи. Воду эту он каждый день пил. Он полагал, что так вступает в связь с духом солнца, который открывает его глаза для мира незримого и неведомого. Дальше – больше. Мой приятель решил обручиться с Сильфидой – и с этой целью бросил в воду свой бирюзовый перстень. Спустя долгое время он заметил в перстне какое-то движение. Платон увидел, как перстень рассыпается и превращается в мелкие искры… Тонкие голубые и золотые нити заполнили всю поверхность вазы, постепенно бледнея, исчезая и окрашивая воду в золотой с голубыми отливами цвет. Стоило поставить вазу на место – как перстень снова показался на дне. Друг мой убедился, что ему открыто то, что спрятано от остального мира, что он стал свидетелем великого таинства природы и просто обязан разобраться и возвестить о нем людям.

За опытами Платон Михайлович совсем забыл о своем деле. Дело же это было хотя и несколько неожиданное для Платона Михайловича, но вполне понятное в его положении и, я бы даже сказал, препо-лезное для его состояния духа, У одного из соседей он познакомился, между прочим, с его дочкой Катей. Долго Платон Михайлович пытался разговорить девушку и победить ее природную застенчивость, заставлявшую краснеть при каждом обращенном к ней слове. Узнав ее поближе, он выяснил, что Катенька не только имеет природный ум и сердце, но и влюблена в него.. Отец ее намекнул Платону Михайловичу, что не прочь видеть его своим зятем и готов в этом случае покончить миром тридцатилетнюю тяжбу о нескольких тысячах десятин леса, которые составляли главный доход крестьян Платона Михайловича. Вот он и задумался: не жениться ли ему на сей Катеньке. Катя ему понравилась, он нашел ее девушкой послушной и неговорливой. Словом, он теперь спрашивал скорее моего благословения, чем моего совета. Разумеется, я решительно написал Платону, что женитьбу его одобряю полностью, радуюсь за него и за Катю.

Надо сказать, что иногда на моего приятеля находят приступы деятельности. Так было и в тот раз. Он тут же поскакал к Реженским, сделал формальное предложение и назначил день свадьбы – сразу же после поста. Он радовался, что сделает доброе дело для крестьян, гордился, что понимает свою невесту лучше, чем ее собственный отец. Платон Михайлович со свойственной ему восторженностью находил уже в каждом слове Катеньки целый мир мыслей. Не знаю, был ли он прав, но я не разубеждал его. Решение его показалось окончательным.

И все-таки, признаюсь, мне было как-то не по себе. УЖ больно странные письма я начал получать. Я уже рассказывал, как Платон Михайлович уверился, что его перстень в вазе рассыпается на отдельные искры. Потом ему привиделось, что перстень превратился в розу. Наконец, он увидел между лепестками розы, среди тычинок, миниатюрное существо – женщину, которая была едва приметна глазу. Моего приятеля очаровали ее русые кудри, ее совершенные формы и естественные прелести. От только и делал, что наблюдал за ее чудесным сном. Это бы еще полбеды. В последнем письме он объявил, что прекращает сношения с миром и целиком посвящает себя исследованию чудесного мира Сильфиды.

В непродолжительном времени я все же получил письмо, только не от Платона Михайловича, а от Гаврилы Софроновича Реженского, отца Катеньки. Старик страшно обиделся, что Платон Михайлович перестал внезапно ездить к нему, казалось, совершенно забыл о свадьбе. Наконец он узнал, что друг мой заперся, никого к себе не пускает и все кушанья ему подают через окошко двери. Тут Гаврила Софронович забеспокоился не на шутку. Он вспомнил, что дядю Платона Михайловича, когда он жил в доме, звали чернокнижником. Сам Гаврила Софронович в чернокнижие хоть и не верил, но, услыхав, что Платон Михайлович целыми днями рассматривает графин с водой, решил, что друг мой заболел.

С этим письмом и с письмами самого Платона Михайловича я отправился за советом к знакомому доктору. Выслушав все, доктор положительно уверил меня, что Платон Михайлович просто сошел с ума, и долго объяснял мне, как это произошло. Я решился и пригласил его к своему приятелю. Друга моего мы нашли в постели. Он несколько дней ничего не ел, не узнавал нас, не отвечал на наши вопросы. В глазах его горел какой-то огонь. Рядом с ним были листы бумаги. Это была запись воображаемых его бесед с Сильфидою. Она звала его с собой, в свой солнечный, цветущий, благоухающий мир. Ее тяготил мертвенный хладный земной мир, он причинял ей неописуемые страдания.

Совместными усилиями мы вывели Платона Михайловича из оцепенения. Сперва ванна, потом – ложка микстуры, потом ложка бульона и все сначала. Постепенно у больного появился аппетит, он начал оправляться. Я старался говорить с Платоном Михайловичем о вещах практических, положительных: о состоянии имения, о том, как перевести крестьян с оброка на барщину. Друг мой слушал все очень внимательно. Не противоречил, ел, пил, но участия никакого и ни в чем не принимал. Более успешными оказались мои разговоры о нашей разгульной молодости, несколько бутылок лафита, захваченные мною с собой, и окровавленный ростбиф. Платон Михайлович настолько окреп, что я даже напомнил ему о невесте. Он со мною согласился. Я поскакал к будущему тестю, уладил спорное дело, а самого Платона одел в мундир и наконец дождался венчания.

Через несколько месяцев я навестил молодых. Платон Михайлович сидел в халате, с трубкой в зубах. Катенька разливала чай, светило солнце, в окно заглядывала груша, сочная и спелая. Платон Михайлович вроде даже обрадовался, но вообще был молчалив. Улучив минуту, когда жена вышла из комнаты, я спросил его: “Ну что, брат, разве ты несчастлив?” Я не ожидал пространного ответа или благодарности. Да и что тут сказать? Да только друг мой разговорился. Но какой же странной была его тирада! Он объяснил, что мне надо довольствоваться похвалами дядюшек, тетушек и прочих благоразумных людей. “Катя меня любит, имение устроено, доходы собираются исправно. Все скажут, что ты дал мне счастье – и это точно. Но только не мое счастье: ты ошибся нумером. Кто знает, может быть, я художник такого искусства, которого еще нет. Это не поэзия, не живопись, не музыка. Я должен был открыть это искусство, а нынче уже не могу – и все замрет на тысячу лет. Ведь вам надо все разъяснять, все разложить по частям…”, – говорил Платон Михайлович.

Впрочем, это был последний припадок его болезни. Со временем все вошло в норму. Мой приятель занялся хозяйством и оставил прежние глупости. Правда, говорят, он теперь крепко выпивает – не только с соседями, но и один, да ни одной горничной проходу не дает. Но это так, мелочи. Зато он теперь человек, как все другие.

ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Луиджи Пиранделдо (Luigi Pirandello)

Покойный Маттиа Паскаль

(II fu Mattia Pascal)

Роман (1904)

Маттиа Паскаль, бывший хранитель книг в библиотеке, завещанной неким синьором Боккамацца родному городу, пишет историю своей жизни. Отец Маттиа рано умер, и мать осталась с двумя детьми – шестилетним Роберто и четырехлетним Маттиа. Все дела вел управляющий Батта Маланья, который вскоре разорил семью бывшего хозяина. После смерти первой жены немолодой Маланья женился на юной Оливе, к которой Маттиа был неравнодушен, но у нихне было детей, и Маланья стал обижать Оливу, считаяее виноватой в этом. Олива подозревала, что дело тут не в ней, а в Маланье, но порядочность мешала ей проверить свои подозрения. Приятель Маттиа Помино рассказывал ему, что влюблен в двоюродную племянницу Маланьи Ромильду. Ее мать хотела выдать девушку замуж за богача Маланью, но это не получилось, и теперь, когда Маланья стал раскаиваться в своей женитьбе на бездетной Оливе, замышляет новые козни. Маттиа хочет помочь Помино жениться на Ромильде и сводит с ней знакомство. Он все время рассказывает Ромильде о Помино, но сам влюбленный так робок, что она в конце концов влюбляется не в него, а в Маттиа. Девушка столь хороша, что Маттиа не может устоять и становится ее любовником. Он собирается на ней жениться, и тут она неожиданно порывает с ним. Олива жалуется матери Маттиа на Маланью: он получил доказательства, что у них нет детей не по его вине, и торжествующе заявил ей об этом. Маттиа понимает, что Ро-мильда и ее мать гнусно обманули и его самого, и Маланью и в отместку делает Оливе ребенка. Тогда Маланья обвиняет Маттиа в том, что тот обесчестил и погубил его племянницу Ромильду. Маланья говорит, что из жалости к бедной девушке хотел усыновить ее ребенка, когда он родится, но теперь, когда Господь послал ему в утешение законное дитя от собственной жены, он уже не может назвать себя отцом другого ребенка, который родится у его племянницы. Маттиа остается в дураках и вынужден жениться на Ромильде, так как ее мать грозит ему скандалом.

Сразу после свадьбы отношения Маттиа с Ромильдой портятся. Она и ее мать не могут простить ему, что он обездолил свое законное дитя, ибо теперь все состояние Маланьи перейдет к ребенку Оливы. У Ромильды рождаются девочки-близнецы, у Оливы – мальчик. Одна из девочек умирает через несколько дней, другая, к которой Маттиа успевает очень привязаться, – не дожив до года. Помино, чей отец становится членом муниципалитета, помогает Маттиа получить место библиотекаря в библиотеке Боккамацци. Однажды после семейного скандала Маттиа, в руках которого случайно оказалась небольшая сумма денег, о которой не знают ни жена, ни теща, уходит из дому и отправляется в Монте-Карло. Там он идет в казино, где выигрывает около восьмидесяти двух тысяч лир. Самоубийство одного из игроков заставляет его одуматься, он прекращает игру и едет домой. Маттиа представляет себе, как его жена и теща поразятся неожиданному богатству, он собирается выкупить мельницу в Стиа и спокойно жить в деревне. Купив газету, Маттиа читает ее в поезде и натыкается на объявление о том, что на его родине, в Мираньо, в мельничном шлюзе в Стиа найден сильно разложившийся труп, в котором все опознали библиотекаря Маттиа Паскаля, исчезнувшего несколько дней назад. Люди считают, что причиной самоубийства были денежные затруднения. Маттиа потрясен, он – вдруг понимает, что совершенно свободен: все считают его мертвым – значит, у него нет теперь ни долгов, ни жены, ни тещи, и он может делать все, что ему заблагорассудится. Он радуется возможности; прожить как бы две жизни и решает прожить их в двух разных обличьях. От прежней жизни у него останется только косящий глаз. Он выбирает себе новое имя: отныне его зовут Адриано Меис. Он меняет прическу, одежду, придумывает себе новую биографию, выбрасывает обручальное Кольцо. Он путешествует, но вынужден жить скромно, так как должен растянуть свои деньги на всю оставшуюся жизнь: отсутствие документов лишает его возможности поступить на службу. Он не может даже купить собаку: за нее надо платить налоги, а для этого также необходимы документы.

Маттиа решает поселиться в Риме. Он снимает комнату у Ансельмо Палеари – старого чудака, увлекающегося спиритизмом. Маттиа проникается большой симпатией к его младшей дочери Адриане – скромной доброй девушке, честной и порядочной. Зять Адрианы Теренцйо Папиано после смерти сестры Адрианы должен вернуть приданое Ансельмо, так как его жена умерла бездетной. Он попросил у Ансельмо отсрочки и хочет жениться на Адриане, чтобы не возвращать деньги. Но Адриана боится и ненавидит грубого расчетливого зятя, она влюбляется в Маттиа Паскаля. Папиано уверен, что Маттиа богат, и хочет познакомить его с завидной невестой – Пепитой Пантогада, чтобы отвлечь его от Адрианы. Он приглашает Пепиту к Ансельмо на спиритический сеанс. Пепита приходит вместе с гувернанткой и испанским художником Бернальдесом.

Во время спиритического сеанса, в котором принимают участие все обитатели дома, у Маттиа из шкафчика исчезают двенадцать тысяч лир. Украсть их мог только Папиано.

Адриана предлагает Маттиа заявить в полицию, но он не может заявить о краже – ведь он никто, оживший мертвец. Не может он и жениться на Адриане, как он ни любит ее, – ведь он женат. Чтобы замять дело, он предпочитает соврать, будто деньги нашлись. Дабы не мучить Адриану, Маттиа решает вести себя так, чтобы Адриана разлюбила его. Он хочет начать ухаживать за Пепитой Пантогада. Но ревнивый Бернальдес, которою Маттиа невзначай обидел, оскорбляет его, и кодекс чести обязывает Маттиа вызвать Бернальдеса на поединок. Д Маттиа не может найти секундантов – выясняется, что для этого нужно соблюсти кучу формальностей, что невозможно сделать, не имея документов.

Маттиа видит, что его вторая жизнь зашла в тупик, и, оставив на мосту трость и шляпу, чтобы все подумали, будто он бросился в воду, садится в поезд и едет на родину.

От Адриано Меиса у него остается только здоровый глаз: Маттиа сделал операцию и уже не косит.

Приехав на родину, Маттиа первым делом навещает своего брата Роберто. Роберто потрясен и не верит своим глазам. Он рассказывает Маттиа, что Ромильда после его мнимого самоубийства вышла замуж за Помино, но теперь ее второй брак по закону будет считаться недействительным, и она обязана вернуться к Маттиа. Маттиа этого совсем не хочет: у Помино и Ромильды маленькая дочка – зачем разрушать их семейное счастье? Да он и не любит Ромильду. Помино и Ромильда поражены и растеряны, увидев Маттиа живым, ведь прошло больше двух лет после его исчезновения. Маттиа успокаивает их: ему ничего от них не нужно.

На улице никто не узнает Маттиа Паскаля: все считают его умершим.

Маттиа идет на кладбище, отыскивает могилу неизвестного, которого все принимали за него, читает прочувствованную надпись на могильном камне и кладет на могилу цветы.

Он поселяется в доме своей старой тетки. Время от времени он приходит на кладбище “поглядеть на себя – умершего и погребенного. Какой-нибудь любопытный спрашивает; “Но вы-то кто ему будете?” В ответ Маттиа пожимает плечами, прищуривается и отвечает:

“Я и есть покойный Маттиа Паскаль”.

С помощью дона Элиджо, сменившего Маттиа на посту хранителя книг в библиотеке Боккамаоди, Маттиа за полгода излагает на бумаге свою странную историю. В беседе с доном Элиджо он говорит, что не понимает, какую мораль можно из нее извлечь. Но дон Элиджо возражает, что мораль в этой истории, несомненно, есть, и вот какая: “Вне установленного закона, вне тех частных обстоятельств, радостных или грустных, которые делают нас самими собой… жить невозможно”.

О. Э. Гринберг

Х. Р. Хименес

Платеро и я

“Платеро и я” – цикл лирических зарисовок поэта Хуана Рамона Хименеса. Герой цикла – серый ослик Платеро, который на протяжении года является почти единственным другом, спутником и собеседником автора. В первых же строках дается портрет этого очаровательного животного: “Платеро маленький, мохнатый, мягкий – такой мягкий на вид, точно весь из ваты, без единой косточки. Только глаза у него кристально твердые, как два агатовых скарабея… Он неженка и ластится, как дитя, как девочка, – но сух и крепок телом, точно каменный”.

А вот и сам автор – каким он себя видит: “траурно одетый, с назарейской бородкой под низкой черной шляпой, я странно, должно быть, выгляжу на сером руне Платеро”. “Помешанный! – несутся вслед задумчивому поэту вопли озорных цыганят. – Спя-ятил!..” Автор не обижается, когда его дразнят. Напротив – он охвачен странной нежностью ко всему окружающему. Будничная, захолустная Андалузия открывается ему в своей деятельной естественной сути. Природа, и люди, и все живые существа соединены, сцеплены в восприятии автора этой любовью к родной земле. Он видит окрестности родного городка Могера в бесконечно разнообразной смене красок, запахов и звуков, в череде времен года – от весны до весны, в хороводе мирских забот и гулких праздников. Все свои мысли и впечатления он тут же поверяет Платеро, который внимает ему с трогательным сочувствием. Автор верит, что ослик все понимает, только не владеет человеческим языком, как мы – языком животных. Но зато он дарит своему хозяину много радости и искреннего тепла.

В своих заметках Хименес останавливает мгновения быстротекущей жизни, чтобы по-новому почувствовать ее прелесть; рисует неповторимые портреты земляков, рассказывает драматические или смешные истории.

В цикле десятки персонажей. Прежде всего это дети – как правило, бедные, но не унывающие. Вот одна такая стайка после скудного ужина весело предается игре “в нищих”. Потом начинают хвастаться, выставляясь друг перед другом: – У моего отца серебряные часы…

– А у моего конь…

– А у моего ружье…

“Те самые часы, – с тихой горечью замечает рассказчик, – что будят до рассвета, и то ружье, что не убьет голода, и конь, который ведет к нужде…”

Одна девочка вдруг запевает “хрупким, точно стеклянная струйка, голосом” заунывную взрослую песню: “Была-а-а я графи-и-и-не-е-ей, а ста-а-ала вдо-о-ово-ой…”

А над Андалузией то светит раскаленное солнце, то бушует короткая очищающая гроза, то налетает осенний ветер, то нависают низкие облака. Хименес, обращаясь к Платеро, сравнивает родной край то с вином, то с хлебом, то снова с вином, то снова с хлебом. Порой ему представляется, что сам Могер подобен хлебу – он “внутри бел, как мякиш, а снаружи золотист, точно хрустящая корочка”. В полдень, когда изнывающий от зноя город ест свежий хлеб, кажется, что это один огромный рот ест огромный хлеб.

Вот еще картинка здешних нравов – вдруг в городе раздаются выстрелы. Не пугайся, глупенький, успокаивает рассказчик ослика, это всего-навсего убивают Иуду. Дело происходит в Страстную субботу. Несколько чучел Иуды вооружают над улицами и площадями в самых людных местах, и в городе вряд ли найдется хоть одно ружье, не разряженное в злодея-предателя. “Только Иуда теперь, – обращаясь к Платеро, продолжает писатель, – это депутат или учительница, судейский чин или сборщик налогов, алькальд или акушерка, и каждый мужчина, впадая в детство… в сумятице смутных и вздорных весенних наваждений всаживает свою трусливую пулю в того, кто ему ненавистен…”

Тоскливой болью сжимается сердце рассказчика, когда он сталкивается с придурковатым малышом – отверженным в детской толпе, существом, которому не дано ни дара речи, ни тени обаяния. Вечно радостный, но никого не радующий, однажды он исчез со своего привычного места на скамейке. Наверное, он переселился на небо, где так же тихо и кротко следит взглядом за окружающим.

А вот другая трагедия – грубому насилию подвергается прекрасное и гордое животное. Эта новелла называется “Холощеный жеребец”. Конь, о котором идет речь, ослепительно красив. “Был он вороной, в синих, зеленых, красных отливах, с налетом серебра, как у ворона и скарабея. В молодых глазах ало вспыхивал живой огонек, как на жаровне…”

Этого ничего не подозревающего красавца у загона поджидают четверо мужчин с волосатыми руками. Молча сопя, они наваливаются на животное, прижимают его к земле и “после краткой свирепой борьбы приканчивают его траурную, колдовскую красоту”.

Словно сами краски природы меркнут после свершившегося надругательства. Обращенный в мерина жеребец, не шевелясь, лежит на соломе – взмыленный, изнуренный и жалкий. Дрожащего и понурого, его накрывают попоной и медленно уводят на скотный двор. Рассказчику, наблюдающему за этой тягостной сценой, кажется, что конь отделился от земли, лишившись того, что соединяло его с корнями жизни…

Так поэтический взгляд на мир отличается обостренным сочувствием всему, что терпит боль и утеснение; печаль, мудрость и сострадание переплавлены с верой в обновление и непрерывность жизни. Вот наступает весна с присущим ей жаром – и Хименес находит необыкновенно выразительный образ ее явления: “мы словно в гигантских светящихся сотах – жаркой сердцевине огромной каменной розы”. То же умение различать красоту в будничном, примелькавшемся позволяет ему любоваться грубыми и с виду непривлекательными людьми. Он с восхищением провожает взглядом трех старух: землистые, потные, грязные, они сохранили еще стойкую красоту. – “она все еще с ними как бесслезная, строгая память”.

А вот семья цыган, “растянувшихся, словно хвост изнемогшего пса, на булыжном солнцепеке”. Почти рубенсовскими красками, с нескрываемым восторгом Хименес лепит портреты каждого члена этой нищей бродячей компании. Мать – будто глиняная статуя, распирающая молодой наготой зеленые и красные лохмотья… Девочка – сплошные нечесаные космы, – лениво чертящая угольком на стене непристойные каракули… Голый малыш, лежащий навзничь и мочащийся себе в пупок, оглашая воздух безответным плачем… Наконец, мужчина и мартышка, которые дружно чешутся, – он скребет лохмы, она – ребра… Иногда мужчина разгибается, долго встает, выходит на середину улицы и безучастно колотит в бубен. Цыганка поет, пронзительно и заунывно. Мартышка кривляется.

“Перед тобой, Платеро, идеал семьи”, – с чувством искреннего умиротворения произносит рассказчик.

Вот служанка, у которой была привычка по вечерам пугать домашних, нарядившись привидением. Она обматывалась простыней, надставляла зубы дольками чеснока наподобие клыков и со свечой медленно приближалась к зале. Может быть, Всевышний покарал ее за пристрастие к безвредной забаве – однажды в грозу девушка была найдена на дорожке в саду сраженная молнией.

Вот парнишка, удравший в свое время из Севильи, где прислуживал в богатом доме, чтобы поискать счастья на стороне. Он отправился “дразнить быков по захолустным аренам”. Теперь он проходит мимо родных мест под презрительными и осуждающими взглядами. Через плечо его перекинут “вдвойне багряный” плащ, зубы искромсаны недавней дракой, желудок его пуст, и кошелек тоже. Но он идет дальше, навстречу своей судьбе, не жалуясь и не прося о помощи.

Вот жалкий, нищий контрабандист. Во время охоты его дряхлое, перевязанное бечевкой ружье развалилось. И бедняге ранило руку. Дрожащий, он приходит к местному врачу. Тот делает ему перевязку, бормоча себе под нос: “Ничего, это пустяки…” И вдруг попугай доктора, сидящий в клетке, повторяет гортанно: “Это пустяки…”

А вот старшина носильщиков Могера Леон. На его затылке набита толстая гладкая мозоль от многолетнего ношения баулов. Зато по вечерам Леон преображается в музыканта. Он играет на тарелках во время праздников…

Жизнь открывается в своих трагикомических подробностях, в яркой карнавальной пестроте, в круговороте смертей и рождении. Рассказчик с одинаковой мудрой печалью рассказывают о чьем-то угасании, будь то старик, ребенок или животное. Читателю передается его восприятие любой отдельной жизни как самоценного и важного события. Навсегда осталась в этой андалузской элегии маленькая де вочка, которая так любила ласкать ослика, так бесстрашно запускала к нему в рот свою ручонку, так трогательно звала его: “Платеритто, Платеретто!..” Ее унесла тяжелая болезнь, и долгие недели, мечась в горячечном бреду в своей колыбели, она все еще лепетала имя своего любимца: “Платеритто,.. Платеретто…”

Остался и гордый фокстерьер Лорд, которого пришлось пристрелить после укуса бешеной собаки… И старый кенарь, которого однажды нашли мертвым на полу в его клетке. Дети расстроенно осматривают его. “Ему же всего хватало, – удивленно говорят они, – и воды, и в еде не нуждался…” Да, Платеро, продолжает рассказчик, ни в чем не нуждался. “Он умер оттого, что умер, сказал бы Кампоамор, еще один старый кенарь”, – замечает Хименес, имея в виду известного испанского поэта.

Увы, наступает день, когда умирает и сам трудолюбивый маленький Платеро. Это происходит внезапно, в жаркий солнечный полдень. Ветеринар огорченно объясняет, что ослик отравился… Съел что-то ядовитое… Еще есть надежда. Но Платеро больше не поправляется. Его хоронят в саду под широкой сосной.

“Платеро, ты видишь нас, правда?..”

Ч. Т. Айтматов

Прощай, Гульсары!

Минувшей осенью приехал Танабай в колхозную контору, а бригадир ему и говорит: “Подобрали мы вам, аксакал, коня. Староват, правда, но для вашей работы сойдет”. Увидел Танабай иноходца, а сердце у него больно сжалось. “Вот и свиделись, выходит, снова”, – сказал он старому, заезженному вконец коню.

Первый раз он встретился с иноходцем Гульсары после войны. Демобилизовавшись, Танабай работал на кузне, а потом Чоро, давнишний друг, уговорил ехать в горы табунщиком. Там-то впервые и увидел буланого, круглого, как мяч”малыша полуторалетку. Прежний табунщик Торгой сказал: “За такого в прежние времена в драках на скачке головы клали”.

Прошла осень и зима. Луга стояли зеленые-зеленые, а над ними сияли белые-белые снега на вершинах хребтов. Буланый превратился в стройного крепкого жеребчика. Одна лишь страсть владела им – страсть к бегу. Потом настало время, когда он научился ходить под седлом так стремительно и ровно, что люди ахали: “Поставь на него ведро с водой – и ни капли не выплеснется”. В ту весну высоко поднялась звезда иноходца и его хозяина. Знали о них и стар и млад.

Но не было случая, чтобы Танабай позволил кому-нибудь сесть на своего коня. Даже той женщине. В те майские ночи у иноходца начался какой-то ночной образ жизни. Днем он пасся, обхаживая кобылиц, а ночью, отогнав колхозный табун в лощину, хозяин скакал на нем к дому Бюбюжан. На рассвете снова мчались они по неприметным степным тропам к лошадям, оставшимся в лощине.

Однажды случился страшный ночной ураган, и Гульсары с хозяином не успели к стаду. А жена Танабая еще ночью кинулась с соседями на помощь. Табун нашли, удержали в яру. А Танабая не было. “Что ж ты, – тихо сказала жена вернувшемуся блудному мужу. – Дети вон скоро взрослые, а ты…”

Жена и соседи уехали. А Танабай грохнулся на землю. Лежал лицом вниз, и плечи его тряслись от рыданий. Он плакал от стыда и горя, он знал, что утратил счастье, которое выпало последний раз в жизни. А жаворонок в небе щебетал…

Зимой того года в колхозе появился новый председатель: Чоро сдал дела и лежал в больнице. Новый начальник захотел сам ездить на Гульсары.

Когда увели коня, Танабай уехал в степь, к табуну. Не мог успокоиться. Осиротел табун. Осиротела душа.

Но однажды утром Танабай снова увидел в табуне своего иноходца. Со свисающим обрывком недоуздка, под седлом. Сбежал, стало быть. Гульсары тянуло к стаду, к кобылам. Он хотел отгонять соперников, заботиться о жеребятах. Вскоре подоспели из аила двое конюхов, увели Гульсары обратно. А когда иноходец убежал третий раз, Танабай уже рассердился: не было бы беды. Ему стали сниться беспокойные, тяжелые сны. И когда перед новым кочевьем заехали в аил, он не выдержал, кинулся на конюшню. И увидел то, чего так боялся: конь стоял неподвижно, между задними раскоряченными ногами тяжелела огромная, величиной с кувшин, тугая воспаленная опухоль. Одинокий, выхолощенный.

Осенью того года судьба Танабая Бекасова неожиданно повернулась. Чоро, ставший теперь парторгом, дал ему партийное поручение: переходить в чабаны.

В ноябре грянула ранняя зима. Суягные матки сильно сдали с тела, хребты выпирали. А в амбарах колхозных – все под метелку.

Близилось время окота. Отары стали перебираться в предгорье, на окотные базы. То, что Танабай увидел там, потрясло его как гром среди ясного дня. Ни на что особенное он не рассчитывал, но чтобы кошара стояла с прогнившей и провалившейся крышей, с дырами в стенах, без окон, без дверей – этого не ожидал. Всюду бесхозяйственность, какой свет не видывал, ни кормов, ни подстилок практически нет. Да как же так можно?

Работали не покладая рук. Труднее всего пришлось с очисткой кошары и рубкой шиповника. Разве что на фронте так доводилось вкалывать. И однажды ночью, выходя с носилками из кошары, услышал Танабай, как замекал в загоне ягненок. Значит, началось.

Танабай чувствовал, что надвигается катастрофа. Окотилась первая сотня маток. И уже слышны были голодные крики ягнят – у истощенных маток не было молока. Весна заявилась с дождем, туманом и югом. И стал чабан по нескольку штук выносить синие трупики ягнят за кошару. В душе его поднималась темная, страшная злоба: зачем разводить овец, если не можем уберечь? И Танабай, и его помощницы еле держались на ногах. А голодные овцы уже шерсть ели друг у друга, не подпуская к себе сосунков.

И тут к кошаре подъехали начальники. Один был Чоро, другой – районный прокурор Сегизбаев. Этот-то и стал корить Танабая: коммунист, мол, а ягнята дохнут. Вредитель, планы срываешь!

Танабай в ярости схватил вилы… Еле унесли пришельцы ноги. А на третий день состоялось бюро райкома партии, и Танабая исключили из ее рядов. Вышел из райкома – на коновязи Гульсары. Обнял Танабай шею коня – лишь ему пожаловался на свою беду… Все это Танабай вспоминал теперь, много лет спустя, сидя у костра. Рядом неподвижно лежал Гульсары – жизнь покидала его. Прощался Танабай с иноходцем, говорил ему: “Ты был великим конем, Гульсары. Ты был моим другом, Гульсары. Ты уносишь с собой лучшие годы мои, Гульсары”.

Наступало утро. На краю оврага чуть тлели угольки костра. Рядом стоял седой старик. А Гульсары отошел в небесные табуны.

Шел Танабай по степи. Слезы стекали по лицу, мочили бороду. Но он не утирал их. То были слезы по иноходцу Гульсары.

В. В. Набоков

Ада, или Страсть

“Ада” – это грандиозная пародия на разные литературные жанры: от романов Льва Толстого через цикл Марселя Пруста “В поисках утраченного времени” до фантастики в духе Курта Воннегута. Действие романа проходит в стране, которая возникла из предположения, что Куликовская битва (1380) закончилась победой татаро-монголов и русские, спасаясь, устремились в Северную Америку – с потомками этих переселенцев, живущими в Амероссии в середине XIX в., мы и знакомимся. А на месте России раскинулась, укрывшись за Золотым занавесом, загадочная Татария.

Все это находится на планете Антитерра, у которой есть планета близнец Терра Прекрасная – хотя в ее существование верят в основном сумасшедшие. На карте Терры Амероссия естественным образом распадается на Америку и Россию. События на Антитерре – это запоздалое (лет на пятьдесят – сто) отражение событий на Терре. Отчасти поэтому в XIX в. попадают телефоны, автомобили и самолеты, комиксы и бикини, кинофильмы и радио, писатели Джойс и Пруст и т. д.

Но главное в том, что все это сочинено Ваном Вином, полагающим, что реальный мир – всего лишь яркие события, вспыхивающие в его памяти. Он начал писать воспоминания в 1957 г., в возрасте восьмидесяти семи лет, а закончил в 1967 г. Память Вана причудлива: он смешивает жизнь со снами, искусство с жизнью, путается в датах; его представления о географии почерпнуты из старинного глобуса и ботанического атласа.

После смерти Вана рукописью занялся некто Рональд Оринджер. Он снабдил текст своими пометками и ввел в него замечания, возникавшие у главных героев по ходу чтения рукописи, – в какой-то мере это помогает понять, как все было на самом деле. Книгу предваряет генеалогическое древо семьи Винов и предуведомление о том, что почти “все люди, названные по имени в этой книге, умерли”.

Часть первая открывается перифразом знаменитого начала “Анны Карениной”: “Все счастливые семьи счастливы, в общем-то, по-разному; все несчастные, в общем-то, похожи друг на друга”. Действительно, семейное счастье, описываемое в “Аде”, весьма своеобразно. В 1844 г. в семье генерала Дурманова родились сестры-близнецы Аква и Марина. Красавица Марина стала актрисой, правда, не слишком талантливой. Пятого января 1868 г. она играла Татьяну Ларину, и ее на пари между двумя актами соблазнил Демон Вин, тридцатилетний роковой красавец и манхэттенский банкир. (Нелишне отметить, что дед Марины и бабушка Демона – родные брат с сестрой.) Их страстный роман кончился через год из-за Марининых измен. А двадцать третьего апреля 1869 г. Демон женился на менее привлекательной и слегка тронувшейся умом (из-за неудачного романа) Акве. Зиму сестры провели вместе на швейцарском курорте Эксе: там у Аквы родился мертвый ребенок, а Марина спустя две недели, первого января 1870 г., родила Вана – его записали как сына Демона и Аквы. Через год Марина вышла замуж за кузена Демона – Дэна Вина. В 1872 г. на свет появилась ее дочь Ада, настоящим отцом которой был Демон. В 1876 г. родилась Люссет – возможно, уже от законного мужа. (Эти запутанные семейные тайны раскрываются перед Адой и Ваном летом 1884 г. на чердаке усадьбы Ардис, принадлежащей Дэну Вину. Найдя фотографии свадьбы Аквы и Демона и странный гербарий Марины с пометками, сметливые подростки сличают даты, кое-где подправленные Марининой рукой, и понимают, что у них одни родители – Марина и Демон.)

Большая часть жизни бедняжки Аквы проходит в лечебницах. Она зациклена на Терре Прекрасной, куда собирается после смерти. На последней стадии болезни все утрачивает свой смысл, и в 1883 г. Аква кончает самоубийством, наглотавшись таблеток, Ее последняя записка обращена к “милому, милому сыну” Вану и “бедному Демону”…

В первых числах июня 1884 г. осиротевший Ван приезжает на каникулы в Ардис – в гости, так сказать, к тете Марине (известная читателю сцена на чердаке для него еще впереди). Подросток уже испытал первую платоническую любовь и приобрел первый сексуальный опыт (“за один русский зеленый доллар” с девушкой из лавки). Встречу в Ардисе Ван и Ада потом вспоминают по-разному: Ада считает, что Ван все придумал, – скажем, в такую жару она ни за что не надела бы врезавшийся в память брату черный жакет.

Жизнь в Ардисе напоминает усадебный быт русских помещиков: здесь говорят по-русски и по-французски, поздно встают и обильно ужинают. Ада, забавное и не по годам развитое создание, изъясняется высокопарно, по-толстовски, “эффектно манипулируя придаточными предложениями”. Она битком набита сведениями о насекомых и растениях, и Вана, мыслящего абстракциями, порой утомляют ее конкретные знания. “Была ли она хорошенькой в свои двенадцать?” – размышляет старик и вспоминает “с той же мукой юношеского счастья, как завладела им любовь к Аде”.

На пикник по случаю двенадцатилетия Ады (двадцать первое июля 1884 г.) ей разрешают надеть “лолиту” – длинную юбку в красных маках и пионах, “неведомых миру ботаники”, по высокомерному заявлению именинницы. (Старый эротоман Ван утверждает, что панталончиков на ней не было!) На пикнике Ван демонстрирует свой коронный номер – хождение на руках (метафора его будущих упражнений в прозе). Ада, как Наташа Ростова, исполняет русскую плясовую; к тому же ей нет равных в игре в скрабл.

Умея скрещивать орхидеи и спаривать насекомых, Ада плохо представляет себе соитие мужчины и женщины и долго не замечает признаков возбуждения у кузена. В ночь, когда все уезжают смотреть на горящий амбар, дети познают друг друга на старом плюшевом диване в библиотеке. Летом 1960 г. девяностолетний Ван, “берясь за сигарету с коноплей”, спрашивает: “А ты помнишь, какие мы были отчаянные… и как изумлен я был твоей невоздержанностью?” – “Идиот!” – отзывается восьмидесятивосьмилетняя Ада. “Сестра, ты помнишь летний дол, Ладоры синь и Ардис-Холл?..” – стихи эти задают главную мелодию роману.

Любовная страсть тесно связана со страстью библиофильской, благо библиотека Ардиса составляет четырнадцать тысяч восемьсот сорок один том. Чтение Ады под строгим контролем (что не помешало ей лет в девять прочитать “Рене” Шатобриана, где описывается любовь брата и сестры), но зато Ван может свободно пользоваться библиотекой. Юным любовникам быстро опротивела порнография, они полюбили Рабле и Казанову и прочитали вместе уйму книг с одинаковым восторгом.

Однажды Ван просит восьмилетнюю кузину Люсетт специально для него выучить за час одну романтическую балладу – это время необходимо им с Адой, чтобы уединиться на чердаке. (Через семнадцать лет, в июне 1901 г., он получит последнее письмо влюбленной в него Люсетт, где она вспомнит все, в том числе и выученное ею стихотворение. )

Солнечным сентябрьским утром Ван покидает Ардис – ему пора продолжать учебу. На прощание Ада сообщает, что одна девочка в школе влюблена в нее. В Ладоге Ван по совету Демона знакомится с Кордулой, в которой подозревает влюбленную в сестру лесбиянку. Воображая их отношения, он испытывает “покалывание порочного наслаждения”.

В 1885 г. Ван отправляется в университет Чуз в Англии. Там он предается настоящим мужским развлечениям – от карточной игры до посещения борделей клуба “Вилла Венеры”. Они с Адой переписываются, используя шифр, составленный при помощи поэмы Марвелла “Сад” и стихотворения Рембо “Воспоминания”.

К 1888 г. Ван успевает снискать славу на цирковом поприще, демонстрируя все то же искусство хождения на руках, а также получить премию за философско-психологическое эссе “О Безумии и Вечной Жизни”. И вот он вновь в Ардисе. Здесь многое изменилось. Ада поняла, что никогда не станет биологом, и увлеклась драматургией (особенно русской). Гувернантка-француженка, забавлявшаяся и прежде прозой, сочинила роман “про таинственных деток, занимающихся в старых парках странными вещами”. Бывший любовник Марины режиссер Вронский ставит по роману “Скверные дети” фильм, где должны играть мать и дочь.

Из рассказов Ады о своей роли можно понять, что она изменяет Вану как минимум с тремя. Но наверняка ничего неизвестно, а мысли и чувства нашей пары по-прежнему удивительно созвучны друг другу. Близость с Адой для Вана “превосходит все остальное, вместе взятое”. (Немощной рукой мемуарист вписывает сюда последнее уточнение: “Познание естества Ады… было и будет всегда одной из форм памяти”.)

В Ардис приезжает Демон. Он опечален “фатальной невозможностью связать смутное настоящее с неоспоримой реальностью воспоминаний”, ибо трудно узнать в нынешней Марине порывистую, романтичную красавицу времен их безумного романа. Надо признать, что и сам он, с крашеными усами и волосами, далеко не тот… Демон пытается открыть сыну что-то очень важное, но никак не может решиться.

Двадцать первого июля на пикнике в честь шестнадцатилетия Ады Ван в приступе ревности избивает молодого графа де Пре. Чуть позже ему рассказывают, как учитель музыки Рак обладал Адой. Пытаясь оправдаться, возлюбленная сестра нечаянно во всем признается. В состоянии исступленного отчаяния Ван покидает Ардис. Все кончено, загажено, растерзано!

Оскорбленный любовник пускается во все тяжкие. В Калугано он затевает дуэль с незнакомым капитаном Тэппером. Попав с раной в Приозерную больницу, Ван пытается убить лежащего там же Рака, который, впрочем, благополучно умирает сам от одноименной болезни. Вскоре погибает где-то в Татарии, под Ялтой, и граф де Пре. Ван заводит роман с его кузиной Кордулой и узнает, что лесбиянкой в их школе была другая девочка – Ванда Брум. В первых числах сентября Ван расстается с Кордулой и покидает Манхэттен. В нем зреет плод – книга, которую он скоро напишет.

Часть вторая в два раза короче первой. Ада атакует Вана письмами. Она клянется в верности и любви к нему, потом по-женски непоследовательно оправдывает свои связи с Раком и де Пре, опять говорит о любви… Письма “корчатся от боли”, но Ван непреклонен.

Он пишет свой первый роман “Письма с Терры”, извлекая политические подробности жизни планеты-близнеца из бреда душевнобольных, которых наблюдает в клинике университета Чуз. Все на Терре похоже на привычную нам историю XX в.: Суверенное Содружество Стремящихся Республик вместо Татарии; Германия, превра тившаяся под правлением Атаульфа Будущего в страну “модернизированных бараков”, и т. д. Книга выходит в свет в 1891 г.; два экземпляра продано в Англии, четыре – в Америке.

Проработав осенний семестр 1892 г. в “первоклассном доме для умалишенных” при Кингстонском университете, Ван расслабляется в Манхэттене. Приезжает Люсетт с письмом от Ады. Из долгого интеллектуально-эротичного разговора родственников выясняется, что Ада приучила сестру к лесбиянским забавам. Кроме того, у Ады был роман с юным Джонни, – она бросила любовника, узнав, что его содержит старый педераст. (Легко вычислить, что это капитан Трэппер, поскольку в секунданты Вану был дан младший товарищ капитана Джонни Рэфин, явно ему не сочувствовавший.)

Люсетт хочет, чтобы Ван “распечатал” ее, но он в эти минуты больше всего хочет распечатать письмо от Ады. Сестра сообщает, что собралась замуж за русского фермера из Аризоны и ждет от Вана последнего слова, Ван шлет Аде такую радиограмму, что на следующий день она приезжает в Манхэттен. Встреча проходит замечательно, за исключением, быть может, того, что Ада признается в связи с Вандой Брум (которую потом “убила подруга какой-то подруги”) и что запавший Вану в душу черный жакет Ванда ей и подарила. Вдобавок, рассматривая фотоальбом, выкупленный Адой у одного шантажиста за тысячу долларов, Ван обнаруживает новые следы ее измен. Но, в конце концов, главное, что они опять вместе!

После посещения лучшего в Манхэттене ресторана Ада провоцирует брата и сестру на любовь втроем. “Два молодых демона” доводят девственницу Люсетт чуть ли не до потери рассудка, и она сбегает от них. Ван и Ада наслаждаются счастьем вдвоем.

В начале февраля 1895 г. умирает Дэн Вин. Прервав очередное путешествие, Демон приезжает в Манхэттен улаживать дела кузена. Неисправимый романтик, он считает, что Ван живет в той же мансарде с той же Кордулой… Нет предела его ужасу и отчаянию, когда он застает там Аду в розовом пеньюаре! Последний козырь Демона – тайна рождения любовников. Но, увы, Ван и Ада знают обо всем уже лет десять, и им на все наплевать. Однако в конце концов Ван подчиняется отцу – влюбленные расстаются.

Часть третья в два раза короче второй. Иногда Ван навещает Марину, называя ее теперь мамой. Она живет на роскошной вилле на Лазурном берегу (подарок Демона), но в начале 1890 г. умирает от рака в клинике Ниццы, Согласно ее воле, тело предают огню. Ван на похороны не приезжает, чтобы не видеть Аду с мужем.

Третьего июня 1901 г. Ван по своим ученым делам отправляется на пароходе “Адмирал Табакофф” в Англию. На тот же рейс тайком садится влюбленная в него Люсетт. Она рассказывает Вану, что свадьба Ады проходила по православному обряду, что дьякон был пьян и что Демон рыдал еще безутешнее, чем на похоронах Марины.

В надежде превратить миг телесной близости в вечную духовную связь Люсетт вновь и вновь пытается соблазнить Вана. Но, увидев его реакцию на фильм “Последний роман Дон Жуана” с Адой в роли прелестной Долорес, понимает, что ничего не получится. Ван намерен утром объяснить девушке, что у него столь же тяжелое положение, как и у нее, но он живет, работает и не сходит с ума. Однако в нотациях нет нужды – наглотавшись таблеток и запив их водкой, бедняжка Аюсетт ночью бросилась в черную бездну океана. (“Мы задразнили ее насмерть”, – скажет потом Ада.)

Мартовским утром 1905 г. Ван Вин, недавно ставший заведующим кафедрой философии, восседает на ковре в обществе голых красоток (его донжуанский список в конечном счете составят двести женщин, как у Байрона). Из газет он узнает, что отец его Демон, сын Дедалуса, погиб в авиационной катастрофе. (“И над вершинами Экстаза изгнанник рая пролетал…” – по-лермонтовски находит отклик в романе смерть Демона.) Итак, Марину поглотил огонь, Люсетт – вода, Демона – воздух. Исчезли почти все препятствия для воссоединения брата и сестры. Вскоре муж Ады заболевает воспалением легких и проводит следующие семнадцать лет в больнице.

Часть четвертая, составляющая половину третьей, посвящена в основном трактату “Ткань Времени”, над которым Ван, уйдя в отставку и поселившись в Швейцарии, работает в 1922 г. “Прошлое – это щедрый хаос образов, из которого можно выбрать все что хочешь. Настоящее – постоянное выстраивание Прошлого. Будущего не существует…” Так, размышляя о природе Времени, Ван в ночь с тринадцатого на четырнадцатое июля под проливным дождем мчит на машине в Монте Ру. Там они должны встретиться с Адой, чей муж умер еще в апреле… “Ничего не осталось от ее угловатой грации”, – описывает Ван эту встречу, сравнивая пятидесятилетнюю Аду с двенадцатилетней девочкой, хотя не раз видел ее уже взрослой женщиной. Впрочем, “оскорбительное воздействие возраста” исследователя Времени не так уж и волнует.

“Мы никогда не сможем познать Время, – говорит Ада. – Наши чувства просто не рассчитаны на его постижение. Оно как…” Сравнение повисает в воздухе, и читатель волен продолжить его.

Часть пятая в два раза меньше четвертой и составляет 1/16 части первой, что наглядно демонстрирует работу Времени и памяти Вана. Он радостно приветствует жизнь – в день своего девяностосемилетия. С июля 1922 г. брат и сестра живут вместе, по большей части в Эксе, где Ван родился. Их опекает доктор Лагосе, “любитель соленых шуток и большой эрудит”: именно он снабжает Вана эротической литературой, которая разжигает воображение мемуариста.

Хотя страстные желания порой одолевали Вана, ему в основном удавалось избегать распутства. В семьдесят пять лет ему хватало блиц-турниров с Адой, в восемьдесят семь он наконец стал полным импотентом. Тогда же в их доме появилась семнадцатилетняя секретарша: она выйдет замуж за Рональда Оринджа, который издаст мемуары Вана после смерти. В 1940 г. по роману “Письмо с Терры” был снят фильм, и к Вану пришла мировая слава: “Тысячи более или менее неуравновешенных людей верили… в скрываемую правительством тождественность Терры и Антитерры”. Так смыкаются Антитерра, субъективный мир Вана, и более нормальный (с нашей точки зрения) мир Терры.

И вот уже появляется мерцание смерти героев: они тесно прильнут друг к другу и сольются в нечто единое – в Ваниаду.

Последние абзацы романа отданы под рецензию на него: Ван назван “неотразимым распутником”, ардисовские главы сравниваются с трилогией Толстого. Отмечается “изящество живописных деталей… бабочки и ночные фиалки… испуганная лань в парке родового имения. И многое, многое другое”.

* * *

Второе издание “Ады” (1970 г.) вышло с примечаниями за подписью “Вивиан Даркблоом” (анаграмма имени “Владимир Набоков”). Тон их иронически-снисходительный (например, “Алексей и т. д. – Вронский и его любовница”) – так шутил в своих комментариях к “Евгению Онегину” Пушкин.

Александр Поуп

Похищение локона

Произведению предпослано авторское вступление, которое представляет собой посвящение некоей Арабелле Фермор. Поуп предостерегает Арабеллу от того, чтобы она чересчур серьезно отнеслась к его творению, поясняя, что оно преследует “единственную цель: развлечь немногих молодых леди”, наделенных достаточным здравым смыслом и чувством юмора. Автор предупреждает, что в его поэме все невероятно, кроме единственного реального факта – “утраты вашего локона”, – и образ главной героини не уподобляется Арабелле Фермор ничем, “кроме красоты”. Я знаю, как неуместны умные слова в присутствии леди, пишет далее автор, но поэту так свойственно стремиться к пониманию. Поэтому он предваряет текст еще несколькими пояснениями. Четыре стихии, в пространстве которых развернется действие поэмы, населены духами: сильфами, гномами, нимфами и саламандрами. Гномы – или демоны земли – существа злокозненные и охочие на проказы, зато обитатели воздуха сильфы – существа нежные и благожелательные. “По словам розенкрейцеров, все смертные могут наслаждаться интимнейшей близостью с этими нежнейшими духами, пока выдерживается условие… соблюдение непоколебимого целомудрия”.

Так, изящно обозначив правила литературной игры, Поуп вводит читателя в многослойный фантастический мир своей поэмы, где забавное житейское происшествие – пылкий поклонник на великосветском рауте отрезал локон у неприступной красавицы – обретает вселенский масштаб.

Поэма состоит из пяти песен. В первой песне предводитель сильфов Ариэль стережет сон прекрасной Белинды. Во сне он нашептывает ей слова о том, как священна ее непорочность, дающая право на постоянную охрану добрых духов. Ведь светская жизнь полна соблазнов, к которым склоняют прелестниц злонамеренные гномы. “Так приучают гномы чаровниц кокетливо смотреть из-под ресниц, румяниться, смущаться напоказ, повес прельщать игрой сердец и глаз”. Под конец своей речи Ариэль в тревоге предупреждает Белинду, что нынешний день будет отмечен для нее бедой и она должна быть вдвойне бдительна и остерегаться своего заклятого врага – Мужчины.

Белинда пробуждается. Она пробегает глазом очередное любовное послание. Затем смотрится в зеркало и начинает священнодействовать перед ним, как перед алтарем, придавая своей красоте еще более ослепительный блеск. Нежные сильфы незримо присутствуют при этой волнующей процедуре утреннего туалета.

Песнь вторая начинается с гимна цветущей красоте Белинды, которая своим блеском превосходит даже сияние разгорающегося летнего дня. Красавица отправляется на прогулку вдоль Темзы, приковывая взоры всех встречных. В ней все – само совершенство, но венцом прелести являются два темных локона, украшающие мрамор шеи. Поклонник Белинды барон воспылал желанием отнять именно эти роскошные пряди – как любовный трофей. В то утро на заре он сжег перчатки и подвязки былых возлюбленных и у этого жертвенного костра просил небо лишь об одном сокровище – локоне Белинды.

Верный Ариэль, предчувствуя опасность, собрал всю подвластную ему рать добрых духов и обратился к ним с призывом охранять и беречь красавицу. Он напоминает сильфам, сильфидам, эльфам и феям, как важен и ответственен их труд и как много опасностей таит каждый миг. “Коснется ли невинности позор, окажется ли с трещинкой фарфор, честь пострадает или же парча, вдруг нимфа потеряет сгоряча браслет или сердечко на балу…” Ариэль вверяет каждому духу заботу об одном предмете туалета Белинды – серьгах, веере, часах, кудрях. Сам он обязуется следить за песиком красавицы по имени Шок. К юбке – этому “серебряному рубежу” непорочности – приставляются сразу пятьдесят сильфов. Под конец речи Ариэль грозит, что дух, уличенный в небреженье, будет заточен во флаконе и пронзен булавками. Воздушная невидимая свита преданно смыкается вокруг Белинды и в страхе ждет превратностей судьбы.

В третьей песне наступает кульминация – Белинда лишается заветного локона. Это происходит во дворце, где придворные роятся вокруг королевы Анны, снисходительно внимающей советам и вкушающей чай. Белинда своя в этом великосветском кругу. Вот она присаживается к ломберному столу и виртуозно обыгрывает двух партнеров, один из которых – влюбленный в нее барон. После этого проигравший вельможа жаждет реванша. Во время кофейного ритуала, когда Белинда склоняется над фарфоровой чашечкой, барон подкрадывается к ней – и… Нет, ему не сразу удается выполнить свой кощунственный замысел. Бдительные эльфы трижды, дернув за сережки, заставляют Белинду оглянуться, однако в четвертый раз они упускают миг. Теряется и верный Ариэль – “смотрел он в сердце нимфы сквозь букет, вдруг в сердце обнаружился секрет; увидел сильф предмет любви земной и перед этой тайною виной отчаялся, застигнутый врасплох, и скрылся, испустив глубокий вздох…” Итак, именно этот момент – когда Ариэль покинул охраняемую им Белинду, узрев в ее душе любовь (уж не к тому ли самому барону?), – стал роковым. “Сомкнула молча ножницы вражда, и локон отделился навсегда”. Барон переживает триумф, Белинда – досаду и злость. Эта центральная песнь поэмы – пик, накал напряженного противоборства: словно продолжая только что законченную ломберную партию, где масти шли войной друг против друга, а короли, тузы, дамы и другие карты вели сложные скрытые маневры, – под сводами дворца закипают человеческие страсти. Белинда и барон обозначают теперь два враждебных и непримиримых полюса – мужской и женский.

В четвертой песне в действие вступают злые духи, решающие воспользоваться моментом. Скорбь Белинды по похищенному локону столь глубока и велика, что у злонамеренного гнома Умбриэля возникает надежда: заразить ее унынием весь мир. Вот этот мрачный дух отправляется – “на закопченных крыльях” – в подземные миры, где в пещере прячется отвратительная Хандра. У ее изголовья ютится не менее угрюмая Мигрень. Поприветствовав владычицу и вежливо напомнив о ее заслугах (“владеешь каждой женщиною ты, внушая то капризы, то мечты; ты вызываешь в дамах интерес то к медицине, то к писанью пьес; гордячек заставляешь ты блажить, благочестивых учишь ты ханжить…”), гном призвал хозяйку пещеры посеять смертную тоску в душе Белинды – “тогда полмира поразит хандра”!

Хандра достает мешок всхлипов и причитаний, а также флакон скорбей, печалей и слез. Гном радостно уносит это с собой, чтобы немедленно распространить среди людей. В результате Белиндой овладевает все большее и большее отчаянье. Потеря локона влечет за собой цепь неутешных переживаний и горьких безответных вопросов. В самом деле, посудите, “зачем щипцы, заколки, гребешок? Зачем в неволе волосы держать, железом раскаленным поражать?.. Зачем нам папильотки, наконец?..”. Эта мизантропия заканчивается признанием в равнодушии к судьбе всей вселенной – от комнатных собачек до людей. Попытки вернуть локон назад ни к чему не приводят. Барон любуется трофеем, ласкает его, хвастает им в обществе и намеревается вечно хранить добычу. “Мой враг жестокий! – в сердцах восклицает Белинда по его адресу, – лучше бы в тот миг ты мне другие волосы остриг!”

В последней, пятой части поэмы накаленные страсти ведут к открытой войне полов. Напрасно некоторые трезвые голоса пытаются воззвать к женскому разуму, резонно уверяя, что потеря локона еще не конец мира, а также что “помнить надлежит средь суеты, что добродетель выше красоты”. Говорится и о том, что локоны рано или поздно седеют и вообще красота не вечна, а также что презирать мужчин опасно, так как можно в подобном случае помереть девицей. Наконец, не надо никогда падать духом. Однако оскорбленное самолюбие Белинды и ее наперсниц объявляет подобные резоны ханжеством. Дамы кричат: “К оружию!” И вот уже разгорается схватка, раздаются вопли героев и героинь и трещит китовый ус корсетов. Зловредный гном Умбриэль, сидя на канделябре, “на битву с наслаждением глядел”.

Белинда атаковала барона, однако его не страшило это. “Его влекла единственная страсть – у ней в объятьях смертью храбрых пасть…” Он предпочел бы заживо сгореть в купидоновом огне. В пылкой драке вновь обнаружилась истина, что мужчины и женщины необходимы друг другу и созданы друг для друга. И им лучше прислушиваться к голосу собственных чувств, чем к шепоту духов. Ну а локон? увы, он тем временем сгинул, исчез, незаметно для всех, очевидно, по велению небес, решивших, что владеть этим сокровищем недостойны простые смертные. По всей вероятности, убежден автор поэмы, локон достиг лунной сферы, где находится скопище потерянных предметов, коллекция нарушенных обетов и т. п. Локон воспарил, чтобы быть предметом поклонения и воспевания поэта. Он стад звездой и будет сиять и посылать свой свет на землю.

Пусть человеческая жизнь красавицы ограниченна и скоротечна и всем ее прелестям и локонам суждено пасть в прах – этот, единственный, похищенный локон всегда останется цел.

“Он Музою воспет, и вписана Белинда в звездный свет”.

ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Жан Расин (Jean Racine)

Гофолия (Athalie)

Трагедия (1690)

Действие происходит в царстве Иудейском, в храме Иерусалимском. Иорам, седьмой царь иудейский из династии Давида, вступил в брак с Гофолией, дочерью Ахава и Иезавели, правивших царством Израильским. Гофолия, как и ее родители, идолопоклонница, склонившая своего мужа построить в Иерусалиме храм Ваалу. Иорам скоро умер от страшной болезни. Замыслив истребить весь род Давида, Гофолия предала палачам всех внуков Иорама (дети его к тому времени уже погибли). Однако дочь Иорама от другой жены, Иосавеф, спасла последнего внука и единственного наследника царства Давидова Иоаса и спрятала в храме у своего мужа первосвященника Иодая. Мальчик не знает, что он и есть царь иудейский, а Иодай (или Иегуда) готовит его к вступлению на царство, воспитывая в строгости и уважении к законам. Иодай ждет момента, чтобы явить народу нового царя, хотя союзников у него мало, ибо все боятся гнева Гофолии, требующей всеобщего поклонения Ваалу. Однако Иодай надеется на милость Божью, он верит, что в любом случае Господь защитит царя Иудейского, даже если вокруг будут толпы идолопоклонников с оружием в руках. Первосвященник верит в чудо и пытается убедить в своей вере всех остальных – военачальника Авенира, левитов, народ, которые пока еще не знают, что в храме скрывается наследник Давидова престола, под именем Элиакима.

Однажды во время службы в храм неожиданно вошла Гофолия и увидела Элиакима, который в белых одеждах прислуживал Иодаю вместе с сыном Иодая Захарией. Появление идолопоклонницы считается осквернением, и Иодай потребовал, чтобы она покинула храм. Однако Гофолия заметила мальчика и теперь хочет знать, кто он такой, ибо она видела сон, в котором ее мать предсказывала ей смерть, а потом явился отрок в белых одеждах левитов с кинжалом, и в Элиакиме она вдруг узнает того отрока. Священник-вероотступник Матфан, ставший жрецом Ваала, говорит, что мальчика надо убить, раз он опасен, ибо сон – это небесный знак, “кто заподозрен, тот виновен до суда”.

Гофолия хочет поближе посмотреть на мальчика, так как ребенок не может лицемерить и скажет ей, кто он, какого рода. Когда приводят Иоаса, то он отвечает, что он сирота и о нем печется Царь небесный, что родители бросили его. Правдивость и обаяние ребенка тронули Гофолию. Она предлагает ему жить в ее дворце и верить в своего Бога, а не в Ваала. У нее нет наследников, мальчик будет ей, как сын родной.

Позже Гофолия посылает к Иосавеф Матфана, чтобы сказать, что за право молиться своему Богу в храме Иодай и левиты должны отдать ей подкидыша Элиакима. Если же они откажутся, то тем самым подтвердят подозрения и слухи о том, что ребенок из родовитой семьи и его растят для скрытой цели.

Иосавеф передает слова Матфана Иодаю и предлагает бежать с ребенком в пустыню. Однако первосвященник обвиняет ее в трусости и решает, что пора действовать и нельзя больше скрывать Элиакима – он должен явиться в царственном уборе и венце. Хор дев поет славу Господу. Этот хор и левиты – единственная зашита наследника трона Давида, больше никого в храме нет, но Иодай верит, что Господь даст такую силу этому воинству, что никто не сломит их.

В храме готовится церемония возведения на царство, Иосавеф примеряет на Иоаса (Элиакима) царский венец. Тот не понимает пока, в чем дело, и считает, что он будет лишь помогать совершать обряд Иодаю, которого чтит, как отца. Иодай спрашивает, готов ли мальчик следовать в жизни примеру Давида, и тот отвечает, что готов. Тогда Иодай становится перед ним на колени и провозглашает, что воздает честь своему новому царю. Другие священники тоже приносят ему клятву на верность.

Появляется левит и сообщает, что храм окружен войсками. Иодай расставляет людей для зашиты храма и обращается к хору дев, чтобы они воззвали к Творцу.

Захария, сын Иодая, рассказывает своей сестре Суламите, как расставлены отряды левитов для обороны храма. Священники молили его отца спрятать хотя бы ковчег завета, но он ответил им, что эта трусость им не к лицу, ибо ковчег всегда помогал повергать врага.

Появляется военачальник Авенир, которого Гофолия отпустила из темницы сказать, что священники будут пощажены, если отдадут ей Элиакима и тот клад, который когда-то был дан Давидом на сохранение в храм. Авенир советует отдать Гофолии все ценности и таким образом спасти храм. Сам же он готов пойти на казнь вместо Элиакима, если это принесет мир и покой. Судьба же мальчика в руках Господа, и никто не знает, как поведет себя царица – не вселил ли уже Бог жалость в ее сердце? Авенир просит Иодая попробовать “удар уступками оттянуть”, а он сам тем временем примет меры для спасения храма и священников. Иодай открывает Авениру тайну Элиакима, Он готов отдать царице сокровища и сказать ей, какого рода мальчик, когда она войдет в храм без своих солдат – сделать это ее должен уговорить Авенир. Иодай дает указание левиту закрыть ворота храма, как только царица окажется внутри, чтобы отрезать ей дорогу назад, а все остальные священники созовут народ на выручку. Вооруженные же левиты и царь будут пока спрятаны за завесами.

Появляется Гофолия и, называя Иодая бунтовщиком, говорит, что могла бы уничтожить его и храм, но по уговору готова забрать лишь клад и мальчика. Иодай готов показать ей их. Завесы раздвигаются, и Иодай призывает царя иудейского появиться. Выходят Иоас и вооруженные левиты. Гофолия в ужасе, а Иодай говорит ей, что сам Господь отрезал ей пути к отступлению. Входит начальник над священниками Исмаил и сообщает, что наемные солдаты Гофолии бегут – Господь вселил в их сердца страх, народ ликует, узнав, что явился новый царь занять трон. Ваал повергнут в прах, и жрец Матфан убит. Гофолия узнает Иоаса по шраму от удара ее ножа, когда он был еще младенцем. Гофолия готова к смерти, но напоследок она предсказывает, что настанет час, когда Иоас, как и она, отвернется от своего Бога и, осквернив его алтарь, отомстит за нее. Иоас в ужасе и говорит, что лучше ему умереть, чем стать вероотступником. Иодай напоминает царю иудейскому, что в небесах есть Бог – судья земным царям и “сиротам родитель”.

Л. П. Шишкин

Ф. С. Фицджеральд

Великий Гэтсби

“Если мерить личность ее умением себя проявлять, то в Гэтсби было нечто воистину великолепное, какая-то повышенная чувствительность ко всем посулам жизни… Это был редкостный дар надежды, романтический запал, какого я ни в ком больше не встречал”.

Ник Каррауэй принадлежит к почтенному зажиточному семейству одного из небольших городков Среднего Запада. В 1915 г. он закончил Йельский университет, затем воевал в Европе; вернувшись после войны в родной городок, “не мог найти себе места” и в 1922 г. подался на восток – в Нью-Йорк, изучать кредитное дело. Он поселился в пригороде: на задворках пролива Лонг-Айленд вдаются в воду два совершенно одинаковых мыса, разделенные неширокой бухточкой: Ист-Эгг и Уэст-Эгг; в Уэст-Эгге, между двумя роскошными виллами, и притулился домик, который он снял за восемьдесят долларов в месяц. В более фешенебельном Ист-Эгге живет его троюродная сестра Дэзи. Она замужем за Томом Бьюкененом. Том баснословно богат, учился в Йеле одновременно с Ником, и уже тогда Нику была весьма несимпатична его агрессивно-ущербная манера поведения. Том начал изменять жене еще в медовый месяц; и сейчас он не считает нужным скрывать от Ника свою связь с Миртл Уилсон, женой владельца заправочной станции и ремонта автомобилей, что расположена на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком, там, где шоссе почти вплотную подбегает к железной дороге и с четверть мили бежит с ней рядом. Дэзи тоже знает об изменах мужа, это мучает ее; от первого визита к ним у Ника осталось впечатление, что Дэзи нужно бежать из этого дома немедленно.

Летними вечерами на вилле у соседа Ника звучит музыка; по уик-эндам его “роллс-ройс” превращается в рейсовый автобус до Нью-Йорка, перевозя огромные количества гостей, а многоместный “форд” курсирует между виллой и станцией. По понедельникам восемь слуг и специально нанятый второй садовник весь день удаляют следы разрушений.

Скоро Ник получает официальное приглашение на вечеринку к мистеру Гэтсби и оказывается одним из весьма немногих приглашенных: туда не ждали приглашения, туда просто приезжали. Никто в толпе гостей не знаком с хозяином близко; не все знают его в лицо. Его таинственная, романтическая фигура вызывает острый интерес – и в толпе множатся домыслы: одни утверждают, что Гэтсби убил человека, другие – что он бутлеггер, племянник фон Гинденбурга и троюродный брат дьявола, а во время войны был немецким шпионом. Говорят также, что он учился в Оксфорде. В толпе своих гостей он одинок, трезв и сдержан. Общество, которое пользовалось гостеприимством Гэтсби, платило ему тем, что ничего о нем не знало. Ник знакомится с Гэтсби почти случайно: разговорившись с каким-то мужчиной – они оказались однополчанами, – он заметил, что его несколько стесняет положение гостя, незнакомого с хозяином, и получает в ответ: “Так это же я – Гэтсби”.

После нескольких встреч Гэтсби просит Ника об услуге. Смущаясь, он долго ходит вокруг да около, в доказательство своей респектабельности предъявляет медаль от Черногории, которой был награжден на войне, и свою оксфордскую фотографию; наконец совсем по-детски говорит, что его просьбу изложит Джордан Бейкер – Ник встретился с нею в гостях у Гэтсби, а познакомился в доме своей сестры Дэзи: Джордан была ее подругой. Просьба была проста – пригласить как-нибудь Дэзи к себе на чай, чтобы, зайдя якобы случайно, по-соседски, Гэтсби смог увидеться с нею, Джордан рассказала, что осенью 1917 г. в Луисвилле, их с Дэзи родном городе, Дэзи и Гэтсби, тогда молодой лейтенант, любили друг друга, но вынуждены были расстаться; его отправили в Европу, а она через полтора года вышла замуж за Тома Бьюкенена. Но перед свадебным обедом, выбросив в мусорную корзину подарок жениха – жемчужное ожерелье за триста пятьдесят тысяч долларов, Дэзи напилась, как сапожник, и, сжимая в одной руке какое-то письмо, а в другой – бутылку сотерна, умоляла подругу отказать от ее имени жениху. Однако ее засунули в холодную ванну, дали понюхать нашатырю, надели на шею ожерелье, и она “обвенчалась как миленькая”.

Встреча произошла; Дэзи увидела его дом (для Гэтсби это было очень важно); празднества на вилле прекратились, и Гэтсби заменил всех слуг на других, “которые умеют молчать”, ибо Дэзи стала часто бывать у него. Гэтсби познакомился также и с Томом, который выказал активное неприятие его самого, его дома, его гостей и заинтересовался источником его доходов, наверняка сомнительных.

-Однажды после ленча у Тома и Дэзи Ник, Джордан и Гэтсби с хозяевами отправляются развлечься в Нью-Йорк. Всем понятно, что Том и Гэтсби вступили в решающую схватку за Дэзи. При этом Том, Ник и Джордан едут в кремовом “роллс-ройсе” Гэтсби, а сам он с Дэзи – в темно-синем “фордике” Тома. На полпути Том заезжает заправиться к Уидсону – тот объявляет, что намерен уехать навсегда и увезти жену: он заподозрил неладное, но не связывает ее измены с Томом. Том приходит в неистовство, поняв, что может одновременно лишиться и жены, и любовницы. В Нью-Йорке объяснение состоялось: Гэтсби говорит Тому, что Дэзи не любит его и никогда не любила, просто он был беден и она устала ждать; в ответ на это Том разоблачает источник его доходов, действительно незаконный: бутлеггерство очень большого размаха. Дэзи потрясена; она склонна остаться с Томом. Понимая, что выиграл, на обратном пути Том велит жене ехать в кремовой машине с Гэтсби; за ней в отставшем темно-синем “форде” следуют остальные. Подъехав к заправке, они видят толпу и тело сбитой Миртл. Из окна она видела Тома с Джордан, которую приняла за Дэзи, в большой кремовой машине, но муж запер ее, и она не могла подойти; когда машина возвращалась, Миртл, освободившись из-под замка, ринулась к ней. Все произошло очень быстро, свидетелей практически не было, машина даже не притормозила. От Гэтсби Ник узнал, что за рулем была Дэзи.

До утра Гэтсби пробыл под ее окнами, чтобы оказаться рядом, если вдруг ей понадобится. Ник заглянул в окно – Том и Дэзи сидели вдвоем, как нечто единое – супруги или, может быть, сообщники; но у него не хватило духу отнять у Гэтсби последнюю надежду.

Лишь в четыре утра Ник услышал, как подъехало такси с Гэтсби. Ник не хотел оставлять его одного, а поскольку в то утро Гэтсби хотелось говорить о Дэзи, и только о Дэзи, именно тогда Ник узнал странную историю его юности и его любви.

Джеймс Гетц – таково было его настоящее имя. Он его изменил в семнадцать лет, когда увидел яхту Дэна Коди и предупредил Дэна о начале бури. Его родители были простые фермеры – в мечтах он никогда не признавал их своими родителями. Он выдумал себе Джея Гэтсби в полном соответствии со вкусами и понятиями семнадцатилетнего мальчишки и остался верен этой выдумке до самого конца. Он рано узнал женщин и, избалованный ими, научился их презирать. В душе его постоянно царило смятение; он верил в нереальность реального, в то, что мир прочно и надежно покоится на крылышках феи. Когда он, привстав на веслах, глядел снизу вверх на белый корпус яхты Коди, ему казалось, что в ней воплощено все прекрасное и удивительное, что только есть в мире. Дэн Коди, миллионер, разбогатевший на серебряных приисках Невады и операциях с монтанской нефтью, взял его на яхту – сначала стюардом, потом он стал старшим помощником, капитаном, секретарем; пять лет они плавали вокруг континента; потом Дэн умер. Из наследства в двадцать пять тысяч долларов, которое оставил ему Дэн, он не получил ни цента, так и не поняв, в силу каких юридических хитросплетений. И он остался с тем, что дал ему своеобразный опыт этих пяти лет: отвлеченная схема Джея Гэтсби облеклась в плоть и кровь и стала человеком. Дэзи была первой “девушкой из общества” на его пути. С первого раза она показалась ему головокружительно желанной. Он стал бывать у нее в доме – сначала в компании других офицеров, потом один. Он никогда не видал такого прекрасного дома, но он хорошо понимал, что попал в этот дом не по праву. Военный мундир, служивший ему плащом-невидимкой, в любую минуту мог свалиться с его плеч, а под ним он был всего лишь молодым человеком без роду и племени и без гроша в кармане. И потому он старался не упускать времени. Вероятно, он рассчитывал взять что можно и уйти, а оказалось, обрек себя на вечное служение святыне. Она исчезла в своем богатом доме, в своей богатой, до краев наполненной жизни, а он остался ни с чем – если не считать странного чувства, что они теперь муж и жена. С ошеломительной ясностью Гэтсби постигал тайну юности в плену и под охраной богатства…

Военная карьера удалась ему: в конце войны он был уже майором. Он рвался домой, но в силу недоразумения оказался в Оксфорде – любой желающий из армий стран-победительниц мог бесплатно прослушать курс в любом университете Европы. В письмах Дэзи сквозила нервозность и тоска; она была молода; она хотела устроить свою жизнь сейчас, сегодня; ей нужно было принять решение, и чтобы оно пришло, требовалась какая-то сила – любви, денег, неоспоримой выгоды; возник Том. Письмо Гэтсби получил еще в Оксфорде.

Прощаясь с Гэтсби в это утро, Ник, уже отойдя, крикнул: “Ничтожество на ничтожестве, вот они кто! Вы один стоите их всех, вместе взятых!” Как он потом радовался, что сказал эти слова!

Не надеясь на правосудие, обезумевший Уилсон пришел к Тому, узнал от него, кому принадлежит машина, и убил Гэтсби, а затем и себя.

На похоронах присутствовали три человека: Ник, мистер Гетц – отец Гэтсби, и лишь один из многочисленных гостей, хотя Ник обзвонил всех завсегдатаев вечеринок Гэтсби. Когда он звонил Дэзи, ему сказали, что она и Том уехали и не оставили адреса.

Они были беспечными существами, Том и Дэзи, они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз, предоставляя другим убирать за ними.

Капитан судна “Кандон-Баддунг” Вантах, занимающийся промыслом жемчуга возле берегов Суматры, неожиданно обнаруживает на острове Танамас удивительную бухту Дэвл-Бэй. По свидетельству местных жителей, там водятся черти. Однако капитан находит там разумных существ – это саламандры. Они черные, метр-полтора в высоту и с виду похожи на тюленей. Капитан приручает их тем, что помогает раскрывать раковины с их любимым лакомством – моллюсками, и они вылавливают ему горы жемчуга. Тогда Вантах берет в своей судоходной компании отпуск и едет на родину, где встречается со своим Земляком, преуспевающим бизнесменом Г. X. Бонди. Капитану Вантаху удается убедить богача пуститься в предлагаемую им рискованную авантюру, и вскоре цена на жемчуг из-за резко возросшей добычи начинает падать.

Тем временем проблема саламандр начинает интересовать мировое общественное мнение. Сначала ходят слухи, будто Вантах развозит по свету чертей, затем появляются научные и околонаучные публикации. Ученые приходят к выводу, что обнаруженные капита ном Вантахом саламандры – это считавшийся вымершим вид Аndrias Scheuchzeri.

Одна из саламандр попадает в лондонский зоопарк. Как-то она заговаривает со сторожем, представившись как Эндрью Шейхцер, и тут все начинают понимать, что саламандры – разумные существа, способные говорить, причем на разных языках, читать и даже рассуждать. Однако жизнь ставшей сенсацией зоологического сада саламандры оканчивается трагически: посетители перекармливают ее конфетами и шоколадом, и она заболевает катаром желудка.

Вскоре происходит собрание акционеров Тихоокеанской экспортной компании, занимающейся эксплуатацией саламандр. Собрание чтит память скончавшегося от апоплексического удара капитана Вантаха и принимает ряд важных решений, в частности о прекращении добычи жемчуга и об отказе от монополии на саламандр, которые так быстро плодятся, что их невозможно прокормить. Правление компании предлагает создать гигантский синдикат “Саламандра” для широкомасштабной эксплуатации саламандр, которых планирует использовать на различных строительных работах в воде. Саламандр развозят по всему свету, поселяя их в Индии, Китае, Африке и Америке. Кое-где, правда, проходят забастовки в знак протеста против вытеснения с рынка человеческой рабочей силы, но монополиям выгодно существование саламандр, поскольку благодаря этому можно расширить производство необходимых саламандрам орудий труда, а также продуктов сельского хозяйства. Высказываются также опасения, что саламандры создадут угрозу для рыболовства и своими подводными норами подроют берега материков и островов.

Между тем эксплуатация саламандр идет полным ходом. Разработана даже градация саламандр: лидинг, или надсмотрщики, самые дорогие особи; хэви, предназначенные для самых тяжелых физических работ; тим – обыкновенные “рабочие лошадки” и так далее. От принадлежности к той или иной группе зависит и цена. Процветает также нелегальная торговля саламандрами. Человечество изобретает все новые и новые проекты, для осуществления которых можно использовать этих животных.

Параллельно проводятся научные конгрессы, обменивающиеся информацией в области как физиологии, так и психологии саламандр. Разворачивается движение за систематическое школьное образование расплодившихся саламандр, возникают дискуссии, какое образование следует давать саламандрам, на каком языке они должны говорить и т. п. Появляется международная Лига покровительства саламандрам, которая ставит своей целью построить отношения между человечеством и саламандрами на началах приличия и гуманности. Принимается связанное с саламандрами законодательство: раз они мыслящие существа, то должны сами отвечать за свои поступки. Вслед за изданием первых законов о саламандрах появляются люди, требующие признать за саламандрами и определенные права. Однако никому не Приходит в голову, что “саламандровый вопрос” может иметь крупнейшее международное значение и что с саламандрами придется иметь дело не только как с мыслящими существами, но и как с единым саламандровым коллективом или даже нацией.

Вскоре численность саламандр достигает семи миллиардов, и они заселяют свыше шестидесяти процентов всех побережий земного шара. Растет их культурный уровень: выпускаются подводные газеты, возникают научные институты, где трудятся саламандры, строятся подводные и подземные города. Правда, саламандры сами ничего не производят, но люди продают им все вплоть до взрывчатых веществ для подводных строительных работ и оружия для борьбы с акулами.

Вскоре саламандры осознают собственные интересы и начинают давать отпор людям, вторгающимся в сферу их интересов. Одним из первых возникает конфликт между объедавшими сады саламандрами и крестьянами, недовольными как саламандрами, так и политикой правительства. Крестьяне начинают отстрел мародерствующих саламандр, на что те выходят из моря и пытаются отомстить. Нескольким ротам пехоты с трудом удается их остановить, в отместку они взрывают французский крейсер “Жюль Фламбо”. Через некоторое время находившийся в Ла-Манше бельгийский пассажирский пароход “Уденбург” подвергается нападению саламандр – оказывается, это английские и французские саламандры не поделили что-то между собой.

На фоне разобщенности человечества саламандры объединяются и начинают выступать с требованиями уступить им жизненное пространство. В качестве демонстрации силы они устраивают землетрясение в Луизиане. Верховный Саламандр требует эвакуировать людей с указанных им морских побережий и предлагает человечеству вместе с саламандрами разрушать мир людей. У саламандр действительно большая власть над людьми: они могут блокировать любой порт, любой морской маршрут и тем самым уморить людей голодом. Так, они объявляют полную блокаду Британских островов, и Великобритания вынуждена в ответ объявить саламандрам войну. Однако боевые действия саламандр гораздо более успешны – они просто начинают затапливать Британские острова.

Тогда в Вадузе собирается всемирная конференция по урегулированию, и адвокаты, представляющие саламандр, предлагают пойти на все их условия, обещая, что “затопление континентов будет проводиться постепенно и с таким расчетом, чтобы не доводить дело до паники и ненужных катастроф”. Тем временем затопление идет полным ходом.

А в Чехии живет-поживает пан Повондра, швейцар в доме Г. X. Бонди, который в свое время мог не пустить капитана Вантаха на порог и тем самым предотвратить вселенскую катастрофу. Он чувствует, что именно он виноват в случившемся, и радует его лишь то, что Чехия расположена далеко от моря. И вдруг он видит в реке Влтаве голову саламандры…

В последней главе автор беседует сам с собой, пытаясь придумать хоть какой-то способ спасения человечества, и решает, что “западные” саламандры пойдут войной на “восточных”, в результате чего будут полностью истреблены. А человечество станет вспоминать этот кошмар как очередной потоп.