В. И. Белов
Такая война
Ваню – сына Дарьи Румянцевой – убило на фронте в 42-м г., а бумага с печатью и непонятной, но уж больно подозрительной подписью (один крючок с петелькой) приходит больше чем через год. И решает Дарья, что бумага фальшивая, подделанная каким-то недобрым человеком.
Когда через деревню проезжают цыгане, Дарья каждый раз ходит гадать на Ваню. И каждый раз карты раскидываются как нельзя лучше. Получается – жив он. И Дарья терпеливо ждет конца войны.
К ночи, зимой и осенью, она уходит на конюшню стеречь лошадей и там все думает про сына Ивана С рассветом возвращается, волоча по пути какую-нибудь ломину, брошенный колышек либо гнилую тесину – без дров зимой не проживешь. Избу она топит через день, а картошку выдумывает варить в самоваре: и проще и выгоднее, да и кипяток для питья выходит вроде бы чем-то позанятнее.
Дарья еще не вышла из возраста, и с нее берут полный налог: яйца, мясо, шерсть, картошку. И все она уже сдала, кое-что прикупив, иногда заменив одно другим, и только по мясу числится за ней недоимка да денежный налог весь целехонький, не говоря уж о страховке, займе и самообложении. По этим статьям у нее и за прошлый сорок второй год не выплачено. А тут Пашка Неуступов, по прозвищу Куверик, по здоровью не взятый в армию Ванин одногодок, приносит Дарье новые обязательства. И требует “с государством рассчитываться”.
Голод в народе начинается как-то незаметно, понемногу, и никто не всплескивает руками, когда в колхозе от истощения умирает первая старуха. А двери теперь почти не закрываются от великого изобилия нищих. Вскоре становится совсем нечего есть. Бабы ходят в дальний, еще хлебный колхоз – менять одежду на зерно и картошку. У Дарьи есть хороший полушерстяной Иванов костюм. Иван купил его за три недели до войны, не успел и поносить вдоволь. Когда Дарье становится невмоготу и начинает больно болеть сердце, она выносит костюм из сенника и ловит далекий, уже забиваемый затхлостью сундука Ванюшин запах. Раз, вывернув карманы, видит копеечку и махорочную пыльцу и потом долго сидит, разволнованная, с облегчающими слезами. А копеечку прячет в сахарницу.
На Первое мая сельский дедко, сивый бухтинник Миша, покупает ее единственную оставшуюся живность – козу. Половину цены Дарья берет деньгами (и тут же отдает их финагенту), половину – картошкой. И делит картошку тоже пополам: корзину на питание, корзину на семена. Но чтобы не умереть, приходится варить в самоваре и эту семенную картошку. Наконец Дарья решается: идет с бабами, выменивает Иванов костюм на полмешка картошки и обрезками сажает полторы гряды. А корзиной оставшихся обрезанных картофелин питается до самой Казанской.
Наступает лето. Дарья каждый день ходит с бабами косить, а на привалах греет на солнышке опухшие ноги. Ее все время тянет в сон, кружится голова и тонко, по-угарному звенит в ушах. Дома Дарья разговаривает с самоваром, как раньше разговаривала с козой или с подпольной мышкой (мышка в ее избе теперь не живет).
И вдруг к Дарье снова приходит Пашка Куверик и требует заплатить деньги. Одна ты, говорит, во всей деревне злоупорничаешь. Больше Пашка ждать не намерен: придется, видно, принимать меры. Деловито оглядев избу, он начинает описывать имущество, потом уносит то, что находит ценным, – два фунта шерсти и самовар. Дарья, плача, умоляет оставить ей самовар: “Век буду Бога за тебя молить, Пашенька”, но Кувери и слушать не хочет.
Без самовара в избе становится совсем неприютно и пусто. Дарья плачет, но и слезы в глазах кончаются. Она грызет мягкую, изросшую в земле картофелину, еще одну. Лежа на печи, Дарья пытается отделить явь от сна и никак не может. Далекие громы кажутся ей шумом широкой, идущей двумя полосами войны. Война представляется Дарье в виде двух бесконечных рядов солдат с ружьями, и эти солдаты поочередно стреляют друг в друга. А Иван – на горушке, и у него почему-то нет ружья. Дарья мучительно хочет окрикнуть его, чтобы он поскорее взял ружье, но крика не получается. Она бежит к сыну, да ноги не слушаются и что-то тяжелое, всесильное мешает ей. А ряды солдат все дальше и дальше…
На третий или четвертый день Сурганиха видит в магазине выставленный на прилавке Дарьин самовар. “Бес этот Куверик, – думает Сурганиха, – самовар отнял у старухи”. На покосе она рассказывает о самоваре бабам, выясняется, что Дарья уже третий день не выходит в поле. Бабы со всей деревни собирают кто сколько может и, выкупив самовар, довольные, идут к Дарьиной избе, да только хозяйки в ней нет. “Видно, сердешная, по миру ушла”, – говорит Сурганиха.
За лето через деревню идут сотни нищих: стариков, детей, старушек. Но Дарью никто не видел, и домой она не возвращается. И только зимой до деревни доходит слух, что километрах в десяти отсюда, в сеновале на лесной пустоши, нашли какую-то мертвую старуху. Кусочки в ее корзине уже высохли, и одежда на ней была летняя. Бабы единогласно решают, что это обязательно и есть ихняя Дарья. Но старик Миша только подсмеивается над бабами: “Да разве мало таких старух по матушке-Расее? Ежели считать этих старух, дак, поди, и цифров не хватит”.
А может, и правы они, эти бабы, кто знает? Они, бабы, почти всегда бывают правы, особенно когда на земле такая война…