И. С. Тургенев
Записки охотника: Певцы
Небольшое, бедное сельцо Колотовка. Несколько тощих ракит, овраг по самой середине улицы. “Невеселый вид”, но окрестные жители “ездят туда охотно и часто”.
Возле оврага стоит отдельно от других крытая соломой избушка. Ее окно “в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводною звездою”. Это – кабак, прозванный “Притонным”.
Торгует здесь целовальник Николай Иванович, толстый, поседевший мужчина “с заплывшим лицом и хитро-добродушными глазками”. Что-то в нем есть такое, что привлекает и удерживает гостей.
“У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт; и крестьянский, и мещанский”. Он знает толк во всем: в лошадях, в лесе, в любом товаре, в песнях и плясках, много видел на своем веку, “знает все, что делается на сто верст кругом” и, как человек осторожный, помалкивает. У Николая Ивановича “бойкая, востроносая” жена, здоровые и умные дети.
В жаркий июльский день, когда усталый охотник с собакой подходил к кабачку, на пороге вдруг показался мужчина высокого роста во фризовой шинели, на вид дворовый. Он кого-то звал и уже по-видимому успел выпить.
” – Ну, иду, иду, – раздался дребезжащий голос и из-за избы направо показался человек, низенький, толстый и хромой… Кто меня ждет?
– Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем?.. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили – кто кого одолеет, лучше споет…
– Яшка петь будет? – с живостью проговорил человек, прозванный Моргачем. – И ты не врешь, Обалдуй?”
Охотник, он же автор “Записок”, не раз слышал об Яшке-турке, “лучшем певце в околотке” и вдруг представился случай “услышать его в состязанье с другим мастером”.
Но сначала несколько слов об устройстве деревенского кабака. Он состоит обычно “из темных сеней и белой избы, разделенной надвое перегородкой”, за которую посетителей не пускают. В перегородке “над широким дубовым столом проделано большое продольное отверстие. На этом столе или стойке продается вино. Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия. В передней части избы, предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой стол”.
Здесь собралось уже “довольно многочисленное общество”. Николай Иванович стоял за стойкой, в пестрой ситцевой рубахе. За ним в углу виднелась его востроглазая жена. На середине комнаты стоял Яшка-турок, “худой и стройный человек лет двадцати трех”, в голубом нанковом кафтане. “Он смотрел удалым фабричным малым…, все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного. Он был в большом волненье…”. Рядом стоял “мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый”. Выражение его смуглого лица было бы почти свирепым, если б оно не было так спокойно – задумчиво. Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма… Звали его Диким Барином. Напротив сидел рядчик из Жиздры, невысокого роста, лет тридцати, с “живыми карими глазками. Он бойко поглядывал кругом” и “беспечно болтал”. И еще в углу сидел какой-то оборванный мужичок в “изношенной свите”. В этот жаркий, душный день в комнате было прохладно.
Охотник спросил себе пива и сел в уголок возле оборванного мужичка.
” – Жеребий кинуть – с расстановкой произнес Дикий Барин: – да осьмуху на стойку”.
Николай Иванович поставил на стол “осьмуху”. Первым петь выпало рядчику.
” – Какую ж мне песню петь? – спросил рядчик, приходя в волненье”.
Ему сказали, чтобы пел какую хочет “а мы уж потом решим по совести”.
Мы ждем самого состязания, но еще до его начала здесь некоторые данные о каждом из действующих лиц.
Обалдуй, он же Евграф Иванов. Загулявший дворовый, от которого давно отступились собственные господа и который, не работая, не имея ни гроша, “находил однако средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых…”.
Моргач, “некогда был кучером у старой бездетной барыни”, но сбежал, прихватив с собой вверенную ему тройку лошадей. После бедствий бродячей жизни вернулся хромой, бросился госпоже в ноги и потом, заслужив милость примерным поведеньем, попал в приказчики. После смерти барыни, Моргач “неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю”, торговал, разбогател. Это человек опытный, расчетливый, “тертый калач”. Его глаза “никогда не смотрят просто – все высматривают да подсматривают”.
Яков, прозванный Турком, действительно происходил от пленной турчанки. Он “по душе художник”, “а по званию – черпальщик на бумажной фабрике у купца”.
Рядчик – с виду изворотливый и бойкий городской мещанин.
Дикий Барин, неуклюжий, как медведь, отличался “несокрушимым здоровьем”, “неотразимой силой” и “спокойной уверенностью в собственном могуществе”. “Не было человека более молчаливого и угрюмого”. Никто не знал, из какого он сословия и чем живет, но деньги, правда небольшие, у него водились. “Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства”.
Рядчик выступил вперед и запел веселую плясовую песню. У него был лирический тенор, все слушали с большим вниманием и он, чувствуя, что имеет дело “с людьми сведущими”, “просто лез из кожи”.
Сначала слушали спокойно, потом Обалдуй вдруг “вскрикнул от удовольствия. Все встрепенулись. Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: “Лихо!”… Забирай, шельмец!.. Накаливай еще, собака ты эдакая, пес!”… Николай Иванович из-за стойки одобрительно закачал головой… Обалдуй, наконец, затопал, засеменил ногами и задергал плечиком, – а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал, как лист”… Ободренный рядчик “совсем завихрился” и когда, наконец, “утомленный, бледный”, он издал “последний замирающий возглас, – общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом. Обалдуй бросился ему на шею”… Даже “мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: “А – га! Хорошо, черт побери – хорошо!” и с решительностью плюнул в сторону.
– Ну, брат, потешил! – кричал Обалдуй… Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю – осьмуха твоя. Яшке до тебя далеко…”.
Потом Дикий Барин приказал молчать и скомандовал: ” – Яков, начинай!”
Взглянув кругом, Яков “закрылся рукой”. “Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство…
Когда же, наконец, Яков открыл свое лицо, – оно было бледное, как у мертвого… Он глубоко вздохнул и запел… “Не одна во поле дороженька пролегала” пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобной голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый… в нем была и… молодость, и сила… и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны… Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас… Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну… Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся;. серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого – Барина из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился”…
Кончилась песня, но все еще какое-то время ждали.
” – Яша, – проговорил Дикий – Барин, положил ему руку на плечо и – смолк.
Мы все стояли, как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову.
“Ты… твоя… ты выиграл; произнес он наконец с трудом и бросился вон из комнаты”…
Все заговорили шумно, радостно… Моргач стал целоваться с Яковом, Николай
Иванович объявил, что “прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий – Барин посмеивался каким-то добрым смехом;. серый мужичок то и дело твердил в своем уголке, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: “а хорошо вот, будь я собачий сын, хорошо!”
В этот миг нельзя не любить их всех, всех без исключения. Вот она, та самая любовь, о которой сказано: “Возлюби ближнего”…
Охотник потом уснул на сеновале и когда проснулся, был уже вечер. “По деревне мелькали огоньки; из недалекого, ярко освещенного кабака несся нестройный смутный гам”.
Он подошел к окошку и увидел “невеселую картину: все было пьяно – все, начиная с Якова”. Совершенно “развинченный” Обалдуй “выплясывал вперепрыжку”; бессмысленно улыбаясь, “топотал и шаркал ослабевшими ногами” серый мужичок; язвительно посмеивался Моргач, весь красный, как рак… В комнату набилось много новых лиц и все были пьяны.
Еще недавно – восторг, от всей души доброта! А теперь вовсю разгул! В этом бедламе Дикого-Барина вообще не было, а Николай Иванович сохранял свое “неизменное хладнокровье”.
“Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом”.