История русской литературы
М. В. Ветрова
Эволюция мировоззрения Бориса Зайцева: от символизма и пантеизма к православию
Проблема становления миропонимания Б. К. Зайцева в той или иной степени привлекает внимание многих современных исследователей творчества писателя (работы А. М. Любомудрова, Н. И. Прозоровой, В. Т. Захаровой и др.). В то же время многое в данном вопросе нуждается в прояснении. В ранних произведениях писателя отчетливо звучат пантеистические мотивы. Зайцев эмигрантского периода признан всеми как писатель, сумевший воплотить в своем творчестве целостное православное мировоззрение. В данной ситуации актуальным представляется определение факторов, повлиявших на эволюцию взглядов Зайцева, его переход от пантеизма к православию.
Начало литературного пути Бориса Зайцева приходится на эпоху Серебряного века. Молодой писатель не мог не испытывать влияния новых направлений в искусстве. Рубеж веков с его характерными чертами – интенсивностью культурной жизни, напряженностью религиозно-философских исканий – накладывал отпечаток на любого пишущего. Наша цель – выяснить, в какой мере и в каких формах культура Серебряного века повлияла на становление мировоззрения Зайцева.
Ранний период творчества писателя окрашен в пантеистические тона. Склонность к пантеизму могла сформироваться у него еще в детские годы, прошедшие в калужском крае, в средней полосе России. Юноша тонко чувствовал красоту и своеобразие родной природы, прекрасно ее знал, был азартным охотником, исходившим окрестные леса и поля. В Биографических сведениях”, составленных Зайцевым в 1912 году для книги “Русская литература XX века” под редакцией С. А. Венгерова, писатель называет в качестве одного из “главных влияний детства” “постоянное общение с природой” и охоту.
Роман “Заря”, открывающий тетралогию Зайцева “Путешествие Глеба”, начинается с описания родных мест героя и автора: “Какой невероятный, ослепительный свет, что за жаворонки, голубизна неба, горячее, душистое с лугов веянье. Кажется, что сейчас задохнешься от ощущения счастья и рая, – да, конечно, рай и пришел из Высоцкого заказа, или еще дальше из-за него, в световых волнах. В блаженстве запахов и неизъяснимом чувстве радости бытия. Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал еще ни о рае, ни о Боге маленький человек, но они сами пришли, в ослепительном деревенском утре” . Приподнятый тон описания, способность через красоту мира постигнуть благость Творца – характерные особенности пейзажей зрелого Зайцева. Но восприятие природы душой ребенка, чувствующего, хоть и неосознанно, присутствие Бога в окружающем мире, взято писателем из собственного детства.
Писатель родился и вырос в интеллигентской среде, чуждой Церкви и религии. “В отличие от многих дворянских семей конца XIX века, еще сохранивших православные традиции, в доме Зайцевых царило полное безразличие к вере”, – пишет Е. Н. Зайцев, двоюродный племянник писателя. Сам автор “Путешествия Глеба” в очерке “Оптина пустынь” вспоминал: “По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все “такое” суеверием и пустяками” . Однако с ранних лет Зайцеву было свойственно религиозное мироощущение. Проведя детство в тесном соприкосновении с природой, но в отрыве от Церкви, молодой автор начинает свой творческий путь в русле пантеизма.
Пантеистическое мирочувствие обнаруживается во многих ранних произведениях Зайцева. В рассказе “Тихие зори” (1904) герой, выйдя в сад, видит, как “зеленеет небо, деревья, песок”, и чувствует, что “кто-то могучий и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопил все вокруг своей безмерною силой” . В написанном в том же году рассказе “Сон” пантеистические мотивы звучат еще отчетливее: “Повсюду вокруг себя и за собой чувствовал Песковский тогда таинственные тихокрылые дуновения, как будто все было наполнено невидимыми и бесплотными существами, будто Бог стоял везде вокруг, куда ни глянь” . Природа воспринимается автором как храм, а совершающийся в ней круговорот жизни – как непрестанное богослужение: “благовонные столбы-гимны”, поднимающиеся из деревенских труб, кажутся зайцевским героям “тысячами блистающих кадильниц” , а солнце – это “золотой бог”, живущий в “куполе неба”.
Разумеется, пантеизм Зайцева носил скорее поэтический, нежели философский характер, не был оформлен в целостное мировоззрение. Это было всего лишь “одеяние юности”, поверхностность которого позволила писателю избежать духовного соблазна: как известно, пантеизм является основой многих оккультных течений. Для Зайцева же он послужил ступенью на пути к христианству. В эмигрантском творчестве писателя природа изображается через призму православного понимания. Но красота мира не утрачивает для Зайцева своей ценности, поскольку, по верному замечанию диакона А. Кураева, ” и христианству знакомо ощущение сакральности природы. Пантеистическое восприятие природы не как случайного конгломерата мертвых частиц, а как стихии, пронизанной Высшей жизнью, согревает сердце. Но эта поэзия пантеизма сохраняется в христианском восприятии природы. В православии есть живое переживание природы, ощущение литургической гармонии мироздания. Мир никак не есть зло. Он не есть и Бог – но в нем можно ощутить Божие дыхание” [111-
Автор “Голубой звезды” не остался чужд эстетике символизма, но элементы модернистской поэтики соединились в его творчестве с традициями реализма. Художественный метод Зайцева критика начала XX века определила как неореализм. Как отмечает А. М. Любомудров, “определение “новый реализм” впервые было употреблено А. Топорковым именно по отношению к произведениям Б. Зайцева” . В рассказах писателя критик “за пестрой мозаикой незначительной, но все же привлекательной жизни” видит “более значительный, более глубокий фон, безмолвно присутствующий за всеми событиями и лицами, явленными автором. Весь пафос поэзии Зайцева заключается в проникновении и чувстве этих двух реальностей” .
Находясь в эмиграции и вспоминая “молодость – Россию”, Зайцев пишет две книги мемуарных очерков – “Москва” (1939) и “Далекое” (1965), подробно воссоздающих атмосферу культуры Серебряного века, в которой “властвовали смутные миазмы, духота, танго, тоска, соблазны. Раздражительность нервов и “короткое дыханье”. Немезида надвигалась, а слепые ничего не знали твердо, чуяли беду, но руля не было” . Опираясь на воспоминания писателя и его письма друзьям, можно составить представление о настроениях, владевших молодым Зайцевым, и о круге его общения.
В самом начале творческого пути, в литературном кружке “Среда”, Зайцев, вместе с приведшим его туда Леонидом Андреевым, “были “крайняя левая”, то есть защитники символистов” . Вечера “Среды”, имевшей скорее реалистический, традиционный уклон, Зайцев вспоминает с благодарностью, но отмечает, что “писателю молодому хотелось больше молодости, возбуждения и новизны” .
Воспитанный на русской классике, с детства до глубокой старости пронесший любовь к Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Достоевскому, Чехову, Зайцев в первые годы литературной деятельности зачитывается произведениями символистов, как русских, так и зарубежных. В письмах 1904-1905 годов писатель говорит о своем восхищении творчеством Эмиля Верхарна: “Страшная сила – такие поэты, как он” ; “талантище 196 пробы” .
Взгляды и настроения молодого Зайцева оказываются во многом созвучными исканиям русских символистов. В переписке с близким другом “мистическим анархистом” Георгием Чулковым, писатель неоднократно свидетельствует о собственных симпатиях к представителям символизма: “Я тут вычитал у Сологуба много интересного, и даже чувствую значительную близость к некоторым его переживаниям” . После выхода в свет третьей симфонии Андрея Белого “Возврат” (1904) Зайцев хотел написать на нее рецензию, собираясь “хвалить”. В декабре 1904 года, оказавшись причастным к конфликту в журнале “Правда”, писатель принимает сторону “нервных, возбудимых и утонченных Бальмонтов”, изгнанных из журнала в угоду представителям консервативно-реалистического направления. По этому поводу Зайцев замечает в письме к Чулкову: “приятно быть в меньшинстве. Огромная в этом радость”. И далее: “В этом вот отношении Мережковский мне ужасно близок, как бы мы ни расходились в другом” .
Очерки Зайцева из книги “Далекое”, посвященные А. Блоку и А. Белому, проникнуты особенно теплым чувством. Несмотря на то что ни с одним из них у автора не сложилось по-настоящему дружеских отношении, в начале литературной деятельности Зайцева многое сближало с обоими символистами. Будучи на год младше Блока и Белого, писатель в одно время с ними вступил в литературу, как и они, испытал влияние Владимира Соловьева. Сходные настроения владели всеми тремя авторами в первые годы XX века. Для Блока и Белого этот период мистико-эсхатологических чаяний получил название “эпохи зорь”. У Зайцева тоже были свои “Зори” – так назывался “журнальчик мистико-романтического свойства” , выходивший весной 1906 года, одним из редакторов которого стал писатель. По свидетельству самого Зайцева, “”Зори” сделались не только лишь журналом, но и умонастроением, и какой-то душевной направленностью” . Сотрудники журнала “даже пытались определить “зорическое” миросозерцание”, “все со всем “соединяли”, “примиряли”, разумеется, не обходилось без Владимира Соловьева” . Блок и Белый тоже печатались в этом журнале.
Симпатизируя символистам, Зайцев легко мог примкнуть к их кругу, однако этого не произошло. Жизненный и творческий путь писателя оказался глубоко отличным от путей Блока и Белого. Мистические “откровения” символистов не заинтересовали Зайцева, напряженные духовные искания религиозно-философского Ренессанса практически его не затронули. Эстетика, но не мистика символизма привлекла внимание писателя и оказала влияние на его творчество.
Эмигрантский исследователь Н. Ульянов отмечает трудность пути Зайцева, идущего против течения: “Не легко было ему, двадцатилетнему юноше, вступавшему в литературу, устоять против соблазнов символизма, царившего и правившего в те дни в соловьевско-блоковско-ивановской редакции, который, не довольствуясь поэзией, хотел быть религией. Зайцев не пошел к жрецам, остался с поэтами” . Один из дореволюционных критиков увидел причину этого в укорененности писателя в подлинной жизни. Еще одну черту Зайцева, позволившую писателю преодолеть “соблазны символизма”, верно подметил Павел Муратов: “У этого русского писателя есть очень редкая для русского писателя жажда гармонии, страсть единств” . Отсюда, по мнению Муратова, и любовь Зайцева к Италии – стране гармонии, красоты, культуры.
Много лет спустя, в эмиграции, писатель, вспоминая об эпохе “русского Ренессанса”, замечает: “не нес Ренессанс этот в корнях своих здоровья – напротив, зерно болезни” . В этом наблюдении, как и в других размышлениях Зайцева о судьбе его поколения и России в целом, автор обнаруживает глубокое понимание сути явлений, их духовных причин. Для литературной среды русского Зарубежья подобное отношение к Серебряному веку было редкостью, ведь многие идеи и явления культурной жизни рубежа веков, включая неразборчивость в духовных вопросах, продолжали процветать и в эмиграции. Пожалуй, в этом вопросе позиция Зайцева была схожей с взглядами И. А. Ильина, в целом, не особенно близкого писателю по духу. В статье “Когда же возродится великая русская поэзия” философ пишет о “поэтическом тупике”, в котором находились “предреволюционные декаденты”. Считая, что “поэту все позволено”, они “предавали поэзию насилию и поруганию. И почти все не умели различать добро и зло, и почти все готовы были поклоняться дьяволу” .
Но даже в молодости, сам являясь частью культуры Серебряного века, Зайцев чувствовал “болезненность”, “надлом” эпохи и неизменно противостоял им своим душевным здоровьем, свойственным ему оптимистическим настроем, радостным и благодарным принятием жизни.
Одним из наиболее сильных влияний в первые годы его литературной деятельности стала для Зайцева философия Владимира Соловьева. Показательно, что именно Соловьев пробудил в авторе “Голубой звезды” интерес к христианству, в то время как символисты восприняли от философа, главным образом, его спорные, с церковной точки зрения, идеи.
Начало увлечения Зайцева сочинениями Соловьева относится ко времени первых шагов молодого писателя в литературе. В очерке “Соловьев нашей юности” (1953) автор вспоминает, как, будучи “студентом-мечтателем”, привыкшим пренебрежительно относиться к православию, он зачитывался “Критикой отвлеченных начал” и “Чтениями о Богочеловечестве”, ставшими для него “блистательным введением в христианство, на пороге которого тогдашняя жизнь, да и собственное развитие, задерживали еще” .
Особенно созвучным мирочувствию Зайцева оказался “ранний Соловьев, очень радостный, очень победоносный”. Писатель отмечает, что философ “сразу почувствовался как светлый дух, с которым легко дышать. В построении своем охватывал он Вселенную, над которой сияет Бог. Мир, где мы живем, таинственно соединяется с Богом и устроен так гармонически и мудро, что внушает просто радость” .
Однако отношение зрелого Зайцева к учителю юности далеко от апологии. С присущей ему духовной трезвостью и ясностью ума писатель видит в Соловьеве “различное, как во всякой сложной, глубокой натуре”. Упоминая о соловьевской “мистике женственного”, о его “двусмысленном опьянении”, Зайцев “на афонском языке” называет их “прелестью”, “ложным прельщением”, пишет, что “оставляют они впечатление почти болезненное” . И все же писатель благодарен философу – “за разрушение преград, за вовлечение в христианство – разумом, поэзией, светом” .
Влияние идей Соловьева на произведения Зайцева активно исследуется современными литературоведами. О. Г. Князева находит отголоски соловьевской философии всеединства в космизме ранних произведений Зайцева – “Священник Кронид”, “Миф”, “Молодые”, “Полковник Розов”. В романе “Дальний край” “картина мира, представленная нам писателем, сродни соловьевской, где все находится в единой взаимосвязи и взаимообусловленности” .
Пробуждение в молодом Зайцеве интереса к религии, вызванное увлечением Соловьевым, стало первым шагом на пути писателя в Церковь. Его переход от пантеизма к православию совершался постепенно, без резких переломов. Как отмечает А. М. Любомудров, “плавность внутреннего духовного развития – характерная черта Бориса Зайцева” .
В письме В. И. Стражеву от 21 июля (3 августа) 1906 года Зайцев признается: “Жалею только, что не понимаю христианства. Я думаю, оно заслуживает и лучшего отношения. Знаете ли Вы, что христианство все же совершеннейшее миро – объяснение?” (курсив Зайцева. – М. В.) .
Но уже в начале 1910-х годов в творчестве писателя появляются свидетельства того, что он неуклонно движется в сторону христианства. Евангельский настрой, сменивший пантеистические настроения ранних рассказов Зайцева, особенно значим в произведениях “Изгнание” , “Дальний край” (1912) – “Грех” (1913), “Люди Божии” (1916-1919). Надо заметить, что и душевный склад писателя, и его мировосприятие, и особенности стиля являли собой благодатную почву для укоренения христианства. “От собратьев по Серебряному веку” Зайцева отличает “особая умиротворенность и смирение. Смирение, проявляющееся как принятие, оправдание жизни на ранних этапах творчества, позже, в христианском периоде (обнимающем полстолетия эмигрантской жизни) выступает как всеохватное мировоззрение” .
В 1913 году, в письме к тому же В. И. Стражеву, Зайцев высказывает христианскую по духу мысль: “нет несноснее чувства – раздражения и озлобленности. Тогда же, когда человек признается, что и на нем есть ответственность, доля грехов и вины, – ему становится легче. Не думай, что это пустая фраза, – это результат личного опыта и глубокого убеждения” . Именно эта черта – способность признать собственную ответственность за зло, существующее в мире, – определила отношение писателя к начавшимся вскоре трагедиям войн и революций.
Начало Первой мировой войны стало своего рода рубежом в духовном становлении Зайцева. Характерно восприятие писателем этого события, как и других, последовавших за ним, не столько в военно-политическом, сколько в духовном плане: “это – борьба с антихристом, во всяком случае, – с началом мирового зла” . Осмысление событий мировой истории с точки зрения вечности, стремление вскрыть их духовные причины – основа зайцевского историзма, нашедшего отражение во многих его произведениях. Размышляя над истоками Первой мировой, писатель признается: “все без исключения (курсив Зайцева. – М. В.) ответственны за эту войну. Я тоже ответственен. Мне – это тоже напоминание – о неправедной жизни” . Такая позиция, не имеющая популярности в кругу интеллигенции, свидетельствует о продвижении Зайцева на пути в Церковь.
Новые беды, обрушившиеся на Россию, – революция, голод, террор, а также личная трагедия лишь укрепляют в писателе чувства смирения и покаяния. Крушение всей прежней жизни и пережитые страдания не смогли озлобить Зайцева, поколебать его веру в Промысел Божий.
В 1918-1922 годах писатель создает цикл лирических эссе: “Уединение”, “Улица св. Николая”, “Белый свет”, “Душа”, в которых раскрывает свое видение событий. Если сравнить зайцевские эссе с “Окаянными днями” Бунина или с “Черными тетрадями” Гиппиус – контраст будет поразительным. В произведениях Зайцева нет озлобления и ненависти. Однако он ни в коем случае не оправдывает убийц и преступников, захвативших власть в стране. Нельзя не согласиться с А. М. Любомудровым: “кротость” писателя – “не мягкая и аморфная : за ней стоит твердость и строгость – в отстаивании Истины, спокойная решимость на всякую скорбь и даже смерть” .
В июне 1922 года Зайцев навсегда покинул родину. Как и для тысяч других изгнанников, разлука с Россией была для него тяжким крестом, “драмой, отрывом”. Но, по мнению писателя, “убиение живой души, насилие над ней есть еще нечто бесконечно худшее” . Оказавшись в эмиграции, Зайцев посвятил все свое дальнейшее творчество открытию “России Святой Руси”, находя ее в русских святых и монастырях, писателях и обычных людях. Обретя надежную опору в православии, автор обнаруживает в эмигрантских произведениях тенденцию к воцерковлению литературы, являя собой высокий пример “русского художника” и “православного христианина”.
Таким образом, эволюция мировоззрения Б. К. Зайцева характеризуется следующими особенностями: “плавность” духовного развития писателя, его увлечение эстетической, а не мистической, стороной пантеизма и символизма, пробуждение интереса к христианству под влиянием сочинений В. Соловьева, постепенное укрепление в православии в годы Первой мировой войны и революции.