Мастер сатиры. Даже внешний облик Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина поражает нас драматическим сочетанием мрачной суровости и затаенной, сдержанной доброты. Острым резцом прошлась по нему жизнь, испещрила глубокими морщинами. Неспроста сатира издревле считалась наиболее трудным видом искусства. “Блажен незлобивый поэт”, – писал Некрасов. Но иную участь он пророчил сатирику:
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
Судьба сатирика во все времена была тернистой. Внешние препятствия в лице вездесущей цензуры заставляли его выражать мысли обиняками, с помощью всякого рода иносказаний – “эзоповым” языком. Сатира часто вызывала недовольство и у читателей, не склонных сосредоточивать внимание на болезненных явлениях жизни. Но главная трудность была в другом: искусство сатиры драматично по своей внутренней природе. На протяжении всего жизненного пути сатирик имеет дело с общественным злом, которое постоянно испытывает его душевные силы. Лишь стойкий человек может выдержать это каждодневное испытание, не ожесточиться, не утратить веры в жизнь, в ее добро и красоту. Вот почему классическая сатира – явление редкое.
Русская литература XIX века, возведенная, по словам Чернышевского, в достоинство общенационального дела, сосредоточила в себе мощный заряд жизнеутверждения и создала благодатную почву для появления великого сатирика. Не случайно Салтыков-Щедрин писал: “Лично я обязан литературе лучшими минутами моей жизни, всеми сладкими волнениями ее, всеми утешениями”. А Достоевский считал классическую сатиру признаком высокого подъема всех творческих сил национальной жизни: “Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, – во имя негодующей любви к правде, истине…” С какой, например, силой эта способность осуждения, самобичевания проявилась в Гоголе, Щедрине и всей отрицающей литературе… Сила самоосуждения, прежде всего – сила: она указывает на то, что в обществе есть еще возможность бороться со злом. В осуждении зла непременно кроется любовь к добру: негодование по поводу общественных язв, болезней предполагает страстную тоску о здоровье.
Истинная слава пришла к писателю после создания им гениальных сатирических произведений. В “Истории одного города” Щедрин поднялся до критики правительственных верхов: в центре повествования – сатирическое изображение взаимоотношения народа и власти, глуповцев и их градоначальников. Салтыков-Щедрин убежден, что бюрократическая власть является следствием “несовершеннолетия”, гражданской незрелости народа.
В книге сатирически освещается история вымышленного города Глупова, указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1826 год. Речь идет не о каком-то узком отрезке отечественной истории, а о таких ее чертах, которые сопротивляются течению времени, которые остаются неизменными на разных этапах отечественной истории. Сатирик ставит перед собою головокружительно смелую цель – создать целостный образ России, в котором обобщены вековые слабости ее истории, достойные сатирического освещения коренные пороки русской государственной и общественной жизни.
Стремясь придать героям и событиям своей книги обобщенный смысл, Щедрин часто прибегает к анахронизму – смешению времен. Повествование идет от лица вымышленного архивариуса, провинциала эпохи XVIII – начала XIX века. Но в его рассказ нередко вплетаются факты и события более позднего времени, о которых он не мог иметь никакого представления. А Щедрин, чтобы обратить на это внимание читателя, нарочно оговаривает анохронизмы в примечаниях “от издателя”. Да и в глуповских градоначальниках обобщаются черты государственных деятелей разных исторических эпох. Но особенно странен и причудлив с этой точка зрения образ города Глупова.
В начале повествования сообщается, что город построен на болоте, а в другом месте утверждается, что “родной наш город Глупов… имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается”… Не менее парадоксальны и его социальные характеристики. То он является перед читателем в образе уездного городишки, то примет облик города губернского и даже столичного, а то вдруг обернется захудалым русским селом или деревенькой, имеющей, как водится, свой выгон для скота, огороженный типичной деревенской изгородью, но только границы глуповского выгона соседствуют с границами Византийской империи!
Фантастичны и характеристики глуповских обывателей: временами они похожи на столичных или губернских горожан, но иногда эти “горожане” пашут и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах. Столь же несообразны характеристики глуповских властей: градоначальники совмещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и поступками, характерными для городничего или сельского старосты.
Чем же объяснить все эти противоречия? Для чего потребовалось сатирику “сочетание несочетаемого, совмещение несовместимого”? Современные щедриноведы так отвечают на этот вопрос: “В “Истории одного города”, как это видно уже из названия книги, мы встречаемся с одним городом, одним образом. Но это такой образ, который вобрал в себя признаки сразу всех городов. И не только городов, но и сел, деревень. Мало того, в нем нашли воплощение характерные черты всего самодержавного государства, всей страны”.
В описи градоначальников даются краткие характеристики глуповских государственных деятелей, воспроизводится сатирический облик наиболее устойчивых черт русской истории. Василиск Бородавкин, например, вошел в историю города тем, что повсеместно насаждал в нем горчицу и персидскую ромашку; Онуфрий Негодяев разместил вымощенные его предшественниками улицы и из добытого камня настроил себе монументов; Перехват-Залихватский сжег гимназию и упразднил все науки. Уставы и циркуляры, сочинением которых прославились губернаторы, бюрократически регламентируют жизнь обывателей вплоть до бытовых мелочей.
Жизнеописание глуповских градоначальников открывает Брудастый. В голове этого градоначальника вместо мозга действует нечто вроде шарманки, наигрывающей два слова-окрика: “разорю!” и “не потерплю!”. Так высмеивает Щедрин бюрократическую бездумность русской государственной власти. К Брудастому примыкает другой градоначальник с искусственной головой – Прыщ. У Прыща голова фаршированная, поэтому он совершенно не способен администрировать, его девиз – “отдохнуть-с!”. И хотя глуповцы вздохнули при новом правителе, суть жизни мало изменилась: и в том, и в другом случае судьба города находилась в руках безмозглых властей.
Когда вышла в свет “История одного города”, либеральная критика стала упрекать Салтыкова-Щедрина в искажении жизни, в отступлении от реализма. Но эти упреки были несостоятельными. Гротеск и фантастика у Щедрина не искажают действительности, они лишь доводят до парадокса те качества, которые таит в себе бюрократический режим.
С помощью фантастики и гротеска Щедрин часто ставит точный диагноз социальным болезням, которые существуют в зародыше и еще не развернули всех возможностей и “готовностей”, в них заключенных. Доводя эти “готовности” до логического конца, до размеров общественной эпидемии, сатирик вступает в область предвидений и предчувствий. Именно такой, пророческий смысл содержится в образе Угрюм-Бурчеева, увенчивающего жизнеописания глуповских градоначальников.
Заметим, что картины народной жизни все же освещаются у Щедрина в иной тональности, чем сатира на градоначальников. Смех сатирика становится здесь горьким, презрение сменяется тайным сочувствием. Опираясь на “почву народную”, Щедрин строго соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создал на себя, широко использует фольклор. “Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого народа, от него получил санкцию быть его сатириком”.
“История одного города” завершается символической картиной гибели Угрюм-Бурчеева. Она наступает в момент, когда в глуповцах заговорило чувство стыда и стало пробуждаться что-то похожее на гражданское самосознание. Однако картина бунта вызывает двойственное впечатление. Это не грозовая, освежающая стихия, а полное гнева “оно”, несущееся с Севера и издающее “глухие, каркающие звуки”. Как все губящий, все сметающий смерч, страшное “оно” повергает в ужас и трепет самих глуповцев, падающих ниц.
На чем же держится деспотический режим? Какие особенности народной жизни его порождают и питают? “Глупов” в книге – это особый порядок вещей, составным элементом которого является не только администрация, но и народ – глуповцы. В “Истории одного города” дается беспримерная сатирическая картина наиболее слабых сторон народного миросозерцания. Щедрин показывает, что народу свойственны неиссякаемое терпение и слепая вера в начальство, в верховную власть.
“Мы люди привышные!” – говорят глуповцы.
Энергии административного действия они противопоставляют энергию бездействия, “бунт” на коленях: “Что хошь с нами делай! – говорили одни,- хошь – на куски режь, хошь – с кашей ешь, а мы не согласны!”. “С нас, брат, не что возьмешь! – говорили другие, мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде!”. И упорно стояли при этом на коленях.
Когда же глуповцы “берутся за ум”, то, “по укоренившемуся исстари крамольническому обычаю”, они или посылают ходока, или пишут прошения на имя высокого начальства: “Ишь, поплелась! – говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, – теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!”. И действительно, в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела? – то отвечали: “Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!”
Когда по выходе в свет “Истории одного города” критик А. С. Суворин стал упрекай, сатирика в глумлении над народом, в высокомерной отношении к нему, Щедрин в письме в редакцию журнала “Вестник Европы” сделал на этот счет такие пояснения: “…рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие но мере дел своих. Если он производит Бородавки-ных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть и речи… Что же касается до “народа” в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности”. Заметим, что сатирические картины народной жизни освещаются у Щедрина в несколько фантастической манере.
Города Глупова вы не найдете ни на одной географической карте. И не потому, что он слишком мал или переименован, а потому, что этот город условный, иносказательный. Было бы неверно видеть в нем какой-либо один из реальных русских городов… Глупов – город обобщенный, вобравший в себя нечто характерное, типическое. И пусть вас не смущают некоторые противоречия в его описании. Они призваны подчеркнуть многоли-кость Глупова, являющегося олицетворением самодержавного государства.
Город Глупов ставится здесь в один ряд со странами, и глуповские градоначальники – с римскими императорами Нероном и Калигулой, “прославившимися” своей необузданной тиранией и произволом.
Щедрин в своем творчестве выступал как судья, как прокурор от лица народа, разоблачавший и обвинявший всех его угнетателей. Обвинения, которые сатирик предъявлял самодержавно-крепостническому строю, основывались на глубоком изучении русской жизни и были поэтому точными, вескими и неопровержимыми. Огромная сила и бодрость духа были присущи Щедрину. Он ненавидел и презирал эксплуататоров народа, их господство доставляло ему мучительные страдания, но он умел смеяться им в лицо. Щедрин давал им почувствовать свое морально-идейное превосходство.
Писатель был страстным борцом за интересы народных масс. Решительно и смело выступал он против угнетателей народа, неопровержимо доказывая их внутреннее ничтожество и историческую обреченность. Оружием Щедрина была литература, которой он, по собственному выражению, был предан “страстно и исключительно”. В литературе он видел, прежде всего, могучее средство пропаганды передовых идей. “Литература и пропаганда – одно и то же”, – заявлял Щедрин.
К деятельности сатирика с полным правом могут быть отнесены еле дующие слова А. И. Герцена: “Литература у народа, политической свободы не имеющего, – единственная трибуна, с высоты которой он может заставить услышать крик своего негодования и своей совести”.
Борьба, которую вел Щедрин, была сурова, мучительно трудна и опасна. Она требовала напряжения всех сил, глубокой проницательности, страстной стойкости и идейной последовательности. Ей отдавал он все свои силы, помыслы и чувства.