Гениальный художник, глубокий мыслитель, тонкий психолог – таким предстает Тютчев в стихах, темы которых вечны: смысл бытия, жизнь природы, связь человека с этой жизнью, любовь. Эмоциональная окраска большинства тютчевских стихотворений определяется мятущимся, трагическим мироощущением. Как жесточайшее бедствие и тяжкий грех ощущал поэт самовластье “человеческого Я” – проявление индивидуализма, холодного и разрушительного.
Отсюда стремление Тютчева к христианству, особенно к православию с его идеей “соборности”, смирением и покорностью судьбе. Иллюзорность, призрачность, хрупкость человеческого существования – источники постоянной внутренней тревоги поэта. Тютчев в поисках устойчивого мировоззрения не мог пристать ни к одному берегу. Так, он неоднократно декларировал пантеизм, но внутренней убежденности, стойкой веры в божественное начало, благотворное и разлитое повсеместно, не было. Если для пантеистического мировоззрения А. К. Толстого, например, характерен оптимизм, вызванный уверенностью, что “в одну любовь мы все сольемся вскоре…”, то Тютчеву перспектива “слияния” рисуется весьма безрадостно. В стихотворении “Смотри, как на речном просторе…” “человеческое Я” уподобляется тающим льдинам, которые
Все вместе – малые, большие,
Утратив прежний образ свой,
Все – безразличны, как стихия, –
Сольются с бездной роковой!..
Спустя двадцать лет, в последние годы жизни, образ “всепоглощающей и миротворной бездны” снова возникнет в стихотворении “От жизни той, что бушевала здесь…”.
В общем ряду явлений природы человек в поэзии Тютчева назван “мыслящим тростником”. Мучительная тревожность, тщетные попытки понять свое предназначение, ужасающие подозрения относительно самого существования загадки “природы-сфинкса” и наличия “творца в творении” неотступно преследуют поэта. Его угнетает сознание ограниченности, бессилия мысли, которая упорно стремится постичь вечную загадку бытия, – “длань незримо-роковая” неуклонно пресекает ее напрасные и обреченные попытки.
Чувство тревоги особенно обостряется ночью, когда исчезает призрачная преграда – видимый мир – между человеком и “бездной” с ее “страхами и мглами”. У лишенного зрения “ночного” человека обостряется слух, слышит он “гул непостижимый” или вой “ветра ночного”, которые напоминают ему о “родимом”, но оттого не менее жутком изначальном хаосе. О том, как остро ощущал поэт, что “ночь страшна”, красноречиво свидетельствует стихотворение “Альпы”, лишенное в отличие от других его произведений на тему “день и ночь” философского звучания, но тем более поражающее мрачными образами, найденными Тютчевым для описания спящих гор:
Помертвелые их очи
Льдистым ужасом разят.
В отношении к природе Тютчев являет как бы две ипостаси: бытийную, созерцательную, воспринимающую окружающий мир “с помощью пяти органов чувств”, и духовную, мыслящую, стремящуюся за видимым покровом угадать великую тайну природы. Тютчев-созерцатель создает такие лирические шедевры, как “Весенняя гроза”, “Есть в осени первоначальной…”, “Чародейкою Зимою…” и множество подобных, коротких, как почти все тютчевские стихи, прелестных и образных пейзажных зарисовок.
Тютчев-мыслитель, обращаясь к природе, видит в ней неисчерпаемый источник для обобщений космического порядка. Так родились стихи “Волна и дума”, “Певучесть есть в морских волнах…”, “Как сладко дремлет сад темно-зеленый…” и другие. К этим произведениям примыкают несколько чисто философских: “Silentium”, “Фонтан”, “День и ночь”. Философская лирика Тютчева менее всего рассудочна. Прекрасно охарактеризовал ее И. С. Тургенев: “Каждое его стихотворение начиналось мыслью, но мыслью, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно”.
Радость бытия, счастливое согласие с природой, безмятежное упоение ею характерны преимущественно для стихотворений Тютчева, посвященных весне, и в этом есть своя закономерность. Постоянные мысли о хрупкости жизни были неотвязными спутниками поэта. “Чувство тоски и ужаса уже много лет как стало обычным моим душевным состоянием” – такого рода признания нередки в его письмах. Неизменный завсегдатай светских салонов, блестящий и остроумный собеседник, “прелестный говорун”, по определению П. А. Вяземского, Тютчев был вынужден “избегать во что бы то ни стало в течение восемнадцати часов из двадцати четырех всякой серьезной встречи с самим собой”. И мало кто мог постичь его сложный внутренний мир. Вот каким видела отца дочь Тютчева Анна: “Он мне представляется одним из тех изначальных духов, таких тонких, умных и пламенных, которые не имеют ничего общего с материей, но у которых нет, однако, и души. Он совершенно вне всяких законов и правил. Он поражает воображение, но в нем есть что-то жуткое и беспокойное”.
Пробуждающаяся весенняя природа обладала чудодейственным свойством заглушать это постоянное беспокойство, умиротворять тревожную душу поэта. Могущество весны объясняется ее торжеством над прошедшим и будущим, полным забвением бывшего и грядущего уничтожения и распада:
И страх кончины неизбежной
Не свеет с древа ни листа:
Их жизнь, как океан безбрежный,
Вся в настоящем разлита.
Воспевая весеннюю природу, Тютчев неизменно радуется редкой и краткой возможности ощутить полноту жизни, не омраченной предвестниками гибели, – “не встретишь мертвого листа”, – ни с чем не сравнимой отрадой целиком отдаваться настоящему моменту, причастности “жизни божески-всемирной”. Порой и осенью ему чудится дуновение весны. В противопоставлении, вернее, в предпочтении сомнительному райскому блаженству бесспорного, достоверного наслаждения красотою весенней природы, самозабвенного упоения ею Тютчев близок А. К. Толстому, писавшему: “Боже, как это прекрасно – весна! Возможно ли, что в мире ином мы будем счастливее, чем в здешнем мире весной!” Совершенно те же чувства наполняют Тютчева:
Что пред тобой утеха рая,
Пора любви, пора весны,
Цветущее блаженство мая,
Румяный цвет, златые сны?
На тютчевских лирических пейзажах лежит особенная печать, отражающая свойства его собственной душевной и физической природы – хрупкой и болезненной. Его образы и эпитеты часто неожиданны, непривычны и на редкость впечатляющи. У него ветви докучные, земля принахмурилась, звезды беседуют друг с другом тихомолком, день скудеющий, движение и радуга изнемогают, увядающая природа улыбается немощно и хило и т. п. “Вечный строй” природы то восхищает, то повергает в уныние:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих – лишь грезою природы.
Но в своих сомнениях и мучительных поисках истинных взаимоотношений части и целого – человека и природы – Тютчев вдруг приходит к неожиданным прозрениям: человек не всегда в разладе с природой, он не только “беспомощное дитя”, но он и равновелик ей в своей творческой потенции:
Связан, соединен от века
Союзом кровного родства
Разумный гений человека
С творящей силой естества…
Скажи заветное он слово –
И миром новым естество
Всегда откликнуться готово
На голос родственный его.
Утонченный психологизм, пронизывающий творчество Тютчева как более или менее отвлеченная категория, приобретает конкретно-житейский характер в так называемом денисьевском цикле поэта. Тютчеву было 47 лет, когда его любовь вызвала ответное и значительно более сильное чувство со стороны молодой девушки Елены Александровны Денисьевой:
Не раз ты слышала признанье
“Не стою я любви твоей”,
Пускай мое она созданье, –
Но как я беден перед ней…
Поэт-мыслитель всю жизнь – от ранней юности до последних дней болезненной старости – чрезвычайно интенсивно жил сердцем. Он любил и был любим, но считал любовь чувством изначально губительным, “поединком роковым”. Потому-то печалился он о судьбе одной из своих дочерей: “…кому я, быть может, передал по наследству это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви…”. Полюбив страстно и безоглядно, Денисьева всецело отдалась своему чувству, восстановив против себя общественное мнение. Ей была уготована “жизнь отреченья, жизнь страданья”:
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина.
Не только “свет” отвернулся от Елены Александровны, но и родной отец отрекся от нее. Главной же мукой было то, что любимый, ради которого все было принесено в жертву, не принадлежал ей полностью: Тютчев не только не порывал со своей семьей, но и продолжал по-своему любить жену, во всяком случае, дорожить ею. Весь цикл стихов, посвященных Денисьевой, проникнут тяжелым чувством вины, насыщен роковыми предчувствиями. В этих стихах нет ни пылкости, ни страсти, только нежность, жалость, преклонение перед силой и цельностью ее чувства, сознание собственной недостойности, возмущение “бессмертной пошлостью людской”. Эта “последняя любовь” Тютчева длилась 14 лет, до самой смерти Денисьевой, сошедшей в могилу в возрасте 38 лет от чахотки, течение которой обострили и ускорили душевные страдания.
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте своей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
Тютчев очень тяжело переживал утрату.
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет – и не может…
Я. П. Полонскому, другу и сослуживцу, Тютчев писал: “Друг мой, теперь все испробовано – ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…” В стихах “денисьевского цикла” особенно часты характерные тютчевские строки, начинающиеся горьким восклицанием “О!”, определяющим интонацию отчаяния всего стихотворения. Столько страдания и муки в стихах, посвященных памяти Елены Александровны, что невольно в сознании возникает народное понятие “убивается”. Да, Тютчев именно убивается по Денисьевой:
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
Он пережил ее на девять лет. В эти последние годы Тютчев теряет всех близких ему людей: мать, брата, четверых детей…
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
Его черед пришел 15 июля 1873 года… Но остались стихи Тютчева, которые сам он так мало ценил, так небрежно хранил, полагая:
В наш век стихи живут два-три мгновенья.
Родились утром, к вечеру умрут.
О чем же хлопотать? Рука забвенья
Как раз свершит свой корректурный труд.
Однако тирания времени, которую так остро ощущал поэт, оказалась невластна над его творчеством. Конечно, совершенство формы и значительность содержания поэзии Тютчева требуют от читателя определенного уровня культуры, просвещенности. В свое время в статье о Тютчеве А. Фет писал: “Тем больше чести народу, к которому поэт обращается с такими высокими требованиями. Теперь за нами очередь оправдать его тайные надежды”.